Глава 12
Гроб на колесах для вечной жизни

Осенью 2015 года один мой знакомый купил сорокатрехфутовый дом на колесах, или, если точнее, Blue Bird Wanderlodge 1978 года выпуска. Придав ему вид гигантского гроба, он намеревался проехаться на нем на восток, охватив континентальную часть Соединенных Штатов Америки. Причины такого поступка были во всех смыслах сложными и противоречивыми: будет достаточно сообщить, что это путешествие было направлено на информирование людей о двух разных, но тем не менее связанных вопросах. Первый из них – это прискорбный факт человеческой смертности и необходимость что-то с этим сделать; второй – выдвижение кандидатуры этого знакомого на президентских выборах в следующем году.

Его звали Золтан Иштван – к моменту, когда он начал свою кампанию, я знал его примерно полтора года. Он собирался проехать из области залива Сан-Франциско, где жил, до архипелага Флорида-Кис, а оттуда на север до Вашингтона, где планировал подняться на Капитолийский холм и прикрепить Трансгуманистический Билль о правах, подобно буклетам доставщиков пиццы, к роскошной бронзовой двери Ротонды Капитолия.

В своей статье в интернет-издании The Huffington Post «Почему кандидат в президенты водит гигантский гроб под названием “Автобус Бессмертия” по всей Америке» Золтан изложил причины своего путешествия. «Надеюсь, – писал он, – что мой Автобус Бессмертия станет важным символом набирающего популярность по всему миру движения за долголетие. Это мой способ протеста против апатичной позиции общественности к смерти и к вопросу, хорошо умирать или плохо. Я привлекаю людей к дискуссии с помощью провокационного управляемого гигантского гроба на колесах – дебаты, несомненно, пройдут на всей территории США и, надеюсь, по всему миру. Я твердо убежден, что следующее грандиозное обсуждение гражданских прав будет основано на трансгуманизме: должны ли мы использовать науку и технику, чтобы преодолеть смерть и стать гораздо более сильным видом?»

Впервые я встретил его на конференции в Пьемонте. Нас познакомил Хэнк Пеллиссьер. Золтан, аристократичного телосложения, неоспоримо привлекательного вида, а еще как-то несерьезно похожий на живую полноразмерную куклу Кена, был будто подтверждением существования арийского евгенического идеала. Я сразу понял, что он не был типичным трансгуманистом. Он был вежлив и харизматичен, с ним было легко и непринужденно.

Он дал мне книгу «Трансгуманистическое пари» (The Transhumanist Wager), которую недавно опубликовал сам. Это был громоздкий роман о независимом философе Джетро Найтсе (персонаже, имеющем сходство с автором по некоторым ключевым биографическим фактам), который странствует по миру, пропагандируя необходимость исследований по продлению человеческой жизни. Он завершает создание проекта плавучего либертарианского города-государства Трансгумании – рая, где возможны беспрепятственные научные исследования в области человеческого долголетия, свободной от правил утопии технологических миллиардеров и рационалистов. Оттуда Джетро ведет атеистическую священную войну против теократических Соединенных Штатов Америки.

Пару дней спустя в кафе в окрестностях Мишен-Дистрикт в Сан-Франциско он рассказал мне о том, что роман не понравился ни одному из 656 агентов и издателей, которым он высылал его в прошлом году. Он рассказал, что на почтовые расходы потратил больше тысячи долларов. Самиздат был единственным возможным вариантом, но Золтан был вполне доволен темпами продаж книги и влиянием, которое она оказывала на трансгуманистическое движение. Это, пояснил он, только начало обсуждений. На обложке книги, которую он разработал сам, было изображено его лицо в профиль в негативе с зеленоватым оттенком, заглядывающее в пустые глазницы человеческого черепа. Он первым отметил, что с эстетической точки зрения это не очень удачная обложка.

– Она ведь должна напоминать о Гамлете, – сказал он. – Знаешь, со всей этой сценой про бедного Йорика? Со мной, столкнувшимся с перспективой смерти, и все в таком духе? Но да, не уверен, что это читается.

Я взглянул на книгу, лежащую перед нами на столе, и не стал возражать. Мы сидели во внутреннем дворике кафе под слепящими лучами полуденного солнца. Все столы были заняты, но, как я обратил внимание, беседовали только мы. Все остальные посетители кафе сидели по одному и что-то печатали в своих макбуках. Как часто в Сан-Франциско я ощущал себя встроенным в какой-то гиперреалистический симулятор корпоративной утопии или, скорее, грубой пародии на нее. Это одна из проблем реальности – то, в какой степени она напоминает плохую фантастику.

– Я видел обложки и похуже, – ответил я, к тому же вполне справедливо.

О Золтане сложилось впечатление как о человеке за сорок, который пытается вернуть экзистенциальные жизненные силы своей юности. В двадцать, окончив Колумбийский университет со степенью по философии, он починил старую яхту и наедине с десятком русских романов девятнадцатого века отправился в кругосветное плавание. Свою поездку он частично финансировал, делая короткие документальные фильмы для канала National Geographic об отдаленных местах, которые посещал. Где-то по пути он изобрел экстремальный вид спорта «вулканобординг» (примерно то же самое, что и сноубординг, только на склонах действующего вулкана). Делая репортаж о большом количестве захороненных противопехотных мин, до сих пор оставшихся во вьетнамской демилитаризованной зоне, Золтан был близок к тому, чтобы наступить на одну из них – гид схватил его и повалил на землю в нескольких дюймах от того места, где неразорвавшаяся мина пробивалась из-под земли.

В автобиографической части книги он рассказал о своей жизни, об истории своего становления как трансгуманиста, о том, как одержимость смертью поглотила его вместе с неприятием хрупкости человеческого существования. Он вернулся в Калифорнию, чтобы запустить бизнес в сфере недвижимости, и, пользуясь всеми преимуществами либеральной финансовой культуры тех лет, покупал и продавал объекты недвижимости один за другим. Он ненавидел эту работу, но был хорош в ней и очень быстро сколотил состояние. Перед кризисом 2008 года он продал половину своего портфеля и вышел из сделки миллионером. Он держался за оставшуюся недвижимость, которая включала в себя несколько домов на Западном побережье, участки земли в Карибском бассейне и даже виноградник в Аргентине. Через сорок лет после того, как его родители бежали из Венгерской Народной Республики, он стал воплощением американского идеала капиталиста: сын иммигранта с необычным европейским именем, «честный перед Богом» миллионер, который сделал себя сам. Это было не так сложно. Система работала. Деньги работали.

И этих денег было достаточно, чтобы уйти с работы и посвятить несколько лет своей жизни написанию книги The Transhumanist Wager, в которой он отразил все свои идеи о возможности и необходимости достижения физического бессмертия через науку.

В тот день в Мишен-Дистрикт Золтан рассказал, что его жена Лиза, гинеколог Американской федерации планирования семьи, недавно стала проявлять живой интерес к тому, чтобы он начал делать в своей жизни что-то полезное. На тот момент Лиза только что родила второго ребенка, а с учетом экспоненциально растущей стоимости жизни в области залива Сан-Франциско и нежелания Золтана продавать еще какую-либо недвижимость, она все больше стала беспокоиться о необходимости экономии средств на образование двух дочерей. По словам Золтана, сам он неохотно откладывал деньги на все это, потому что к тому времени, когда девочки будут подростками, информацию, достаточную для получения Гарвардского или Йельского диплома, определенно можно будет загружать прямо в мозг – и стоить это будет малую часть от цены за это образование сегодня.

Лиза, как он объяснил, по большей части была терпима к его взглядам, но она не была готова поставить на карту будущее своих детей из-за причудливой идеи о каких-то неизбежных технологических вмешательствах.

– Она немного сопротивляется трансгуманистическим идеям, – пояснил он, – очевидно, потому что в ближайшем будущем ее профессия устареет. Фактическое деторождение канет в прошлое. Дети станут появляться благодаря эктогенезу, ну и все такое.

– Твоя жена кажется умной дамой, – ответил я.

– О, она, – сказал он, допивая свой латте, – очень умная женщина.

