Она? Эроя? Но разве можно называть живым женским именем кусочек вещества!

И все же я хорошо знал, что за своей вещественной оболочкой оно хранит мир мыслей и чувств, что оно не только вещь, но и отчасти Эроя тоже.

Она была тут, рядом, и я ждал, когда за стеной Туаф и искусственный гроссмейстер закончат последнюю партию и наступит ночная тишина, покой.

Тогда начинался наш разговор. Мы говорили шепотом, чтобы не услышал Туаф.

— Эроя, — спрашивал я.

— Ты здесь?

— Странный вопрос, — отвечала она.

— А где же? Я и здесь и там. Нигде. Меня нет. Вернее, меня не было еще минуту назад. Я спала. Но сейчас… Сейчас я уже здесь. Твоя мысль разбудила меня, и я обрела бытие. Я здесь, с тобой, Веяд. Чем ты занимался сегодня?

— Писал свою диссертацию о проблеме конечного и бесконечного. Думал. И когда устал, пошел пройтись. За шесть часов я обошел почти весь здешний мир.

— Наверно, трудно писать о бесконечности, живя в мире, который можно обойти за шесть часов.

— Наоборот, Эроя. Только здесь можно почувствовать всю глубину этой проблемы.

— А что делал Туаф?

— Последние две недели он почти ничего не делает, только играет с гроссмейстером. Он дал себе слово, что победит своего искусственного и искусного соперника. Но пока до победы далеко. Позавчера Туафу удалось сделать ничью. Ах, как он был счастлив. Я не видел еще более счастливого индивида.

Эроя рассмеялась.

— Ничья сделала его счастливым?

— Да.

— Он не очень-то многого требует от судьбы, твой друг Туаф. Он и на родине был игроком?

— Не только. Он был крупным оптиком, косметиком и декоратором — и, кроме того, преподавал. Он отправился в космическую экспедицию, чтобы изучать сущность прекрасного и его разнообразные проявления. В его обязанности входило украшать быт на космическом корабле, служить красоте… Он занимался этим довольно прилежно. Но здесь он обленился, забыл о прекрасном и играет с утра до ночи с искусственным гроссмейстером.

— А у тебя, Веяд, есть возможность приложить свои силы?

— Я философ. А размышлять можно везде. Уэра словно создана для размышлений.

— А еще для чего?

— Для ожидания.

— И долго нужно ждать?

— Десятилетия… И мне все же легче, чем Туафу. У меня преимущество.

— Какое?

— Он одинок. А я нет. Со мной ты.

— А ты уверен, что я с тобой, что я здесь?

— А где же ты, если не здесь, со мной?

— Для меня не существует слова «здесь». Я его не понимаю. Сколько раз ты мне пытался его объяснить, а я все равно не могла понять. «Здесь»? Что это означает?

— Это означает, что ты сейчас на космической станции Уэра. Только здесь и нигде в другом месте Вселенной. Это один из незыблемых законов природы.

Нельзя одновременно пребывать в разных местах мира.

— Так ли уж он незыблем, твой закон, Веяд?

— Не мой, Эроя, а природы.

— Значит, мы не все знаем о природе. Для меня понятие «здесь» вовсе не имеет абсолютного смысла.

— Не будем спорить, Эроя, о законах природы.

Меня немножко тревожили слова Эрой. Раз она не понимает, что такое «здесь» и путает его с «там», значит, в ее сознании время не совпадает с пространством. Какой-то дефект в конструкции, в отражении ее «я»… Но не стоит посвящать ее в тайны ее конструкции. Она так обидчива и самолюбива.

Да и само выражение «конструкция» может ее смутить, как смущало меня, пока я не привык.

Кто она? Это, в сущности, не ее дело. Она — отражение Эрой, оставшейся на Дильнее… Логика (если это можно назвать логикой) модели Эрой устроена так, что не хочет считать себя только отражением чужого бытия, она претендует на нечто большее… И пусть претендует! В этой претензии есть нечто загадочное… Она и превращает эту копию почти в оригинал.

«Почти»…, На это «почти» я долго пытался закрывать глаза.

В прошлом и позапрошлом веке люди, отправляясь в долгое путешествие, брали с собой фотографические изображения своих близких. Женатый дильнеец, быстро двигаясь в убегавшем пространстве, достав из кармана конверт с фотографиями, мог увидеть лицо, глаза и улыбку своей жены.

