МЕСТОРОЖДЕНИЕ ВРЕМЕНИ
Некогда, в середине XX века, жил да был в Крыму скромный учитель химии по фамилии Десницкий. Будучи энтузиастом науки, старшего своего сына он назвал Радием, второго — Гелием. Третий должен был стать Калием или Фосфором, но он родился, когда отец был в области на курсах повышения квалификации. И отсталая бабушка ретроградка самовольно записала младенца Иваном.
Впрочем, все это присказка. Лично я не встречался с Радием Десницким — он работает зоотехником где-то в Белоруссии, награжден орденом за отличные показатели по привесу. Только на фото я видел Ивана Десницкого; Иван служит на действительной в Тихоокеанском флоте и намерен остаться на сверхсрочную. Речь пойдет о Гелии Десницком, исключительно о Гелии.
Мы познакомились заочно, и знакомство это было крайне неприятным. Мне было 26 лет тогда, я только что поступил в аспирантуру по кафедре цетологии. Не путайте, пожалуйста, с цитологией, все путают обычно. Цитология наука о клетке, а цетология — наука о китах. Так вот я не клетковед, а китовед. И шеф мой, главный кит в китоведении, сказал мне на одном из первых же занятий:
— Юноша, тут ко мне пристают журналисты, чтобы я написал что-нибудь забавное о китообразных. Некогда мне, честное слово. Сделайте это за меня, дружок.
Я воспринял это как учебное задание. Шеф мой был знаменит как своеобразный педагог: он считал основной своей задачей затруднять жизнь подшефным. Так и говорил: «Кого я не обескуражу, тот от науки не отступится». Возможно, писание популярных статей входило в его систему воспитания твердости духа у аспирантов.
Но в данном случае я взялся за дело с охотой. В моей семье к печатному слову относились с благоговением, писательский труд почитали наиблагороднейшим. Теперь и я как-то прикасался к элите пишущих. С удовольствием я подбирал наглядные примеры и наглядные иллюстрации, старательно считывал типографские черновики, всякие там гранки, верстки, сверки. Очень солидно выглядел мой текст в наборе, гораздо солиднее, чем в рукописи. А когда вышел журнал, я нарочно положил его на стол, чтобы все знакомые (девушки, в частности) сразу увидели четкую подпись: «Ю. Кудеяров» и прониклись бы ко мне почтением.
Недели не проходит, присылают из редакции пакет:
«Уважаемый тов. Кудеяров, просим ответить читателю…»
И прилагается письмо какого-то Г. Десницкого, директора Дома техники в Приморском, Крымская область. Этот юный техник, видите ли, считает, что я неясно излагаю принципы борьбы за существование.
Ну, если человек не понимает, надо растолковать. Я послал ему письмо на шести страницах с подробнейшими цитатами из Дарвина и Тимирязева. В ответ получаю десять страниц, тоже с цитатами из Дарвина и Тимирязева, примерно в таком тоне:
«Не желая считаться с фактами, автор бездумно изображает мир животных какой-то свалкой горлодеров, игнорируя многочисленные факты взаимопомощи в семье, стае, стаде, сожительства разных видов… Единственное оправдание Кудеярова в том, что и более компетентные авторы склонны, не вдумываясь, цитировать Дарвина, прикрывая отсутствие собственных наблюдений авторитетом великого ученого…»
И далее: «Если бы автор взял на себя труд просмотреть последние материалы по бионике, в частности мой патент No……, он не позволил бы себе придерживаться устаревшего, давно разоблаченного взгляда на причины обтекаемости кожи дельфинов…»
Сейчас-то, задним числом, успокоившись, я понимаю, что мой злопыхатель был прав по крайней мере наполовину. Природа так обширна, что в ней хватает места и для правил, и для исключений. Есть в мире животных борьба, есть и содружество, как и среди людей. И все это связано и спутано. Голодные волки объединяются в стаю, чтобы совместно добыть оленя, но если олень ранит одного из волков, собратья рвут на части раненого собрата. Быки отважно охраняют телят, а крокодилы пожирают свое потомство. Львица кормит своего супруга, а паучиха съедает. Всякое бывает в природе.
Но тогда, обиженный и распаленный, я написал читателю Г. Десницкому огромный трактат, доказывая, что он не понимает Дарвина; ответный трактат был в сто раз злее.
И на следующую статью, появившуюся уже в специальном журнале, я немедленно получил ехиднейшее письмо. Так что пришлось мне отныне, приходя в редакции, всякий раз предупреждать: «Извините, я вам напишу, но, к сожалению; меня преследует некий совершенно некомпетентный, малограмотный гражданин…»
И нередко узнавал, что этот некомпетентный гражданин не оставляет вниманием и других авторов.
Прошло года полтора. За это время я сдал минимум и выбрал, преодолевая сомнения шефа, тему для диссертации: «К вопросу о физиологии контактов в сообществе некоторых китообразных». В переводе на русский это означает: «Изучение языка дельфинов». Но в науке не принято давать чересчур определенные названия — это несолидно выглядит. А вдруг языка-то нет?