Когда несколько месяцев спустя Золтан прислал мне письмо о своем решении баллотироваться на пост президента, я сразу позвонил ему. Первое, что я спросил, – что его жена думает об этом.

– Ну в некотором смысле, – ответил он, – это Лиза подала мне идею. Помнишь, как я сказал, что она хочет, чтобы я сделал что-то конкретное, устроился на нормальную работу?

– Да, – сказал я. – Хотя предполагаю, что баллотироваться на пост президента с программой бессмертия – немного не то, что она имела в виду.

– Ты прав, – подтвердил он. – Потребовалось некоторое время, чтобы она смирилась с этой идеей.

– Как тебе удалось это провернуть?

– Я оставил записку на холодильнике, – пояснил он, – и ушел на пару часов.

Я признаю, что Золтан никогда не шокировал меня так, как мог бы. Сам он нравился мне гораздо больше, чем его деятельность. Золтан во многом был воплощением сомнительных идей трансгуманизма и его крайностей – слепоты к тонкостям человеческой души и ко всему подобному, кроме основных показателей человеческой ценности.

Однажды Золтан рассказал мне о случае в кофейне в Милл-Валли, престижном районе Норт-Бея, где он жил с семьей. Он пошел в кофейню, чтобы немного прогуляться и поработать на ноутбуке. Туда вошли мужчина и его сын-подросток, глубоко умственно отсталый ребенок, который выскользнул из рук отца и начал бегать по кафе, задевая столы и разбрасывая вещи. Мальчик задел и стол, за которым сидел Золтан, опрокинув кофе на его ноутбук.

Суть этой истории, как всегда у Золтана, заключалась в том, что технологии можно было бы использовать, чтобы исправлять такие события человеческой жизни. Этот эпизод заставил его задуматься, не разумнее ли – и для мальчика, и для его родителей, и для общества в целом – таких глубоко больных людей еще в начале жизни подвергать криогенной заморозке и сохранять до того момента в будущем, когда мы научимся их лечить.

Ноутбук, кстати, не пострадал.

– Напрашивается вопрос, – сказал он, – если бы ты был тем самым человеком, сделал бы ты это с собой? Хотел бы ты прожить жизнь без способности думать и только постоянно безумно носиться? Или ты бы хотел, чтобы само общество повелело тебе так сделать? Конечно, этически это очень сложный вопрос, но мы полагаем, что через пятьдесят лет у нас появится наука, способная сделать этого человека таким, каким он мог бы быть. Так что, если мы сейчас подвергнем его криогенной заморозке, то тем самым дадим ему перспективу нормальной жизни в будущем.

Такое мнение представлялось следствием крайнего инструментализма трансгуманизма – взгляда на жизнь, в котором интеллект и потребительная стоимость имеют приоритет над всеми другими интересами (я подумал о Тиме, Марло, Андерсе Сандберге, Рэндале Кунэ и их экстатических видениях восхождения к чистому разуму). В своем рассказе Золтан представлял этого мальчика как сломанную машину, как не нужный ни себе, ни кому-либо еще механизм, который можно спасти, починить, используя технологии. Важно понимать, что скрытый смысл истории Золтана заключен в ее оптимизме. Кем был Золтан, если не оптимистом?

Было нечто грандиозное и непоколебимое в том, как американец баллотировался на пост президента, в понимании, пусть даже только в теории, чисто символически, что у каждого человека есть право и возможность стремиться к абсолютной власти, абсолютному влиянию во имя какой-то своей цели, во имя себя самого. Это поразило меня.

Следует отметить, что, хотя Золтан был весьма амбициозным человеком, его решение баллотироваться в президенты ни в коем случае не было продиктовано иллюзией, что он сможет оказать значительное влияние на распределение голосов избирателей, если вообще дойдет до заключительного этапа голосования. Этот поступок был вызван неограниченным оптимизмом Золтана и желанием рассказать всем, что смерть – это проблема, которую необходимо решать. Каждого из нас можно привести в порядок с помощью технологий.

И это касается самой сути столь захватывающего явления, как трансгуманизм, его ценностей и мотивов: идеи о том, что как культура и как вид мы должны подвергать сомнению свое спокойствие по отношению к грядущей смерти. Не в экзистенциальном смысле, что нам нужно жить с осознанием неизбежности смерти, а в совершенно противоположном значении – что сама эта вера в неизбежность смерти есть форма самооправдания, предлог, чтобы даже не пытаться решить проблему.

Я хотел как можно больше узнать об этом и проследить путь Золтана из области залива Сан-Франциско в самый центр Америки. И в мои планы входила поездка на этом автобусе.

К тому времени, когда я присоединился к его предвыборной кампании, в конце октября 2015 года, удача во многом была на стороне Золтана. Благодаря интересу СМИ его президентский рейтинг рос, и теперь он был одним из самых видных деятелей трансгуманистического движения. Съемочные группы документалистов из журнала Vice и с канала Showtime недавно присоединились к его путешествию через Калифорнию в Неваду, а его личный бренд значительно поднимался в цене: недавно он занялся прибыльными выступлениями на корпоративных конференциях, за каждое ему платили десять тысяч долларов.

Серьезную обеспокоенность внутри движения вызывал тот факт, что совершенно неизвестный до недавнего времени человек так быстро привлек к себе пристальное внимание, и то, что благодаря его самопровозглашению себя главой Трансгуманистической партии средства массовой информации начали представлять Золтана де-факто лидером трансгуманизма как такового. Среди «старой гвардии» трансгуманистов росло недовольство действиями Золтана как узурпатора, человека, пришедшего из ниоткуда и захватившего для своих целей и движение, и сам термин «трансгуманизм».

Пятничным утром я присоединился к Золтану в Лас-Крусесе, штат Нью-Мексико. План заключался в том, чтобы проехать на автобусе через Техас и вечером следующего понедельника уже выступить в Остине на мероприятии, посвященном биохакингу. Золтан только что приехал из Феникса, где встретился с Максом Мором в «Алькоре». Я знал, что он ждал этой встречи с некоторой тревогой, потому что Макс вместе с несколькими трансгуманистами «старой гвардии», «старейшинами», как называл их Золтан без тени иронии, подписал петицию, отрицая причастность к президентской кампании Золтана, отделяя себя от него и от его партии, которая, как Золтан и сам был вынужден признать, была вовсе и не партией в традиционном значении, так как состояла только из него и небольшой группы советников. На тот момент на борту автобуса присутствовали Обри де Грей в качестве советника «по борьбе со старением» и Габриэль, сын Мартины Ротблатт, который сам баллотировался в Конгресс в 2014 году в качестве политического советника.

В то утро в отеле в Эль-Пасо я зашел в Интернет, чтобы посмотреть материал третьего канала Феникса об остановке автобуса Золтана в городе. «Идея, – объяснял репортер, – в том, чтобы приехать в этом саркофаге на колесах в Вашингтон и убедить Белый дом, а также Конгресс вложить больше денег в исследования бессмертия». Из сюжета, освещающего визит Золтана в «Алькор», стало понятно, что встреча прошла тепло.

Я встретил Золтана у пустого букинистического магазина на Мейн-стрит в Лас-Крусесе. Его волосы были аккуратнее и светлее, чем когда мы виделись в последний раз семь месяцев назад, его лицо и шею заметно потрепало солнце пустыни. Его сопровождал чрезвычайно высокий стройный молодой человек с длинными черными волосами с пробором и большими глазами. В одной руке он держал штатив с камерой, поэтому протянул мне другую, чтобы поздороваться.

– Рон Хорн, – представился он. – Хочешь жить вечно?

– Не уверен, – ответил я, пожимая узкие кисти его руки.

– Ну а почему бы и нет? – спросил он. – Хочешь умереть? Думаешь, смерть – это хорошо?

– Коварные вопросы, – ответил я. – Можно я подумаю над ними в автобусе, а потом отвечу?

Пока мы шли по жуткой пустынной Мейн-стрит, я узнал, что Рон Хорн – доброволец кампании Золтана, ревностный сторонник радикального продления жизни, который также снимал документальный фильм об Автобусе Бессмертия. Это трансцендентальное транспортное средство на данный момент было припарковано на стоянке недалеко от Bank of America. Непосредственный план, рассказал мне Золтан, заключался в том, чтобы заехать на ракетный полигон White Sands Missile Range в пустыне, крупнейшую военную базу в Америке, и организовать протест по привлечению внимания к необходимости перераспределения средств из государственного бюджета с военной сферы на исследования по продлению жизни.

