Глава 13
Мысли о Начале и Конце
Так получилось, что вскоре после встреч с трансгуманистами я оказался на больничной каталке и глядел в большой экран компьютера, на котором отображались мои внутренности. В частности, я смотрел на складки своей толстой кишки, и мне было в некотором смысле приятно отметить ее чистоту. Двадцать четыре часа, которые я голодал, и варварская порция предписанных мне слабительных эффективно подготовили мое тело к «премьере». Я подмечал эти вещи с холодным отчуждением, а не с ужасом благодаря чрезвычайно мощному синтетическому опиату.
– Повернитесь, пожалуйста, на бок. К экрану, да. И подтяните колени к груди. Вот так.
Мне сказали, что эта доза заставит меня спать на протяжении всей колоноскопии, однако дело обстояло иначе. Я чувствовал, что смогу заснуть, если захочу – если просто закрою глаза и позволю себе это сделать – но я не был расстроен своим бодрствованием. Я смотрел на свои внутренности на экране, и впервые за несколько недель – с тех пор, как увидел кровь в унитазе; с тех пор, как врач сказал, что мне нужна колоноскопия; с тех пор, как столкнулся с вероятностью рака кишечника, – я ощутил возможную близость Конца.
Это было темное время: время пробуждения и мыслей о смерти. Время, когда я в смертельном беспокойстве смотрел на кровь на белой керамике. Время, когда я выключал радио в автомобиле на рекламе страхования жизни. Время, когда мы с женой улыбались все менее снисходительно на настойчивые вопросы нашего сына о смерти.
У меня не развился повышенный интерес к крионической заморозке, полной эмуляции мозга или радикальному продлению жизни; у меня не было особого желания становиться машиной. Но в то же время я отнюдь не был непоколебим перед лицом собственной животной смертности. Я постоянно боялся. Я боялся так, будто от этого зависела моя жизнь. К своей собственной смертности я относился гораздо менее оптимистично, чем к «Автобусу Бессмертия». Рон был прав, конечно: я был повинен в смертности.
Но на каталке все это было абстракцией. Я был физическим телом, отображаемым на экране. А также я был вовсе не телом, а сознанием или ощущением сознания. На экране появился металлический инструмент с крючком – маленькая мерзкая штука внутри меня. Легкое движение, повреждение плоти. Немного крови, выведение устройства. Это, как я понял, и была биопсия.
Словосочетание «машина из плоти» пришло ко мне из ниоткуда, как бы для проверки. Не то чтобы я долго размышлял над ним, прежде чем забыть о нем.
С отрешенностью я размышлял. Впервые я так четко осознал, что то, что я делал, едва ли можно было назвать даже мыслью. Я окончательно и буквально был в заднице. Я решил принять снотворное, потому что боялся дискомфорта после проникновения, но был рад, что смог проснуться и стать свидетелем своего слияния с технологиями, исчезновения границ. Как это ни парадоксально, я чувствовал собственную неприкосновенность, как будто ничто не могло меня задеть. Я чувствовал, что наконец-то понял, что означает быть постчеловеком. Оглядываясь назад, становится очевидно, что мои ощущения были вызваны лекарствами, но тогда казалось, что технологиями.
Несколько минут или несколько часов спустя, сказать было невозможно, да и это не имеет значения, рядом со мной появился гастроэнтеролог, проводивший процедуру. Я уже был где-то в другом месте – в палате, где мне в вену установили катетер, – но не помнил, как туда попал. Это было странное, объяснил он, странное воспаление, ничего ужасного. Дивертикулярный колит, скорее всего. Не рак, да? Нет, не рак.
Он сказал еще кое-что: общий смысл был в том, что я не умираю – по крайней мере не прямо сейчас – и ушел.
Я закрыл глаза и снова увидел перед собой экран – внутренности, мягкие и чистые органы. Опиатная завеса была безболезненно снята. На мгновение я был вне себя, вне времени. На мгновение я был в единстве с технологиями.