И вот, когда мы обсуждали сроки, весьма сжатые, шеф сказал небрежно, как бы между прочим:
— Юноша, тут ко мне звонят из кино, просят, чтобы я выступил у них на конференции. Некогда мне, честное слово. Поезжайте, скажите там, чтобы нашу тематику не игнорировали. Вы же у нас специалист по художественному слову и образу.
Поехал я без особенного удовольствия. Моя тяга к искусству поубавилась за последние годы, не без помощи Г. Десницкого. Но просьбы шефа надо было понимать как приказы. Может быть, умение выступать на конференциях входит у него в программу обучения аспирантов…
Ну вот, сижу я в президиуме, слушаю, как выступают опытные люди: режиссеры, директора студий, операторы, кинодраматурги, толково и со знанием деталей объясняют, что фильмы о науке, конечно, необходимы, но нет для них фондов, нет артистов, нет сценариев и сценаристов, нет съемочных площадок и нет аппаратуры для комбинированных съемок. И надо добиваться, чтобы все это дали…
И вдруг слышу:
— Слово предоставляется представителю Крымской области, товарищу Десницкому из Приморского Дома техники.
Я насторожился. Наконец-то увижу этого монстра.
Выходит на трибуну молодой человек моего возраста или старше года на три, худенький, стройный, курчавый, с высоким лбом, благообразный на вид, и негромким тенором, почти нежным голоском говорит:
— Я займу у вас только пять минут, уложусь в регламент. В течение пяти минут я попробую доказать с цифрами, что настоящая конференция вообще не нужна. Фильмы о науке можно делать без артистов, без площадок и без комбинированных съемок…
Потом-то я разобрался, что предложение Гелия было нестоящее. Он думал, что можно просто снимать на пленку уроки лучших учителей. В сущности, это был отказ от всех возможностей кино — кинофильм без киноискусства. Но не в этом дело. Представляете себе, как были возмущены все эти маститые специалисты, знатоки тонкостей, когда им вдруг в лицо заявили, что можно без них обойтись! Они конференцию готовили полгода, и вдруг какой-то мальчишка, выскочка, кричит, что конференция не нужна совсем. Помню, как очень известный оператор с трясущимися губами и красными пятнами на лице, дрожа от гнева, говорил:
— Я не понимаю, зачем вы приехали сюда, молодой человек, почему вы живете в гостинице на счет государства?
Десницкий тут же поднял руку:
— Разрешите в порядке реплики два слова. Я согласен с выступающим товарищем. Действительно, мое присутствие на этой бессмысленной конференции не имеет смысла. Я уеду сегодня. От командировочных и гостиницы отказываюсь.
В перерыве я разыскал этого возмутителя спокойствия, догнал уже в раздевалке, представился:
— Я Юрии Кудеяров. Я очень обижался на вас, потому что считал вас беспардонным карьеристом, который лезет вперед, толкая всех локтями, унижая людей, хочет составить себе авторитет. Но сегодня я понял вашу натуру. На самом деле вы искренний и бескорыстный озорник, который просто любит совать палку в муравейник. Вы тот самый скорпион из анекдота, который утонул, потому что ужалил лягушку, переправлявшую его через ручей. Утонул, но ужалил, поскольку характер требовал жалить. Будем знакомы, я тоже один из ужаленных.
С того дня и началось наше знакомство — дружба, смею сказать. Поскольку от гостиницы Гелий отказался, пришлось ему ехать ночевать ко мне в Одинцово.
Характеристика моя оказалась справедливой: Гелий на самом деле был бескорыстным воином, любителем словесных сражений, фехтовальщиком на формулах, ценителем метких возражений, сокрушительных доводов, колючих насмешек. И темперамент его как нельзя лучше подходит к его основному занятию. Он изобретатель. Уж не знаю, любимое дело сформировало характер Гелия или призвание он выбрал по характеру.
Гелий воюет всегда: с косной природой, уклоняющейся от выполнения заданий человека; с косным материалом, отказывающимся от перегрузок; с косной конструкцией, не способной удовлетворить Гелия; с косными экспертами, не оценившими мгновенно всей оригинальности его мыслей; с косными плановиками, откладывающими реконструкции отраслей; с косными инженерами и директорами, не бросающими все свои дела, чтобы продвигать идеи Гелия, и с косностью ума человеческого, своего собственного в частности, не умеющего быстро решать все возникающие проблемы.
Косность и робость — главнейшие враги Гелия. Я имею в виду робость мысли: неуверенность в себе, в своей возможности понять, решить, разобраться, придумать. Гелий ненавидит слово «недостижимо», считает, что пределов нет ни в каком направлении. Любимая его фраза: «Все, что сделано, сделано человеком. Все, что не сделано, может быть сделано только руками». Сам он мастер на все руки: механик, электрик, радист, плотник, каменщик, — мало ли что нужно. в изобретательском деле? И еще он любит говорить: «Все, что придумано, придумано людьми. Все, что не придумано, придумаешь только головой». Он насчитывает 144 логических приема для изобретательства. Но как я заметил, самым употребительным был прием номер один:
«Попробуем наоборот».
В сущности, на этом приеме построен его самый первый спор со мной. Я написал о жестокой борьбе за существование в мире китообразных. Гелий прочел и немедленно задумался: «Нельзя ли наоборот? Нельзя ли прогрессировать и развиваться на основе содружества, без жестокой борьбы?» И многообразная природа, перепробовавшая все варианты, предоставила факты и Гелию.