Гроб на колесах оказался еще более странным, чем я ожидал: огромная коричневая абсурдная махина с белой аккуратной надписью вдоль всего борта «Автобус Бессмертия с трансгуманистом Золтаном Иштваном». На задней части автобуса красовались слова «Наука против гроба». На крыше был сооружен шалаш из досок, который венчала сложная композиция из искусственных цветов. Все это совершенно не походило на гроб, и только цветы наводили на мысль, чем мог быть этот автобус.

Автобус был оборудован всеми необходимыми атрибутами комфортной холостяцкой берлоги середины 1970-х: мини-кухня с машиной для льда и микроволновой печью, обеденный стол, достаточно широкие скамейки для отдыха в дороге и в глубине салона две узкие койки и ванная комната (нерабочая). Повсюду висели оранжевые ворсистые ковры.

Автобус был более-менее пригоден для передвижения – если не ехать в гору по слишком крутому склону и если останавливаться каждые девяносто минут, чтобы измерить уровень моторного масла, утекавшего с поистине драматической скоростью. Такая утечка вызывала беспокойство Золтана не только в отношении долгосрочных перспектив продолжения пути на Автобусе Бессмертия, но и в отношении более явной перспективы быть остановленным на шоссе дорожной полицией, что, учитывая необычность нашего транспортного средства, казалось вполне вероятным.

Трудности начались примерно в получасе езды от Лас-Крусеса. Когда мы ехали по автостраде вдоль зубчатых предгорий Орган Маунтинс, двигатель, стремящийся затащить нас на гору, стал тревожно, пронзительно тарахтеть. Мы могли ехать со скоростью не выше тридцати пяти миль в час. Золтан, нависнув над рулем, уставился на архаичную панель таинственных приборов.

– Мы перегреваемся очень сильно, – констатировал он. – Я никогда не ехал так долго с этим красным индикатором. И это даже не особо большой холм. У нас могут возникнуть проблемы, джентльмены.

Золтан имел такую дружескую привычку обращаться ко мне и Рону коллективно, как к «джентльменам».

Вверх лучше не ехать, объяснил он, из-за небольшого изъяна в работе этой древней механики: чем дольше мы поднимались в гору, тем сложнее двигателю было ехать даже на пониженной передаче; а чем медленнее мы ехали, тем меньше воздуха циркулировало для охлаждения двигателя и тем самым замыкалась порочная петля перегрева.

Другими, более простыми словами – накрылся вентилятор системы охлаждения.

Мы достигли вершины холма, и автобус начал набирать скорость на спуске. Стоны двигателя несколько смягчились, и я было успокоился, что мы не забуксуем посреди знойной пустыни.

– Какое облегчение! – воскликнул я.

– Вообще-то, – с улыбкой ответил Золтан, – спускаться с горы куда опаснее, потому что приходится полагаться на сорокалетние тормозные колодки.

На этом автобусе просто нужно было ехать медленно – никакого другого способа обезопасить себя от плохих тормозов не существовало. С учетом этой новой информации я подумал, что нам следовало бы значительно снизить скорость. С некоторым дискомфортом я вспомнил, что человек, управляющий транспортным средством, изобрел вулканобординг, предположительно посчитав недостаточно рискованными сноубординг и хождение по склонам действующих вулканов. Хотя я не был уверен, что хочу жить вечно, я точно знал, что не хочу по глупой иронии свалиться в овраг в этом «Автобусе Бессмертия».

Между водительским и пассажирским сиденьями была большая зона, покрытая ковром, на которой я выложил диктофон и письменные принадлежности – блокнот, ручки и так далее.

Как оказалось, там был установлен родной двигатель автобуса. В какой-то момент Золтан решил «дать двигателю подышать» и открыл крышку – «превосходная» идея, чтобы справиться с перегревом. Из-за сломанного кондиционера в автобусе было и так довольно жарко, но, как только мы подняли крышку, салон превратился в адскую сауну, наполненную запахом нефтяных испарений, исходящих из ревущего мотора.

Я пересел на одну из коек, где не так сильно жарило.

– Я понимаю, что это неприятно! – Золтан пытался перекричать оглушительный рев двигателя. – Но это действительно помогает с перегревом!

Наконец мы на некоторое время остановились, чтобы позволить двигателю остыть, и Золтан вышел на улицу, чтобы измерить уровень масла. Рон лежал на длинной койке позади водительского кресла, положив руки за голову и безучастно уставившись на потолок. Так он вел себя на протяжении всей поездки.

Я выпрямился на сиденье и спросил его, как так получилось, что он стал добровольцем в кампании Золтана.

– Я просто действительно не хочу умирать, – ответил он. – Нет ничего ужаснее смерти. Поэтому я просто делаю все возможное, чтобы наука об увеличении продолжительности жизни получала необходимое финансирование.

– И чем ты занимаешься?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что ты делаешь для победы над смертью. Кроме как работаешь волонтером в кампании Золтана.

– Я руковожу фан-клубом Вечной жизни, – ответил он. – Это онлайн-сообщество людей, которые серьезно относятся к продлению жизни. Не так, как большинство трансгуманистов, лет на пятьсот. А навсегда.

Как и многие трансгуманисты, он был глубоко убежден в важности проекта SENS Обри де Грея. Для Рона Обри был мессианской фигурой. Значительная часть небольшого заработка Рона, который он получал как защитник идей, связанных с увеличением продолжительности жизни, шла на поддержку проекта SENS.

Он тоже был большим фанатом Лоры Деминг. Когда я рассказал, что встречал ее, он отреагировал так, будто я говорил о кинозвезде.

– Она – мой герой, – сказал он. – Я люблю ее. Она борется со смертью. В жизни я использую много ее цитат, мемов с ней.

Он открыл свой ноутбук, немного покликал и в качестве доказательства продемонстрировал мне фото Лоры, размещенное на его странице Facebook, с цитатой: «Я хочу вылечить старение. Я хочу, чтобы мы жили вечно».

Рону было двадцать восемь лет, он жил в Сакраменто с отцом, недавно вышедшим на пенсию страховым агентом, и матерью, работавшей в кинотеатре. Его родители были благочестивыми кальвинистами, которые верили в вечную жизнь в раю для избранных и в вечное проклятие для грешников. Отец, придерживающийся особой строгости, был убежден, что его сына-атеиста ожидают адские мучения в преисподней.

– Как он относится к этому «Автобусу Бессмертия»? – спросил я.

– Вообще-то он не против, – ответил Рон. – Он думает, что это круто, так как меня покажут в телевизоре и все такое.

Военный полигон «Белые Пески» в штате Нью-Мексико – это тихое заброшенное место, раскинувшееся в пустынных просторах бассейна Тулароса на востоке от Орган Маунтинс. Именно здесь в последние дни Второй мировой войны ученые преодолели границы технологических возможностей, границы страха; именно здесь в июле 1945 года была взорвана первая атомная бомба, плутониевый прототип «Толстяка», двумя неделями позже сброшенного с небес на смертных людей города Нагасаки.

Неподалеку от контрольно-пропускного пункта была организована выставка боеприпасов под открытым небом, где наряду с десятками списанных ракет и бомб был представлен и муляж «Толстяка». В парящем зное пустыни эти развороченные обелиски представлялись непостижимыми монументами древней танатопии, устремленными в небо в экстазе общения с космическими силами.

Золтан снял с рюкзака специально напечатанный плакат, развернул его и, встав рядом с одной из самых больших ракет, поручил Рону сделать несколько фотографий с сообщением: «Трансгуманистическая партия предотвращает экзистенциальный риск». Целью акции было создание серии фото и коротких видео, которые затем будут загружены на различные аккаунты социальных сетей Золтана и расширены среди многих тысяч его последователей. Это была самоуверенная иллюзия протеста; это была политика как контент, контент как чистая форма.