Это было плоское и схематичное отражение чего-то живого и ускользающего, все — и вместе с тем ничего! Фотографическая карточка, напоминая об ускользающем мгновении, напоминала и о бесконечности. Она заставляла еще острее почувствовать расстояние, отделяющее путешественника от родины, боль и тоску.

Я был первым путешественником, который увозил с собой с Дильнеи не только отражение возлюбленной, не оптическое повторение того краткого мгновения, когда любимое лицо и улыбка были запечатлены объективом аппарата, а нечто большее. Ведь странствия могли длиться десятилетиями, и желание мое не только видеть изображение любимого существа, но и иметь возможность говорить с ним, чувствовать его присутствие было естественным желанием, хотя и противоречило опыту, здравому смыслу и логике расстояния, которое все увеличивалось и увеличивалось.

Что же увозил я с собой? Это до сих пор остается загадкой, и слово «модель», употребляющееся вот уже несколько столетий, только отчасти может примирить мысли и чувства со столь противоречивым и странным фактом.

Желание участвовать в продолжительном космическом рейсе возникло во мне еще в средней школе. Разумеется, оно было наивно-романтичным, типично ребячьим, и я тогда еще не думал о том, что всякое долгое путешествие связано с продолжительной разлукой. Как у всякого подростка, у меня еще не было сильных привязанностей, и я не боялся разлучаться с кем-нибудь из родных и друзей. Ведь взамен тех, кого я оставлял на время, я получал огромный и неизвестный мир, который нужно было освоить.

В том году, когда я встретился с Эроей, я совсем иначе стал представлять себе это путешествие. Мир без Эрой это мир без самого существенного для меня. Да и хватит ли у меня мужества и силы воли добровольно разлучиться с ней на несколько десятилетий? Парадокс относительности времени ставил нас в неравное положение. Движение со скоростью, близкой к скорости света, на космолете должно было привести к тому, что я мог не застать Эрою в живых или встретить дряхлую старушку, с грустью разыскивая на ее морщинистом, увядшем лице черты той, которую оставил юной.

Я решил отказаться от своей затеи, и Эроя стала моей возлюбленной. Видеть ее лицо и улыбку, слышать ее голос и смех, чувствовать тепло ее упругого тела стало для меня привычкой.

— Эроя! — говорил я просыпаясь. — Я сегодня видел тебя во сне.

— И я тоже видела тебя во сне, милый. Мы были вместе, всегда вместе наяву и не разлучались даже во сне.

Эроя была увлечена своей работой. Она занималась археологией и палеонтологией. Все ее интересы были на Дильнее. Меня интересовал космос, я изучал время и пространство. И не удивительно, что немного спустя я снова стал мечтать о рейсе в неведомое… Космос! Он манил меня, заставляя завидовать всем, кто улетел осваивать безграничные пространства. Я упрекал себя в малодушии, называл себя трусом. Чего я боялся? Опасностей? Нет.

Смерти? Нет.

Я боялся продолжительной разлуки с Эроей. Я мысленно представлял себе это расстояние в несколько десятилетий, готовое встать между мною и ею.

Да, в этом было нечто коварное, в нем, в этом пространстве, в этой дистанции. И все же космос манил меня. Я знал всю историю освоения пространства, от первой ракеты, преодолевшей силы планетной гравитации, и до самых последних путешествий далеко за пределы нашей Галактики.

Космос манил меня. Прожить жизнь и не побывать вдали от привычного и известного — да стоит ли тогда жить?

Мы жили с Эроей в ярком и бесконечно интересном мире. Дильнея набирала силу. Она была похожа на огромную ракету, заряженную энергией и устремленную вдаль.

А что такое даль? На этот вопрос ответит и астроном и ребенок. Но чей опыт будет ближе к истине-ученого, вычислившего расстояния от бесчисленных звезд одной Галактики до звезд другой, или школьника, измерившего шагами расстояние от дома до школы? Я убежден, что к истине будет ближе ребенок, ощущающий даль сердцем, всем существом, даль с ее музыкой неизвестности, безграничную даль.

И вот я узнал, что такое даль не на астрономической карте, а на опыте.

С тех пор как я поселился на Уэре, я непрестанно думал о Дильнее, о ее садах и лесах, о ее реках и озерах, которых мне сейчас так не хватает,