А выступление на киноконференпии? Оно построено на том же приеме: нельзя ли наоборот? Вы печалитесь, что нет артистов, драматургов, съемочных площадок, нужной техники? Так нельзя ли обойтись без артистов и без площадок? И многообразная практика предоставляет Гелию и такие варианты.
Нельзя ли все переделать, нельзя ли запустить наоборот? — эти вопросы не покидали голову Гелия. Помню, однажды возвращались мы с ним из Москвы в Одинцово. Только вышли на асфальтовую спину перрона, двери вагонов сомкнулись, заискрили пантографы. Десяти секунд не хватило нам.
— Жалость какая! — сказал я. — Следующая электричка со всеми остановками. Лишних четверть часа в пути.
— Лишних четверть часа на остановки? — переспросил Гелий и взялся пальцами за виски.
Я уже знал: такая у него манера — думая, потирать виски пальцами, как бы кровь подгонять к мозгу.
И, прежде чем поезд дошел до Одинцова, я услышал:
— Есть возможность отменить остановки. Никакой реконструкции, никаких перестроек, только за счет иной организации поезда будут идти вдвое быстрее.
Догадались?
Гелий предложил, чтобы поезда шли полным ходом от начальной станции до конечной, но каждый вагон мог бы управляться автономно. На подходе к очередной остановке последний вагон отцепляется, тормозит и высаживает пассажиров. Местные же пассажиры, желающие ехать дальше, садятся в этот вагон. При подходе следующего поезда вагон трогается, набирает скорость и пристраивается в голову. Состав мчится, беспрерывно обновляясь: приобретая вагоны спереди и теряя сзади. Перед высадкой нужно переходить в последний вагон.
Как видите, тот же логический прием: нельзя ли наоборот?
Поезда со множеством остановок плохи? Нельзя ли без остановок?
Но тогда, честно говоря, я принял этот проект без энтузиазма. Я представил себе, как по проходу из вагона в вагон пробираются хозяйки с сумками, как волнуются, пробивая дорогу, рабочие очередной смены, как семенят растерянные бабки, допытываясь: «Милок, это последний вагон али предпоследний? Ахти, не успеть!»
— Уж лучше посидеть спокойно лишних четверть часа, — сказал я.
— Лишних четверть часа? — воскликнул Гелий. — Но в поезде около тысячи пассажиров. Тысяча человек теряет четверть часа! Двести пятьдесят рабочих часов губит каждая электричка. Рабочий месяц в каждом поезде! Это же клад!
— Но мне лично приятнее посидеть с книжкой, чем толкаться в проходе. Я за эти четверть часа прочту что-нибудь полезное. Вы за эти четверть часа родили техническую идею.
Вот этот довод показался ему убедительным.
— Пожалуй, четверть часа для размышлений — это не потеря, — согласился он. И с осуждением покосился на соседнюю скамейку, где шумные парни убивали эти четверть часа подкидным дураком.
Гелий не мог представить себе, что есть люди, у которых время лишнее.
После конференции у нас с Гелием установилась постоянная связь. Он регулярно писал мне письма; Они походили на военные сводки: «На фрезерно-станковом направлении наши войска, сломив сопротивление экспертизы, развивают успех; на участке цементного обжига мы отошли на заранее подготовленные позиции и накапливаем силы для решающего удара». По-моему, пробивать изобретения Гелию нравилось больше, чем изобретать. И раза четыре в год Гелий приезжал в Москву, чтобы пробивать идею лично. Обычно он останавливался у меня в Одинцове, тогда я выслушивал полный отчет за истекший квартал.
В один из таких приездов мы возвращались с ним с Юго-Запада, от одного из моих знакомых, тоже цетолога. Гелий интересовался физиологией кашалотов. Эти зубатые чудища ныряют за добычей километра на полтора без всяких скафандров, играючи выдерживают перепад давления в полтора километра и не ведают кессонной болезни, азотных отравлений, губящих наших водолазов. Человек и кашалот одинаково дышат воздухом, но почему-то у человека в крови азот закипает, а у кашалота нет. Нельзя ли перенять кашалотову физиологию — вот что волновало Гелия.
Возвращались мы вечером в почти пустом вагоне, неторопливо обсуждали перспективы окашалотывания водолазов. Вдруг на станции «Спортивная» в двери ворвалась возбужденная толпа. Десятки мужчин, молодых и среднего возраста, мигом заполонили скамейки и туго забили проходы. Вагон наполнился взволнованным гомоном. Говорили все сразу и все об одном.
— «Спартачки» напортачили.
— Они были, есть и будут мастерами.
— Мастера, мастера, а штуку всунуть не могли.
— Если бы Галимзянчик не затыркался, перекидывая с правой на левую…
— «Нефтчи» — портачи!
— Но-но, полегче. Видали, как Бекназаров прошел по левому краю! Троих обфинтил.
— Офсайта не было. Я сам сидел против линии.
В общем, по репликам вы уже сами поняли трагедию. Московский «Спартак» сражался с бакинцами и безответственно проиграл на своем поле, зaто сумел всунуть штуку в ворота».