Сознательно опираясь на копию бомбы «Толстяк», я писал в блокноте. Рон достал телефон и снял шестисекундное видео в приложении Vine о Золтане, продекламировав: «Остановите ядерную войну! Это разрушительный экзистенциальный риск!» Затем он снял короткий монолог Золтана на главную тему их кампании: необходимо перенаправить затраты бюджета правительства с военной сферы на исследования в области увеличения продолжительности жизни.

В своем блокноте я вывел знаменитую цитату Оппенгеймера о Вишну, боге-хранителе космоса в индуизме: «Теперь я – смерть, разрушитель миров».

В «Белых Песках» наука ближе всего подошла к божественному подобию, божественному знанию – с помощью жестоких экспериментов человечество подступило к преодолению самих себя.

Именно Оппенгеймер дал этим ядерным испытаниям кодовое название «Тринити» (Троица). Годы спустя на вопрос, почему же было выбрано это теологическое определение, он ответил, что был не совсем уверен, но чувствовал, что это как-то связано с его любовью к метафизической поэзии Джона Донна.

Позже в тот вечер мы свернули с шоссе и заселились в мотель. Я стоял в дверях, ожидая, пока Золтан и Рон вынесут вещи из автобуса, и просматривал рекламные листовки. Большая часть была посвящена экскурсиям – например, в Международный музей и исследовательский центр НЛО в Розуэлле или в PistachioLand – «дом самой большой в мире фисташки».

Там также была небольшая подборка христианских брошюр, и я обратил внимание на одну из них с простым названием «Вечность». Это был проспект об апокалипсисе, изданный организацией Gospel Tract and Bible Society. Стоя в пустом холле мотеля, я прочитал «Указ Бога», в котором говорилось, что все прекратит свое существование, «небеса низвергнутся с грохотом, все будет охвачено пламенем и погибнет, сама земля и всё на ней сгорит», и снова вспомнил об ужасном памятнике, который обходил сегодня, совершая церемониальный круг вокруг устройств, несущих смерть.

Читая дальше, я узнал, как я или моя душа могли бы пережить смерть тела и всего другого мирского окружения, полностью подчинившись Господу. Я прочитал: «Из всех творений только человек, облаченный в преображенное и бессмертное тело, сможет совершить переход в вечность. Человек – единственное творение, имеющее «дыхание жизни» (Бытие 2:7), которое живет вечно, как и Бог».

Я вспомнил, как раньше в тот же день спрашивал Рона о том, как его духовное воспитание могло бы помочь ему осознать его веру в то, что он будет жить вечно благодаря науке. Он сказал, что более нет никакой необходимости в богах.

«Наука – это новый Бог, – ответил он. – Наука – это новая надежда».

Автобус Бессмертия продолжал свой медленный напряженный путь по направлению к Остину. Время от времени в полях нам попадались нарисованные от руки дорожные знаки, содержащие в себе анонимную гордость или вызов: «Вернуть Америке былое величие – депортировать Обаму», «Не трогай Техас». По дороге мы проезжали мимо большого количества трупов сбитых животных. Единственными ориентирами на обочинах шоссе, простирающегося на мили вперед, были многочисленные тела лис, енотов, броненосцев разной степени разложения.

Я записал в блокнот фразы «Мертвые животные повсюду», «Стервятники вездесущие (слишком буквально?)».

И Золтан, и Рон выросли в глубоко благочестивых семьях, католической и кальвинистской соответственно. Их пылкий атеизм, их рационалистический фанатизм одновременно являлись самоотречением и продолжением их религиозного прошлого. Их души пылали в огне науки, воспламеняясь любовью к рассудку и ко всем его проявлениям.

Но холодное настояние науки заключалось в том, что нет ничего постоянного. Ничто не вечно, и в конечном итоге все канет в небытие на дороге жизни, включая саму дорогу. Второй закон термодинамики утверждает, что Вселенная находится в состоянии равновесия. Я заметил, что у ручки, которую я держал в руке, закончились чернила. Сосуд, в котором я перемещался, медленно и неумолимо приближался к смерти. Автобус Бессмертия буквально разваливался. Холодное настояние науки заключалось в том, что Америка не станет великой снова, что однажды солнце взорвется и поглотит Землю, и все будет уничтожено, и Техас окончательно и бесповоротно будет погребен.

Земля и все, что на ней, сгорит.

И вера в то, что наука освободит нас от участия в этой панораме разложения, проявлениями которого были гниющие броненосцы и еноты и парящие стервятники, вытесняла основной религиозный инстинкт. Я вспомнил о концепции переноса в психотерапии, согласно которой детское отношение пациента к родителям проецируется на фигуру терапевта. Разве трансгуманизм не массовая проекция взаимоотношений с богом на науку? Разве загрузка разума в мозг, радикальное продление жизни, крионика, сингулярность – это не попытки дополнить древнейшие предания?

Я написал в блокноте: «Многие рассказы повествуют о нашем Конце».

Рон придерживался строгой диеты, призванной максимально увеличить продолжительность его жизни: ее было сложно соблюдать, питаясь на стоянках грузовиков, на заправках и в бургерных вдоль дорог Западного Техаса. Его воздержание от алкоголя и всех других наркотиков, казалось, расходилось с первоначальным впечатлением, которое он производил: его широкие глаза и мечтательный вид производили впечатление человека, склонного побаловаться наркотиками.

Я пришел, чтобы познакомиться с ним как с трансгуманистом-подвижником, молодым человеком, который по большей части отстранился от мира, чтобы никогда не покидать его.

Он был героем произведений Достоевского. А конкретно он был Алешей Карамазовым, о котором рассказывается на первых страницах романа «Братья Карамазовы»: «Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю»».

Я узнал, что в доме родителей в Сакраменто Рон спал на полу – отчасти потому, что не хотел покупать кровать, считая лучшим потратить деньги на поддержку исследований по увеличению продолжительности жизни, но главным образом из-за скрытой неприязни к мягким поверхностям. Такой аскетизм категорически противоречил почти фанатичному лежанию на диване, которое я упоминал выше.

Мы решили перекусить на стоянке грузовиков в нескольких часах езды к западу от Форт-Стоктона и заняли столик в буфете, устроенном по типу «шведского стола». Рядом с нами сидел, сгорбившись над библейской Книгой Иова, необъятный человек, методично поглощавший кучу разнообразных яств – мясных продуктов, салатов и сладостей. Пока Золтан ругался по телефону с разгневанной женой по поводу сломанного туалета, который он не удосужился починить перед своим пропагандирующим бессмертие путешествием по всей стране, я воспользовался моментом, чтобы расспросить Рона о его выборе образа жизни.

– Должен признать, – сказал я, – мне трудно поддержать бессмертие в целом. Разве ваша одержимость вечной жизнью не равносильна бесконечному заточению в тюрьме смерти?

– Может быть, – ответил он. – Но разве не все мы такие? Разве не в этом вся идея?

Я сказал, что понял его точку зрения. Мы оба засмеялись – возможно, немного неловко – и некоторое время обедали в тишине, слушая разговор Золтана с женой.

Рон задумчиво жевал, как будто каждый раз рассчитывая оптимальную меру пережевывания салата. Помимо того, что он был строгим вегетарианцем, он в целом свел количество еды к минимуму. Он отказался от мяса по состоянию здоровья, но я не мог не задуматься, не было ли это на каком-то более глубоком уровне проявлением его неприятия смерти, животного характера его собственного тела.

«Что нам делать, – спрашивает психоаналитик Эрнест Беккер в книге «Отрицание смерти» (The Denial of Death), – с миром, в котором организмы привыкли разрывать друг друга на части: кусаться, перемалывать зубами плоть, стебли растений, кости, с наслаждением проглатывать измельченную мякоть, вбирая естество в собственный организм, а затем извергать переработанные остатки со зловонием и газами. Каждый поглощает каждого ради пропитания и выживания».

Быть живым, быть животным – смертельно. Природа, за неимением лучшего слова, есть зло.

Дело было в конце октября, и стоянка для грузовиков была богато украшена к сезону Хеллоуина миниатюрными пластиковыми тыквами-фонарями, хлопковой паутиной, ведьмами на метлах, висящими на стенах, и другой праздничной мишурой. Прямо над головой Рона с потолка свисала резиновая фигура Смерти – скелет в оборванном черном плаще с капюшоном и с пластиковой косой в маленькой костлявой руке. Эта мультяшная фигурка медленно крутилась на нейлоновой нитке, привлекая мое внимание своим дешевым ироничным предзнаменованием.