Я лежал на спине на каталке и смотрел на катетер в своей руке: один из двух путей, по которым наука вошла в мое тело. Я медленно сжимал и разжимал кулак, прислушиваясь к мягким щелчкам костей и связок в запястье. Глядя на свою руку, я размышлял над вопросом моего сына, который он задал несколько дней назад.
– Зачем нам кожа? – спросил он, будто внезапно осознав какую-то древнюю нелепость.
– Чтобы скрыть скелеты, – ответила моя жена.
Я повернулся на бок, закрыл глаза и почувствовал приятную волну облегчения от осознания, что происходящее внутри моего организма не убьет меня, что мой скелет в обозримом будущем останется облаченным в плоть и что механизмы моего тела и мой субстрат продолжат функционировать – возможно, с этого момента чуть менее эффективно. У меня было ощущение, что разграничение меня и моего тела постепенно улетучивается, подобно сну о какой-то невозможной реальности. Я возвращался к себе, что бы это ни значило. Проблема смерти для этого конкретного животного в данном конкретном случае была решена.
На момент написания книги дело Золтана продолжает жить. Рон все еще снимает фильм, все еще опрашивает людей, хотят ли они жить вечно, а если нет, то почему.
На момент написания книги ни один ум не был загружен в компьютер, ни один пациент не пробудился от крионической заморозки и не вернулся к жизни. Никакого взрыва искусственного интеллекта не произошло, не наступила никакая технологическая сингулярность.
На момент написания книги мы, к сожалению, все еще смертны.
Находясь среди трансгуманистов, их идей, страхов и желаний, я иногда ловил себя на мысли, что будущее, если оно случится, оправдает их, просто забыв о них. Иногда мне казалось, что в ближайшие десятилетия и столетия наш вид может измениться настолько кардинально, что разговоры о слиянии людей и технологий полностью утратят смысл. И что трансгуманисты, если о них еще будут помнить, уйдут в историю как люди, которые не в свое время лихорадочно твердили о будущем, которое действительно должно было произойти.
Я мог бы сказать, что видел будущее, что приношу известие об ожидающем нас грандиозном сближении или преодолении границ. Но с уверенностью можно говорить только о том, что я видел настоящее, но достаточно странное настоящее: полное странных людей, странных мыслей, странных механизмов. Даже такое настоящее непостижимо, но его хотя бы можно наблюдать в блеске коротких вспышек, прежде чем оно исчезнет. И это футуристическое настоящее очень похоже на прошлое. Или по крайней мере было похоже, когда я столкнулся с ним, отступающим в небытие, в историю.
В конечном итоге я ощутил, что такого понятия, как будущее, не существует или же оно есть галлюцинация настоящего – утешающая сказка или ужасная страшилка, порождаемая нашими желаниями, противоречащими здравому смыслу: мы рассказываем ее себе сами, чтобы оправдать или осудить мир, в котором живем.
Я не был и никогда не стану трансгуманистом. Я уверен, что не хочу жить в их будущем. Но я не всегда уверен, живу ли я в настоящем.
Я хочу сказать, что я – часть механизма, закодированного в мире и зашифрованного в непреодолимых сигналах. Я смотрю на то, как мои руки набирают текст, на устройство косточек и плоти, и смотрю на изображения слов, на то, как они появляются на экране, на моем экране: петля обратной связи ввода и вывода, алгоритмический шаблон сигнала и передачи. Данные, код, связь.
И припоминаю вопрос, заданный мне Марло Уэббером прошлой ночью в подвале с запахом карамельного дыма, пота и жженого кремния в Питтсбурге.
Он спросил: «Что, если мы уже живем в сингулярности?» И, помню, когда он произнес это, то взял свой смартфон, взвесил его в руке и как бы риторически подбросил и поймал его. Я знал, он говорил не только о телефоне, но и обо всем, с чем тот был связан: о механизмах, системе, информации. Непознаваемые просторы человеческого мира.
– Что, если она уже началась? – сказал он.
– Это хороший вопрос, – ответил я ему. – Я должен подумать об этом.