— Счет какой? — спросил я ближайшего соседа, навалившегося мне на колени.
И вдруг заметил укоризненный, почти горький взгляд Гелия. «И ты, Брут, продался болельщикам!»-как бы говорил этот взгляд.
— А вы равнодушны к футболу? — спросил я, невольно оправдываясь. — Но это же игра века. Видите, сто тысяч человек ездили на стадион, чтобы своими глазами посмотреть…
Пальцы Гелия медленно поползли к вискам.
— Вы что задумали?
Не ответил.
— Что вы придумали, Гелий? — спросил я снова, выходя из метро на вокзальной площади.
— Пока не придумал ничего. Я занимался арифметикой. Сто тысяч болельщиков провели на стадионе два часа. Двести тысяч человеко-часов потрачено на один гол. А знаете ли вы, что взрослый мужчина в течение всей своей сознательной жизни успевает проработать не более ста тысяч часов. Значит, две жизни убито на стадионе. Ценой двух жизней забит гол. Искусно пройдя по левому краю, Бекназаров укокошил двух работников.
— Так нельзя рассуждать, Гелий. На самом деле, пройдя по левому краю, Бекназаров продлил жизнь ста тысяч людей.
— Это каким же способом?
— Они увлекутся спортом, будут заниматься регулярно. Если хотя бы два часа в неделю…
Гелий был непробиваем:
— Сто тысяч человек по два часа в неделю! Но это же еще хуже. Это убиение двух работников еженедельно. Сто человек в год загублено ради времяпрепровождения.
— Вы говорите ерунду, Гелий. Игра — не времяпрепровождение, игра необходима живому существу. Я как биолог могу вам сказать, что играют все животные, и не от нечего делать. Играют, чтобы учиться жить, чтобы мускулы тренировать. Телята бодаются, чтобы подготовиться к будущим битвам, волчата прячутся, нападают, борются, котята ловят клубок, чтобы научиться ловить мышей. И взрослая кошка тренируется, жестоко играя с мышью.
— Каких мышей собираются ловить футболисты?
— Гелий, не острите. Футболисты тренируют ноги.
— Зачем им бегать? Они же ездят на метро.
— Гелий, не надо задавать наивных вопросов. Ноги отсохнут, если их держать на подушке.
Мы спорили всю дорогу до Одинцова — и в электричке, и по пути от станции. Придя в дом, Гелий по-новому осмотрел комнату, тоном прокурора-обличителя сказал:
— Юра, я вижу теперь, вы из той же породы убийц времени. Вот лыжи. Гири! Ружье и охотничьи трофеи. Зачем вы охотитесь? Сколько обедов добываете охотой? Я скажу, я разоблачу вас! Ваши далекие предки оставили вам ненужное наследство. Они добывали мясо насущное охотой, а вы в охоту играете, вы трех дней не прокормитесь дичью. Они гонялись на лыжах за оленем, а вы ходите на лыжах просто так, вы играете в гонку. Для чего? Потому что вам досталось тело первобытного охотника и вы его холите, вы лелеете, вы тратите время на поддержание тела лесного охотника, хотя сами вы добываете свои отбивные и шашлыки, исписывая бумагу за письменным столом.
— Ну и что вы предлагаете? Отсечь ноги и руки?
— Я ничего не предлагаю пока. Я только вижу проблему. Вижу пласт человеко-часов, пропадающих втуне.
Тот разговор был осенью, в конце футбольного сезона, а в начале лета я получил письмо:
«Есть решение, — писал Гелий. — Приезжайте — продемонстрирую. Обеспечиваю виллу на берегу моря, отдых в масличной роще и сколько угодно разговоров о будущем человека и техники».
Я подсчитал свои возможности и согласился. Дел особых у меня не было: минимум я сдал, а тему должны были утверждать осенью. Путевки не было тоже, а денег… Какие же деньги у аспиранта? Да и велик ли труд в наше время посетить Крым? Под Москвой вы выходите на просторное поле, разлинованное бетонными дорожками, поеживаясь от прохладного ветра, разгоняющего рябь на зеленой траве; два часа сидите в трясущейся от рева алюминиевой трубе, глядите, как за круглым окном проплывают очень белые, очень туго набитые и очень однообразные подушки, затем пристегиваетесь, перестаете курить и выходите на просторное ноле, разлинованное бетонными дорожками.
Вся разница, что это новое поле желтое от засохшей травы и мелкой рябью дрожит от густого зноя.
Не без удивления увидел я среди встречающих за загородкой сухонькую фигуру Гелия. Изысканной вежливости я как-то не замечал в его натуре. От аэропорта до Приморского надо было ехать километров полтораста на автобусе. Право же, не имело смысла тратить целый день на то, чтобы указать мне дорогу к автостанции.
— Я тронут, но, честное слово, мог доехать и без вас, — сказал я, здороваясь.
— Я довезу вас на машине.
— На собственной? Вы обрастаете, Гелий.