– Я просто хочу веселиться вечно, – наконец сказал Рон, направляя вилку с листьями салата к бледному лицу. – Двадцать лет, которые я ем подобным образом, предопределят мою смерть или достижение мной longevity escape velocity. Я воздерживаюсь от удовольствия сейчас, чтобы потом получить больше удовольствия. Вообще-то я чистейший гедонист.

– Ты мне ничуть не кажешься гедонистом, – возразил я. – Ты не пьешь, не принимаешь наркотики. Ты почти не ешь. Если честно, ты похож на средневекового монаха.

Рон наклонил голову, задумавшись. Я не хотел поднимать тему секса, но она, казалось, нависла над нами, медленно кружась над головами, подобно резиновой фигурке Смерти. Мне и не пришлось ее поднимать: Рон сам заговорил об этом, посчитав нужным.

– Знаешь, есть одна реально крутая вещь, ради которой стоит дождаться будущего, – сказал он.

– И какая?

– Сексботы.

– Сексботы?

– Ну, типа, как роботы с искусственным интеллектом, только созданные для занятия с ними сексом.

– О да, – ответил я. – Я слышал о сексботах. Достаточно хорошая идея. Ты правда думаешь, что это возможно?

– Уверен, – сказал Рон, закрывая глаза и блаженно кивая: на мгновение по его лицу пробежал восторг. – Это то, чего я очень жду.

У него была особая улыбка, немного уклончивая и немного вызывающая. Не зная его, вы, возможно, посчитали бы его самодовольным, но у этой улыбки было свое очарование.

– Проблема, которую я вижу с сексботами… – сказал я, – почему бы тебе просто не заняться сексом с настоящим человеком? Ну, в смысле, это ведь то же самое.

Он сказал:

– Ты прикалываешься? Настоящая девушка может изменить тебе, переспать с кем попало. Ты можешь подхватить какое-нибудь венерическое заболевание. Ты можешь даже умереть.

– Ты напрасно так паникуешь.

– Нет, приятель. Это происходит постоянно. Видишь ли, личный сексбот никогда тебе не изменит и при этом будет как настоящая девушка.

Некоторое время Рон молча пил воду из стакана, потом съел еще пару вилок салата. Он смотрел в окно – на парковку, забитую грузовиками, на шоссе и за его пределы, на вездесущих стервятников, парящих в воздухе.

Я продолжил:

– Прости, что спрашиваю, тебе изменили?

Он ответил:

– До сих пор я воздерживался от секса. У меня никогда не было девушки.

– Ты бережешь себя для сексботов?

Он медленно кивнул, проницательно вскинув брови. Можно биться об заклад, он действительно хранил себя для сексботов.

– Разумно, – произнес я, вежливо разведя руками. – Надеюсь, ты до этого доживешь.

Он ответил:

– Я практически уверен, что так и будет.

Расширяющаяся пропасть между Золтаном и «старейшинами» стала главной темой обсуждений в автобусе. Сложилась весьма непростая ситуация, и, судя по всему, свою роль сыграл целый ряд отдельных факторов. В интервью сайту Vox Золтан выразил намерение в определенный момент перед выборами отказаться от своей кампании в пользу кандидата от Демократической партии. Хэнк Пеллиссьер, одним из первых поддержавший Золтана, сложил с себя полномочия секретаря Трансгуманистической партии в знак протеста против такого признания, которое, как он выразился, стало «последней каплей».

Отставка Хэнка еще больше разожгла пламя возмущения трансгуманистов, которые и так не были уверены в правильности кампании Золтана. Среди несогласных был Кристофер Бенек, пресвитерианский пастор во Флориде, один из самых известных христианских трансгуманистов, который до недавнего времени поддерживал Золтана на вселенских началах (преподобный Бенек в 2014 году удивил футуристов, публично предположив, что передовой искусственный интеллект следует посвящать в христианство, так как любую автономную форму интеллекта следует побуждать к «участию в искупительных целях Христа в мире»). В издании The Christian Post он высказал ряд возражений относительно «идеологической тирании» Золтана и его «своевольного самоназначения себя представителем всех трансгуманистов Соединенных Штатов» и, кроме того, охарактеризовал его кампанию как «попытку представить трансгуманизм атеистическим движением, открыто отвергающим традиционную религию и Бога».

Заявление Золтана на Facebook по окончании его президентской кампании о намерении создать «глобальную политическую партию, которая станет главным рупором, оказывающим влияние на мировое правительство», вызвало еще большие волнения. Золтан всегда был довольно красноречив относительно отмены национальных границ, но теперь, казалось, логика свободолюбия завела его, как это ни парадоксально, к каким-то авторитарным целям. Людей, прочитавших The Transhumanist Wager, было трудно чем-то удивить, но заявление Золтана привело к отчуждению практически всех его сторонников, кроме приверженцев экстремального технорационализма.

А потом была подписана петиция в знак отречения и от Золтана и его кампании, и от его Трансгуманистической партии «до тех пор, пока она будет подавлена авторитарным контролем, до тех пор, пока она будет отрицать разнообразие трансгуманистических точек зрения, и до тех пор, пока она будет разжигать враждебность по отношению к другим».

Все нарастающая склонность Золтана к публичному утверждению нелепых политических позиций была одним из основных факторов этого растущего несогласия. Например, весной 2014 года он опубликовал статью в технологическом разделе Motherboard на сайте журнала Vice, в которой утверждал, что 1,3 миллиарда долларов из бюджета Лос-Анджелеса, потраченных на обустройство улиц и подъездов пандусами и устройствами для инвалидов-колясочников, более разумно было бы вложить в развитие технологии роботизированного экзоскелета. «Пусть тротуары останутся в запущенном состоянии, – написал он, – вместо этого в нашу трансгуманистическую эру давайте работать над восстановлением людей с физическими недостатками, делать их тело мобильным и трудоспособным снова».

Когда я обсуждал это с ним, Золтан, казалось, искренне не понимал, почему людей с ограниченными возможностями так оскорбило его высказывание о том, что они нуждаются в «починке», а не дискриминация, которая отражалась в городской среде и в комментариях, подобных его собственным. В конце концов основная предпосылка трансгуманизма заключалась в том, что мы все нуждаемся в починке, в первую очередь в силу неполноценности наших человеческих тел (здесь я вспомнил о том, как Тим Кэннон сравнил себя с трансгендером в трансгуманистическом контексте, утверждая, что он оказался не в своем теле в силу наличия тела вообще).

Однако не смущенный фиаско с экзоскелетами для людей с ограниченными возможностями, при обсуждении плана администрации президента Обамы по принятию десяти тысяч беженцев Сирийской гражданской войны Золтан сделал изящное предложение по имплантации всем иммигрантам микрочипов. Такая процедура, по его словам, позволила бы правительству отслеживать перемещения беженцев, определять, не замышляют ли они организацию терактов, и «контролировать, вносят ли они свой вклад в развитие страны, платят ли налоги или, наоборот, создают напряженность». Он осознавал, в какой степени люди считали эту идею отвратительной, но, опять же, это совершенно его не беспокоило. На опасения по поводу такой пропаганды беспрецедентного вторжения правительства в жизнь и в человеческие тела он ответил, что «возможно, Большой Брат не так уж и страшен, если защищает нас от ИГИЛ» (кроме того, и сам Золтан имплантировал себе RFID-чип во время мероприятия по биохакингу, проведенного в начале его кампании, и эта процедура была гораздо менее болезненной, чем вы могли бы подумать). Когда беженцы будут признаны людьми, не представляющими угрозы для общественной безопасности, – после испытательного периода, скажем, в три года, – они, возможно, даже не захотят удалять микрочипы, учитывая, что скоро технологии позволят расплачиваться за кофе в Starbucks взмахом руки над чипсетом.

Если утверждать, что подобные идеи были мотивированы какой-либо идеологией, то это, на мой взгляд, была идеология технологии: необходимость все большего слияния людей с техникой любыми возможными способами. Сам Золтан часто казался мне живым примером утверждения Теодора Адорно и Макса Хоркхаймера, описанного в «Диалектике Просвещения» (Dialectic of Enlightenment), о том, что прогресс научного рационализма – это всегда путь к тирании. Вот как они это сформулировали: «Техническая рациональность сегодня – это рациональность господства. Это патологический характер общества, отстраненного от себя самого».

В особо импульсивные моменты Золтан говорил о возможности, «если такая тенденция продолжится», в конечном счете превзойти Курцвейла по влиянию и значимости. «Я могу привести огромное количество молодых людей в трансгуманизм, – говорил он. – Я собираюсь активно привлекать молодежь к этому движению, они изменят культуру». Он был одержим; он говорил о ретвитах, контактах, лайках в Facebook и других метриках как об истинной валюте нового мира и периодически уточнял, что «старейшины» не могут даже надеяться потягаться с ним в этой сфере. СМИ проявляли к нему интерес. Золтану это нравилось, как и то, что бывшие лидеры трансгуманистического движения ненавидели его за такую популярность.

Я был впечатлен амбициями Золтана, его необъяснимой уверенностью в том, что он добьется влияния и власти. Он часто проводил параллель с движением по защите окружающей среды, когда говорил о своих планах развития трансгуманизма и радикального продления жизни – это должно было стать тем, что общество, а впоследствии и государство, будет вынуждено начать воспринимать всерьез. И было очевидно, что он воспринимал себя кем-то вроде Эла Гора в этой модели.

Мои чувства по отношению к Золтану были противоречивыми, подверженными неожиданным изменениям. Его мания величия излучала парадоксальный магнетизм, дополняемый добродушными шутками над самим собой. Он говорил о желании изменить мир, убеждая людей в том, что физическое бессмертие им по силам, а в следующий момент с иронией радовался своей новой идее, как заставить автобус ехать еще хотя бы пару часов.

– Это то, что у меня, недоучки, неплохо выходит, – сказал он мне однажды днем на стоянке магазина Walmart, где мы остановились, чтобы закупиться моторным маслом и поддонами для барбекю, в которые хотели собирать вытекающее из-под автобуса масло.

Я сказал, что начал думать об Автобусе Бессмертия как об Автобусе Энтропии, а о нас самих – как о людях, пересекающих Техас в огромной мобильной метафоре неотвратимого угасания и разрушения всех систем.

Все элементы разрушатся, объятые пламенем, земля и все сущее на ней сгорит.

– Гребаная энтропия, – произнес Рон.

– Что есть, то есть, – ответил Золтан. – Абсолютно точно – что есть, то есть.

Я чувствовал, будто породнился с этими двумя парнями: не из-за глубокой симпатии к их мистическим целям, а из-за времени, проведенного с ними. Мы путешествовали вместе – питались на одних и тех же остановках грузовиков, спали в одних и тех же мотелях, заслушивали до дыр кассеты Тома Петти и рок-группы The Heartbreakers на раритетном магнитофоне в автобусе. Это было своего рода крепкое товарищество; мы были братьями по безделью, и это, пожалуй, лучшее, что можно сказать про любое объединение людей. Но тогда они ни за что бы не согласились с таким описанием нашего мероприятия, и в этом смысле никакого товарищества не было.

Такой вопрос полезности неоднократно поднимался во время поездки. Золтан и Рон считали, что смерть лишила жизнь смысла. Они спрашивали: есть ли смысл хоть в чем-нибудь, если в итоге все заканчивается?

Я не чувствовал себя достаточно компетентным, чтобы ответить на этот вопрос, но я пытался доказать смысл жизни в том виде, в каком она сейчас существует, через оправдание смерти. Я спросил: разве не тот факт, что жизнь конечна, наделяет ее смыслом? Разве не то, что наш век так короток и что мы можем уйти в любой момент, делает жизнь такой прекрасной, ужасающей и странной? Опять же, разве идея осмысления всего сущего не есть иллюзия, необходимый человеческий вымысел? Если бы конечное существование было бесполезным, разве бессмертие не было бы просто состоянием бесконечной бесполезности?

Они ответили, что нет красоты в смертности, нет смысла в забвении. Мои доводы, настаивал Рон, примитивны и исходят из идеологии «смерти»: попытки избежать страха смерти убеждениями, что на самом деле она не так уж и страшна. На мой взгляд, это звучало так же безумно, как и все, что говорил Рон, но, по сути, он был прав. Эту мысль, в той или иной форме, высказывали мне многие трансгуманисты, с которыми я общался последние восемнадцать месяцев: например, Наташа Вита-Мор, Обри де Грей, Рэндал Кунэ.

Мы ехали сквозь пустоту. Не трогай Техас. Мертвые броненосцы, гниющие под палящим пустынным солнцем. Поддержи Израиль. Золтан потягивал из огромной банки зеленоватый энергетический напиток, который он купил на нашей последней остановке. Мы часами разговаривали, а потом часами молчали. Мы прослушивали кассету с музыкой Тома Петти раза два или три. «Несясь к мечте, – пел он, – которая для меня не сбудется». Сорок минут спустя он пел эту песню снова.

Что здесь происходит? Все это вдруг показалось мне абсурдной пародией на социальные возможности: три человека путешествуют по глуши, протестуя против исключительной несправедливости, от которой однажды им придется пострадать вместе со всеми другими созданиями. Протестуя против великого уравнителя, который сам должен быть уничтожен. В этом смысле смерть от старости – это ли не Первая мировая проблема?

Примерно в часе езды к востоку от городка Озон мы съехали с автомагистрали на узкую проселочную дорогу, чтобы Золтан смог слить поднос для барбекю, переполненный вытекающим машинным маслом. Мы оказались на границе большого ранчо: до горизонта простирался пустынный бесплодный пейзаж с редкими клочками травы и приземистыми кактусами. Я зашел за автобус, чтобы отлить, и, глядя на небо, насчитал пять стервятников, которые, словно боевые беспилотники, парили в бездне неба. Я попытался вообразить, какими мы представали перед безмятежными первобытными глазами этих ужасных птиц – трое некрупных млекопитающих, неуклюжих, просто так стоящих вокруг подобия великого гроба Левиафана. Но что все они – эти парни, гробы, путешествия – могут значить для созданий, которым совершенно не требовалось ничего из себя представлять? Возможно, мы не привлекали их внимание, потому что были слишком большими, чтобы стать их жертвами.

Я изо всех сил старался вспомнить строчку из восьмой из «Дуинских элегий» Рильке, где он пишет о свободе, в которой живут животные, об «открытости», с которой они глядят в мир, недоступный людям, зацикленным на собственной конечности. Вернувшись в автобус, я погуглил ее на телефоне и вот что нашел:

Позже, когда мы ехали по автостраде, Рон с улыбкой указал на огромный транспарант, на котором было написано: «Если ты умрешь сегодня, где ты скоротаешь бесконечность?»

– В земле, – ответил он. – В земле.

Он рассказал мне о несчастном случае, который произошел, когда ему было шесть. Неудачно упав с велосипеда, он проколол селезенку и чуть не умер от внутреннего кровотечения. Недели в больнице, затем длительное восстановление. Мрак раскрыл ему себя – черный ужас смерти под тонкой гладью мира. Каждую ночь, тяжело дыша, он просыпался от одного и того же кошмара – что он умер во сне и теперь лежал в постели без каких-либо чувств в неподвижном теле. Каждую ночь один и тот же опыт, который невозможно пережить, одно и то же видение, которое невозможно лицезреть. Он объяснил, что это положило начало его отказу от религии родителей – этот взгляд в небытие, ожидающее его после смерти.

На придорожной остановке дальше к востоку Рон, включив видеокамеру, подошел к двум девушкам, отдыхающим под навесом из гофрированного железа, обрамленным гигантскими колесами. Он навел на них камеру и спросил, боятся ли они смерти. Девушки выглядели скорее озадаченными, чем испуганными, но я не хотел участвовать в этом представлении и потому перешел на другую сторону остановки. Там два молодых парня спросили, почему мой друг снимает их подруг. Я указал на Автобус Бессмертия и рассказал им, что Рон снимает документальный фильм для избирательной кампании кандидата в президенты от третьих партий.