— Руки надо приложить, — ответил он, как обычно. Собственность Гелия выглядела очень скромно в ряду блистательных курортных машин: крошечный старой марки «Запорожец», кургузенький, горбатенький, пронзительно голубой. Но густой слой свежей краски не мог скрыть вмятин и швов залатанного кузова. Видно было, что он не один год провел на свалке, прежде чем Гелий выкопал и вернул его к жизни.
Не без труда я боком влез в машину и долго размещал там свои ноги. Гелий приспособил еще какой-то ящик перед сиденьем, так что колени пришлось подтягивать чуть ли не к подбородку. Занятый размещением своих ног, я не сразу заметил всех новшеств. Гелий вынес все управление на щит — и тормоза были кнопочные и сцепление.
Но зато ноги были заняты педалями. Все время Гелий накручивал их, словно на велосипеде сидел.
— Это зачем? — спросил я.
— Потом объясню. За городом.
Видимо, Гелий был не слишком опытным автомобилистом. С напряженным лицом следя за светофорами и круглыми знаками, разрешающими, запрещающими и предписывающими, Гелий довольно медленно вел машину по городу, пробираясь в сутолоке симферопольских улиц, заполоненных трамваями, курортными машинами и курортниками. Но вот мы миновали центр с тенистыми акациями и двухэтажными домами губернского стиля, миновали окраины с пятиэтажными зданиями современного черемушкинского стиля, открылись просторы степей, асфальт запрыгал с холма на холм. И тут Гелий, нагнувшись, откинул крышку ящика, из-за которого я сидел скрючившись. Под ней оказались педали, такие же как под рулем, — вторая пара.
— Работайте, — сказал Гелий. — И как следует работайте, если не хотите ночевать в дороге.
Я крутанул, стрелка спидометра тут же дрогнула, отмечая мои усилия. Нажал — кусты рванулись навстречу. Убрал ноги — машина тут же сбавила ход.
— Но-но, не ленитесь, не так уж вы устали, — подзуживал Гелий. — Вон грузовик впереди, неужели мы не обгоним грузовик?
Я потрудился на совесть. Ветер свистел в левом ухе; разбившиеся мошки желтыми крапинками забрызгали стекло. Грузовик мы обошли как стоячий.
— А «Волгу» догоним?
Дорога здесь ныряла в долинку ручья, черная «Волга», распластавшись, словно жук, взбиралась по той стороне по склону. Я нажал на педали, колени так и мелькали. Грохнул под колесами настил моста, с разбега мы выскочили на перевал. Черная машина вырастала на глазах, как бы толчками увеличивалась. Нагнали, поравнялись. Удивленный водитель уставился на нашу крошку, уверенно обгонявшую его новую машину. Я не удержался и ладонь протянул: дескать, на буксир не взять ли?
— Сколько дает? — спросил я, кивая на спидометр.
— Дорога лимитирует, — сказал Гелий. — Мотор я поставил полнолитражный. Конечно, все пришлось переделывать, но это к лучшему. Ручная работа может быть точнее конвейерной. Когда приложишь руки, резервы находятся. В общем, на шкале у меня двести километров, все остальное зависит от вас. Крутите с прохладцей, как на прогулочке, имеете сорок — пятьдесят километров в час. Жмете на совесть, получаете сто, сто двадцать, сто пятьдесят. Но на сто пятьдесят вас не хватит надолго. Захочется дух перевести.
Конечно, и дух перевести хотелось тоже. И полюбоваться хотелось. Бежали навстречу пестрые, желтые, зеленые всех оттенков поля. Даже матово-лиловые были — полосы цветущей лаванды. А обочины были забрызганы каплями крови: маки цвели на обочинах, как у нас одуванчики.
Послышался гудок. Та же черная «Волга» обогнала нас, пахнула перегаром. Торжествующий водитель мне протянул руку: на буксир не взять ли?
— Не сдадимся?
— Ни в коем случае!
Так мы гонялись с этой «Волгой» всю дорогу до Старого Крыма. Там уже поотстали, когда горы придвинулись ближе, шоссе начало петлять. Надо было вести поосторожнее.
А потом мы свернули в сторону, и дорога запетляла по склонам, обходя каждый овраг. Красоты открывались за каждым поворотом — так хотелось выйти из машины, посмаковать, впитать живописность. То появлялся откос с кизиловыми кустами, оплетенными колючками; то лужайка с ручьем, сбегающим вприпрыжку; то голый обрыв, истекающий родниковой водой; то изъеденные ветром скалы с капюшонами, шлемами, шляпами, коронами, скалы близнецы, скалы-пальцы, скалы-собаки.
В каждой скале была своя фигура, лишь бы фантазии хватило.
— Работайте, Юра, ножками работайте! Как бы нам назад под уклон не покатиться.
На подъемах ощутимо труднее было гнать машину вверх. Мускулами чувствовал я крутизну.
— Передохнуть хотите, Юра?
— А далеко еще?
— Ну и где же ваша спортивная закалка? Два часа покрутили ногами — и пшик!
Наконец среди скульптурных скал открылся синий треугольник. Дорога свернула к нему, машина резво покатилась под уклон. Теперь уже педали сами раскручивали мои ноги. Замелькали белые домики, частоколы палок, поставленных для винограда. Еще два-три поворота, и Гелий затормозил перед красочной вывеской: «Дом юных техников». Вывеска была, а ворот и забора не было. Впереди в пыльно-желтых скалах стояли навесы. И сверкал ярко выбеленный домик в два окна: «вилла» Гелия. И ютились под окнами пятнышки редкой тени от трех бескровно-зеленых, как бы запыленных масличных деревьев — оливковая роща, обещанная мне для отдыха.