– Этот парень баллотируется в президенты? – спросил парень побольше, скептически рассматривая Рона, с его волосами, как у певицы Джоан Баэз, с его шортами до колен и с немигающими глазами праведника.

– Не тот, другой парень, – ответил я, указывая на Золтана, стоящего рядом с автобусом и говорящего по телефону. – Это автобус его кампании. Если хотите, я познакомлю вас, ребята.

Мы все: я, Рон, две молодые девушки и их парни – подошли к Золтану, который тепло и радушно встретил своих избирателей, пожимая им руки, как подобает государственному деятелю.

– Так что там с автобусом? – спросил тот, что покоренастее.

– Мы доработали его, чтобы он был похож на гигантский гроб, мы пропагандируем проблему смерти.

– Не особо похоже на гигантский гроб, – сказал парень. – Выглядит, как гигантская какашка.

Золтан тактично проигнорировал такое замечание и слегка надменным тоном объяснил, что цель кампании – «привлечение инвестиций в науку по изучению долголетия, чтобы все мы смогли жить дольше».

Крепкий низкорослый мужчина лет тридцати пяти вышел из кабины соседнего грузовика, потянулся, посмотрел, прищурив глаза, на собравшуюся возле Автобуса Бессмертия группу и подошел к нам. На нем были фиолетовые баскетбольные шорты, объемная черная футболка, темные очки. Он сказал, что его зовут Шейн и что он едет через пустыню в сторону Флориды.

– Вы проводите какую-то политическую акцию? – спросил Шейн.

– Да, – ответил Рон. – Хочешь жить вечно?

– Конечно, хочу, – сказал Шейн. – Я чертовски боюсь умереть. Кто бы не хотел жить вечно?

– Мы тут пытаемся, – пояснил Золтан, – содействовать привлечению науки к борьбе со старением и смертью. Мы работаем с некоторыми учеными, которые действительно близки к приостановке процессов старения. Звучит безумно, я знаю, но это правда. На самом деле я один из ведущих кандидатов от третьих партий США. Мы называемся Трансгуманистической партией.

– Что значит «трансгуманист»? – спросил Шейн.

– Ну, это означает многое. Не умирать – это одно из значений. Многие из нас хотят превратиться в механизмы. У моего отца, например, совсем недавно было четыре сердечных приступа. Такого бы не случалось с людьми, если бы мы были механизмами.

– Здорово, – вежливо ответил Шейн. – Я бы проголосовал за это.

Он еще немного поговорил и послушал, прежде чем извинился, чтобы продолжить свое путешествие на восток. Он объяснил, что нигде не может задерживаться слишком долго, потому что его маршрут и скорость пристально контролирует бортовой компьютер грузовика: он незамедлительно сообщит работодателям о слишком длительной остановке или о превышении разрешенной скорости, которым водитель пытался компенсировать потерянные минуты и часы. На мгновение я задумался, что Шейн мог бы заметить, насколько капитализм уже превратил многих из нас в машины, намекая на неизбежное будущее, в котором работодатели заменят водителя на беспилотную машину. Но, когда Шейн запрыгнул в кабину своего грузовика и помахал нам, я решил, что он, наверное, не ожидал такого коварного развития событий. Он был больше похож на простого и прямолинейного парня.

– Что вы ответите людям, – спросил репортер, – которые обвиняют вас в попытке играть в Бога?

Мы стояли на улице, богато обрамленной деревьями, в престижном жилом районе, где должна была состояться акция, и Золтан давал интервью для теленовостей Остина. Он был в рубашке и брюках, его волосы были тщательно зачесаны за высокий куполообразный лоб.

– Я бы согласился, что мы, по сути, пытаемся играть в Бога, – ответил он.

Он говорил это для меня – или, во всяком случае, он смотрел на меня, когда говорил это. Бородатый, весь в поту кинооператор, который также был и репортером, просил меня встать с той же стороны, что и он; так казалось, что Золтан обращался к некоему репортеру, а не к этому парню, который, надо полагать, из-за сокращения бюджета был вынужден одновременно совмещать две ставки.

Хотя на самом деле за камерой стоял я, Золтан смотрел, или, точнее, обращался к телезрителям Остина и к людям в Интернете, которые голосуют невидимыми кликами и лайками. Происходившее нельзя было объяснить – будто я прекратил свое существование и растворился в сущности, через которую можно было обратиться к самому миру.

Такое случалось со мной в последнее время. Я стал рассматривать себя как механизм, через который передавались сигналы. Я сидел в автобусе, записывал отрывки разговоров в блокнот, описывал детали окружения или свои ощущения и представлял себя примитивным устройством, машиной для записи и обработки информации. Я оплачивал продукты на кассе в магазине Walmart и представлял себя одним из многих миллионов механизмов в огромной и таинственной системе круговорота благосостояния. Конечно, я понимал, что отчасти это происходило от чрезмерного воздействия на меня механистических идей, но в глубине души я признавал, что всегда ощущал себя именно так. Как выразился Чапек, нет ничего страннее для человека, чем его собственный образ. Нет ничего страннее, чем то, что нам ближе всего.

– И почему вы решили баллотироваться в президенты? – спросил оператор-репортер.

– Я верю, – сказал Золтан, – что мы должны использовать технологии настолько, насколько это возможно.

Его жесты были полны решимости настоящего политика; в присутствии камеры он, не мигая, смотрел мне прямо в глаза; он светился изнутри, как настоящий президент; внезапно он предстал, словно огромный, совершенно пустой монумент его собственной значимости.

– И это включает в себя, – продолжил он, – наше слияние с технологиями. В какой-то момент мы станем больше механизмами, чем человеческими существами. Вот за что выступает моя президентская кампания. Такой диалог я пытаюсь начать.

К нам подошли молодые люди из группы биохакеров Остина, они приехали на предвыборное мероприятие. Их звали Алек, Эйвери и Шон; для трансгуманистов они выглядели довольно странным братством – все излучали техасское спокойствие, на их щуплых телах свободно болтались жилеты.

Рон встретил их в своем репертуаре: избежав традиционных приветствий, он немедленно допросил их относительно взглядов на вечную жизнь.

– Я в деле, – ответил парень по имени Алекс, как будто Рон только что спросил его, не желает ли он унцию травки. – За дело. Пусть все получится. Жизнь – это потрясающе.

– Да? – произнес Рон. Он многозначительно посмотрел на меня взглядом, который я расценил как мягкий намек на наш предыдущий разговор, когда я высказал свои замечания относительно абсолютных суждений об удивительности жизни.

– Есть чем заняться, чувак, – сказал Алекс. – Я не могу умереть в восемьдесят лет. Мне нужно по крайней мере двести лет, чтобы покончить с этим дерьмом. Может быть, двести пятьдесят.

– Серьезно? Ну в смысле, когда ты видишь очень старого человека, что ты думаешь?

– Я думаю, это паршиво, вот что я думаю, – ответил Алекс. – Думаю, что это не может быть приятно.

Мы зашли в небольшой почти пустой двухэтажный дом с высокими потолками – там должно было проходить наше мероприятие. Насколько я знал, это был штаб свободной общины биохакеров; не ясно, кто там жил и жил ли вообще, но это, казалось, была своего рода трансгуманистическая коммуна, или футуристический дом братства. Даже с учетом специфики мероприятия собрание было подавляюще мужским.

Когда мы вошли в нижнюю зону гостиной, то прошли мимо высокого и сильного человека в бейсбольной кепке и плотно облегающей футболке. Он потягивал пиво и разговаривал с маленьким парнем с розовыми прядками в волосах и пирсингом на лице. Высокий парень лениво тянул слова, облокотившись на дверную раму, он выглядел как простой фермер.

– Приятель, – говорил он, – чувак реально загорелся этим кодом, так что я дал ему полные права в своем GitHub.

Молодой парень с длинными волосами в затейливой рубашке с вышивкой в индийском стиле представился нам как организатор группы биохакеров Остина. Его звали Макиавелли Дэвис, но он тепло попросил нас называть его Мак. Родом он был из Сингапура и учился в аспирантуре по биологии Техасского университета.