— Ну и как вам понравилась моя машина? — спросил Гелий за обедом.
Обед был обыкновенный, холостяцкий, самодеятельный: помидоры, хлеб, рыбные консервы и кофе растворимый. Я сам в Москве трижды в день ем хлеб и консервы, если некогда ходить в столовую. Никому не рекомендую подобную диету, но в холостяцкой кухне важнее всего экономия времени.
— Машина превосходна, — сказал я. — Спортсмены ухватятся за нее с восторгом. Такое своеобразное сочетание авто и вело. И техника работает и мускулы, и сила нужна и уменье. Превосходно!
Я хвалил от всей души и с удивлением увидел, что лицо Гелия вытянулось.
— Я делал ее не для спортсменов, — сказал он. — Это машина «вместо спорта». Человек едет домой с работы и по дороге разминается. Пятнадцатиминутная зарядка в пути.
— А если он не ездит на работу? Если у него служба рядом с домом?
— Но не в колесах же суть- суть в педалях. Я сконструировал педальный регулятор скорости, его можно приладить к любой машине, к любому мотору, тепловому или электрическому. В результате спорт в рабочее время. Нужны тебе киловатт-часы — покрути, поработай руками или ногами. Что вы скажете на это, великий разбазариватель часов?
Я — разбазариватель часов? Клевета какая!
— Что я скажу? Я скажу, что ваше изобретение направлено не по адресу. С машинами имеют дело шоферы, машинисты, мотористы, но они и так не избавлены от физического труда: таскают, ворочают, поднимают. А спорт нужнее всего белым воротничкам — бумажным труженикам. Им что прикажете крутить, какие регуляторы? Ручку арифмометра, что ли?
— А у них регуляторы будут в быту. Вот поглядите, как это организовано на нашей станции. Ладно, кофе потом допьете, не ради кофе сюда приехали. Пошли, покажу.
Станция юных техников была довольно обширна. В Восточном Крыму, где воды маловато и почти нет зелени, полным-полно сухих пустырей, и Гелию отрезали площадь не скупясь. Между скал там ютилось десятка два просторных навесов, будочек, сараев, носивших гордые названия мастерских и лабораторий. Впрочем, все строения были аккуратно выкрашены, даже украшали яркими красками одинаково бесцветные известковые скалы. Внутри будочки были чисто убраны и оформлены в основном лозунгами с любимыми изречениями самого Гелия, например:
«Надейся на себя!»
«Руки приложи!»
«Все, что сделано, сделано людьми. Все, что придумано, придумано людьми. Все, что не придумано, можешь придумать ты».
«Головой думай, головой!»
«Не ищи там, где все ищут; не шарь там, где все шарят. Открытия прячутся в тупиках, куда никто не заглядывает, куда не считают нужным заглянуть».
«Думай об узком месте. Где загвоздка, там и гвоздь решения».
«Усложнение — не откровение».
«Не бойся материала-он мертвый. Руки приложи!» «Сделай, что задумал. Наоборот попробуй тоже».
Под этими изречениями, запоминая их невольно, трудились до полусотни юных конструкторов: пионеры из ближайшего лагеря, нарядные пионерки в ослепительно белых блузках и синих юбках, босоногие аборигены, загорелые до синевы, и приезжие «дикари», розовые, как бы ошпаренные солнцем. Многие, как я узнал позже, уже третий год подряд заставляли своих родителей приезжать в Приморское. Им интересно было проводить дни в цветастых сарайчиках, где Гелий обрушивал на стриженные под машинку головы град своих идей. В свою очередь, сам он получал целую команду добровольных помощников. Некоторые уже приобрели известное мастерство и в моделировании и в конструировании даже. Я не удивлюсь, если лет через десять появятся в разных ОКБ молодые инженеры, которые на производственных совещаниях будут изрекать с апломбом: «Главное, определить узкое место. Где загвоздка, там и гвоздь решения».
Пока что все эти потенциальные изобретатели усердно крутили ручки руками и педали ногами. Крутили, пуская в ход станки, крутили на кузне, раздувая мехи, крутили у циркулярной пилы; чтобы зажечь каждую лампочку, что-нибудь накручивали. Ребята старались: крутили добросовестно, самоотверженно, я бы сказал — истово. Иногда это выглядело комично. Я вспоминал индукционные телефоны времен гражданской войны. Их тоже надо было накручивать, прежде чем начать кричать в трубку: «Алё, барышня! Барышня, алё, вы оглохли, что ли?»
— Вы что улыбаетесь? — спросил Гелий подозрительно.
— Гелий, извините меня, но это игра. Вы придумали хорошую, веселую игру для не очень занятых ребят. Рабочий на заводе предпочтет щелкнуть выключателем, не станет терять время на накручивание.
— Это не трата времени, а сбережение.
— Но ведь накручивание — добавочная работа. И без нее обойтись можно.
— Добавочная, но полезная. Вы, например, заряжали аккумулятор, крутя педали. Ребята, крутя ручки, накачивают воду в душ.
— Усложнение — не откровение, — съязвил я.
— Ну хорошо, допустим, это условность, допустим, это игра. Но и экономия времени. Сто миллионов человек в стране ежесуточно тратят полчаса на приседание и нагибание. Так пусть приседают и нагибаются, заряжая аккумуляторы и накачивая баки. Сто миллионов человек по полчаса, пятьдесят миллионов человеко-часов, шесть миллионов работников в строю. Это же целое богатство, непочатые залежи труда.
— А вы уверены, Гелий, что основная работа не пойдет медленнее от ваших ручек и педалей?
Нет, я вовсе не унылый скептик-злопыхатель. Многие из конструкций Гелия мне просто нравились. Думаю, что они войдут в спорт, если не в быт.
Я с удовольствием катался на его моторно-педальном гибриде автомобиля с велосипедом. Он на самом деле давал ощущение пробежки по горным дорогам. На крутых подъемах мускулы тяжко работали, выжимая скорость, на спусках я отдыхал вместе с мотором. Чувствовал напряжение на извилистом серпантине, вздыхал с облегчением, когда дорога вырывалась на степной простор. Пыхтел и потел, обгоняя; отдыхал, снижая скорость.
Хороши были и педальные лодки Гелия, особенно в тихую погоду. На море привольно, руль можно почти не трогать, все внимание отдавать скорости. Я чувствовал себя бегущим по волнам, властелином и покорителем бескрайней синевы. В доме юных были две лодки, обе одинаковые, на основе обычных «казанок», и мы могли устраивать гонки. Я неизменно побеждал, Гелия. Ноги у меня были крепче, поскольку я-то занимался спортом, а он боролся против спорта.
На очереди было покорение третьей стихии — воздушной. Нет, речь шла не о педалях в самолете. Гелий соглашался, что можно представить себя бегущим по шоссе, можно вообразить бегущим по волнам, крутя педали, но воображать себя бегущим по воздуху — нечто противоестественное. В воздухе надо летать. Конечно, ни самолета, ни вертолета достать Гелий не мог. В его распоряжении были только два автомобильных мотора марки ГД (переборка, переделка и усовершенствования Г. Десницкого), которые перетаскивались из автомашины в мастерские и из мастерских на лодки. Теперь эти же моторы должны были махать крыльями. Орнитоптер конструировал Гелий.
У орла беркута, весящего шесть килограммов, размах крыльев более двух метров. Гелию с его шестьюдесятью килограммами нужны были крылья с размахом не менее
шести метров. Прибавьте вес мотора, собственный вес крыльев, вес механизмов, коэффициент несовершенства.
В общем, требовались крылья такие, как у планера. И Гелий достал планер. Нашел в авиационной школе разбитый аппарат, который списывали как лом; добился, чтобы этот «лом» передали юным техникам, и с торжеством привез его на крыше грузовика, доставлявшего продукты в пионерлагерь. Уже через час в «виллу» явился взволнованный старший вожатый, потребовал, чтобы Гелий дал письменное обязательство ни одного пионера в воздух не поднимать. «Но сами вы, конечно, мечтаете о полете?» — спросил Гелий. Затем неорганизованно, мелкими группами и поодиночке приходили «дикие» мамы, тоже требовали расписки.
Но на меня как на совершеннолетнего запрет не распространялся. И я был зачислен в список допущенных к полету в качестве «птицы номер два», с откровенным нетерпением дожидался, когда же крылья взмахнут и поднимут меня к облакам. Ведь самолет — тут Гелий прав не дает ощущения полета. Лишь отчасти осуществляет он мечту «рожденного ползать». Я сам не чувствую себя свободной птицей, сидя в содрогающемся от рева мягком вагоне, который перемещает меня с одного аэровокзала на другой. Мне для полноты ощущения подайте простор и ветер в лицо, и чтобы я нырял в облачную дымку, и чтобы над крышами парил, поджимая ноги, стараясь не задеть за трубы, чтобы присаживался на открытые окна, деревья облетал в парке. Хочу парить, хочу порхать и пикировать, хочу крыльями махать! И пускай эти крылья будут громадными, пускай даже неживыми. Важно, чтобы они к плечам были привязаны, чтобы они подчинялись движению рук, взмахивали, когда я машу, кренились, когда я ладони опускаю.
В общем, Гелий приобрел еще одного помощника, неумелого, но старательного. Я тоже трудился в мастерскнх с утра до вечера, главным образом в роли Помогайченко, как выражались пионеры. Поднимал, поддерживал, таскал, прибивал, привинчивал, мыл и отчищал… мечтая о полетах.
И вдруг телеграмма:
«ПРИМОРСКОЕ. ДОМ ЮНЫХ ТЕХНИКОВ, КУДЕЯРОВУ.
Пятницу 11 утра утверждение темы. Ваше присутствие желательно».
И подпись шефа.
Шефа я уже представлял читателю. Если шеф говорит «желательно», это означает; разбейся в лепешку, но явись, Возможно, на самом деле мое присутствие и не так уж необходимо, но шеф запомнит, что я не разбивался в лепешку ради науки, что у меня были какие-то другие интересы интереснее науки. Запомнит… и сделает оргвыводы.