Пока Золтан изучал описание вечерних сессий с ним, я прошел к столу, где какой-то человек в темных очках и в шлепках и футболке с нарисованным на ней мультяшным пивом возился со сложным на вид устройством. Оно состояло из небольшого алюминиевого чемодана со множеством проводов и электромагнитных реле вперемешку с бесформенными комками магния и пластиковыми стаканами воды.

Парня звали Джейсон, и он сказал мне, что эта установка – прототип разработанного им устройства Heliopatch, которое он описал как «функциональный модуль продления жизни». Он объяснил, что при подключении тела пользователя устройство работает подобно батарее, где магниевая нашивка действует как анод, а тело – как катод. При использовании Heliopatch коррозия магния высвобождает в организм электроны и положительные ионы, тем самым нейтрализуя свободные радикалы, вызывающие повреждение клеток, и замедляя процесс старения. Некоторое время назад он имплантировал небольшую магниевую нашивку во внутреннюю часть левой щеки и проносил ее месяц. Затем он опросил кучу друзей, чтобы выяснить, на какой стороне его головы меньше седых волос. «Все они указывали на левую сторону, – пояснил он. – Абсолютно все».

В гостиной было людно, и Макиавелли начал свою речь. Он рассказал историю, которую я не расслышал, о том, как он несколько месяцев провел в буддийском монастыре в Таиланде. Затем он сказал пару слов о том, что в наше время случится одно из самых грандиозных изменений в человеческой истории; все, по его словам, было «создано и готово к гибели». Повышение активности движения биохакеров, развитие способности людей изменять гены и совершенствовать тела окажут решающее влияние на наше и грядущие поколения. Он сказал, что через пару недель организует поездку группы биохакеров Остина в пустыню. План был в том, чтобы каждый участник использовал особые глазные капли для укрепления зрения (специальную формулу с молекулой хлорина Е6, которую нашли в глазах некоторых глубоководных рыб), усиливающие фотонные сигналы в мозг в два раза, чтобы посмотреть на свет звезд нечеловеческим взглядом. Эксперимент, по его словам, уже был успешно проведен на крысах, а он и его коллеги-биохакеры станут первыми людьми, которые испытают капли на себе.

– То, что делает человечество, – пояснил он, – это эксперимент над собой. У нас по рождению есть неотъемлемое право творить. Для меня такая свобода значит возможность практиковаться со своим собственным телом и разумом.

Золтан ухватился за эту мысль в своей беглой и явно спонтанной речи. История создавалась, по его словам, этим движением, этой кампанией, цель которой была не в получении голосов, а в повышении уровня осведомленности о грядущей сингулярности и о важности прожить достаточно долго, чтобы застать ее. По его словам, он верил в морфологическую свободу, в абсолютное и неотъемлемое право людей делать со своими телами все, что им вздумается, становясь не просто человеком, а чем-то большим.

– Я с нетерпением жду, – сказал он, – день, когда мы сможем использовать технологию, чтобы стать более роботизированными.

Мы слонялись там где-то час – Золтан разговаривал с людьми, которые снимали документальный фильм о трансгуманизме, и с журналисткой, которая пришла взять у него интервью. В какой-то момент Рон выступил с импровизированной речью. Он произнес ее в образе обычного хипстера в очках в черной оправе с немного натянутой ухмылкой. Это было его амплуа для видеороликов, выложенных в ходе кампании на странице фан-клуба «Вечная жизнь» в Facebook.

– Вы, ребята, не в мейнстриме, вы не обычные, – сказал он собравшимся биохакерам, большинство из которых, казалось, были слегка озадачены его выступлением. – В каждом из вас все еще живы детские фантазии. Если вы хотите вывести свою непохожесть на новый уровень, вам придется жить вечно. А знаете, что самое обычное в жизни? Смерть. Смерть – это абсолютный мейнстрим. Умереть и быть закопанным в землю – это абсолютный мейнстрим, самое рядовое и обычное в жизни. Голосуйте за Золтана, если хотите жить вечно!

Я видел это выступление Рона раньше и говорил ему, что он немного переигрывал с метафорой хипстера, которая была больше пародией, чем выступлением живого человека. Кроме того, его шуточки отодвигали на второй план абсолютную серьезность выступления. Но прямо сейчас (возможно, из-за необычайно крепкого домашнего пива, которое я пил) я безмерно наслаждался речью Рона и почувствовал странную нежность к нему, возникшую у меня в груди, почти братское желание защитить его, противоречащее любым журналистским принципам.

За все время, что мы провели бок о бок, я не согласился практически ни с одним заявлением Рона. Он был таким же странным человеком, каких за последние полтора года я встретил очень много. Я ловил себя на потребности верить в то, что он не разочаруется, что он сохранит чувство собственной свободы от смерти, пока будет жить. Само его убеждение, что смерть лишает всякого содержания существование, придавало его жизни чувство цели и задавало направление движения. В конце концов именно поэтому люди всегда искали и находили смысл в той или иной религии. Делай, что можешь, со странностью бытия здесь и сейчас.

Как только уехали журналисты, Золтан тоже решил отправиться в путь. Вечеринка набирала обороты, но на следующее утро он должен был лететь в Майами, чтобы выступить там; еще ему надо было отвезти Автобус Бессмертия на другой конец города, где благодаря добрым услугам Макиавелли он договорился припарковать его до следующего этапа тура. Он попрощался со всеми, и мы снова сели в Автобус Бессмертия.

Примерно через час мы были на заднем дворе пустого дома на окраине города и ждали такси, которое должно было отвезти нас в отель. Мы с Золтаном приканчивали последнюю выпивку в заначке Автобуса Бессмертия – необычайно пьянящую водку из бутылки с цифровым дисплеем – бутылки будущего, как из ситкома про Джетсонов. У меня немного кружилась голова от выпивки и травки, которую я успел выкурить, прежде чем вспомнил, что ненавижу ее, и я вышел во двор, чтобы подышать. Ночь была теплой, ароматной, в темноте тихонько стрекотали сверчки. Я смотрел на звезды, чувствуя себя отстраненным от всего. Хорошо быть на улице, быть в этом мире, быть живым животным.

Чем больше я вслушивался, тем более громким становилось стрекотание сверчков. Я вспомнил, что пару недель назад видел новость о нашествии сверчков на районы юго-западных штатов, особенно массовом в окрестностях Остина. Резкий рост численности насекомых был связан с необычайно прохладным и влажным летом. Сверчки, по всей видимости, размножались из-за охлаждения воздуха, которое на первобытном уровне сигнализировало им о предстоящей неминуемой гибели. Стрекот, доносящийся до меня, издавали тысячи самцов, выражавших потребность в размножении, инстинктивно знавших о приближающейся кончине. Звук, казалось, усиливался, звуча отовсюду и ниоткуда, порожденный самой ночью.

Я услышал со двора звонок телефона Золтана. Возможно, звонил наш таксист. Я глубоко вдохнул, впитывая теплый и многогранный воздух, аромат ночи. На нетрезвую голову мне казалась совершенно неправдоподобной мысль, что все это однажды станет мне недоступно: что однажды я умру и никогда больше не вдохну этот воздух, не услышу сверчков, улицу, слова, вибрацию телефона, переплетение звуков животных и машин, не почувствую обнадеживающий всплеск алкоголя в крови – сомнительная перспектива, предлагаемая миром. Было нелепостью думать, что это больше не повторится.

Я услышал глухой хлопок двери Автобуса Бессмертия и Золтана, зовущего меня. Наше такси стояло у обочины. Я в последний раз взглянул на темный силуэт автобуса, большой коричневый саркофаг американской автомагистрали, и на мгновение ощутил легкое очарование этого автобуса как метафоры самой жизни: непонятное и бесполезное путешествие из ниоткуда в никуда в огромном смехотворном транспортном средстве, похожем на гроб. Я пошел к Золтану и Рону, решив рассказать об этой идее жизни как гроба на колесах и сказать им, что я был рад путешествовать с ними, что бы это ни значило. Но, пока я дошел до машины и сел рядом с Роном, Золтан, сидящий впереди, уже начал горячо описывать нашему таксисту будущее постчеловечества, и момент был упущен.