Так что у меня не было сомнений насчет необходимости отъезда. Но беда в том, что телеграмма попала в мои руки очень поздно. Приняли ее ребята, моей фамилии они не знали, стали искать Кудеярова среди пионеров, потом начали «диких» опрашивать. Хорошо, что кто-то из взрослых догадался посмотреть текст и сообразил, что «утверждение темы» к школьникам не относится. В результате я получил телеграмму в четверг около девяти вечера.
Только утренний пятичасовой самолет мог меня спасти. Мысленно я посчитал: вылет в пять, посадка в четыре, в кассе надо быть не позже трех ночи. До аэропорта полтораста километров. Вечерних автобусов из Приморского нет.
— Ничего, поспеем, — сказал Гелий. — Если ножками поработаете как следует, поспеем. Ночью на шоссе просторно.
Мы выехали заблаговременно, часов в одиннадцать вечера. Дорога была пустынна, никто не мешал, и ночная свежесть бодрила — я с удовольствием крутил педали. Стремительно бежали навстречу одинаково черные силуэты деревьев и скал, слишком стремительно бежали, чтобы казаться таинственными или страшными. Свет фар метался на поворотах, вырывал из черноты белые столбики или неестественно зеленые лужайки. Миг — зелень пряталась во тьму, свет снова упирался в асфальт.
— А почему мы ползем еле-еле? — поддразнивал Гелий. — Силенки бережете, что ли?
— Сил хватит! — кричал я. — Рули давай, поспевай»
Может, руль заклинило? Силы есть и на полтораста километров и на триста.
— Не пробежаться ли нам до Москвы, Юра? Стоит ли возиться с кассой, посадкой, самолетом этим? Выйдем на магистраль — и ходу! Вот это рекордик будет: пробежка Крым — Москва за одну ночь.
— В следующий раз, Гелий. Я-то смогу, машина сдюжит ли? Опять же водитель у меня мешковат, баранку крутить за мной не поспевает.
И сглазил. Кто виноват был из нас, сказать затрудняюсь. То ли Гелий в темноте не заметил резкого поворота, то ли я вертел что есть силы, когда надо было снять ноги с педалей. Жал и жал, упиваясь скоростью и собственной мощью, и, возможно, не расслышал слишком тихо сказанного: «Хватит, Юра». Так или иначе, внезапно фары уперлись в кусты, тормоза взвизгнули, машина подпрыгнула, закряхтела и медленно завалилась набок. Я инстинктивно сжался в комок.
Фары погасли. В смоляной тьме что-то тяжеловесное легло на меня.
Больно не было. Я пощупал руками ноги. Неосознанно пощупал. Бессмысленный жест какой-то, в книгах вычитанный. Уж если не больно, ясно, что ноги при мне. Раскрыл глаза шире. Все равно ни зги.
— Вы живы? — спросил Гелий сверху. Это он лежал на мне.
— Жив, кажется.
Гелий зашевелился, уперся коленкой в бок, чуть не продавил мне ребра. Выбрался наконец. Брякнула наружная дверца. Я тоже вылез за ним. Поверженная машина лежала в кювете на боку.
— Причалили, — сказал Гелий мрачно. — Нам еще повезло.
— От дома далеко? — спросил я. Спросил опять-таки инстинктивно. Я был очень потрясен, и почему-то мне казалось, что надо скорее вернуться назад. Назад, в безопасное Приморское, где не бывает аварий, ночью люди лежат в постели, лампа у них стоит на столике.
У Гелия, видимо, не было такого ощущения. Вероятно, привык к авариям, закалился. Гелий даже помнил, что я спешу на самолет.
— До развилки километров пятнадцать, — сказал он. — Вам стоит идти вперед, на магистрали бывают машины и Гелий зашевелился, уперся коленкой в бок, чуть не продавил мне ребра.
— Только помогите перед развернуть. Ну и все. Дальше я сам справлюсь. Счастливо!
Все еще дрожа от возбуждения, я вышел на дорогу.
Пахнуло ароматом южного леса, и тут же я нырнул в черноту. Черные силуэты скал нависли над дорогой, в черных купах кустов слышались какие-то вскрики, всхлипы, стоны, шорохи. «Чего бояться? — уговаривал я себя. В Крыму нет опасных зверей». Впрочем, бывают медведи. А люди опасные не бывают?
Все мы, горожане XX века, — питомцы техники, все живем под крылышком мамы-техники, каменными или стальными заборами отгораживаемся от природы. По лону природы путешествуем, лежа на мягком матраце под чистой простыней в купе вагона или в каюте. И только авария выбрасывает нас в лапы природы: из каюты в море, из автомашины в лес. Только авария напоминает, как же мы беспомощны, если не держимся за юбку техники.
Уповая на технику, я к утру рассчитывал прибыть на заседание в Москву, за ночь преодолеть полторы тысячи километров. В сущности, я даже не принимал во внимание километры, я отсчитывал часы: час на посадку, два часа на полет, час до метро, столько-то на метро… Но вот авария выбила меня из седла, и километры получили подлинную протяженность. Десять минут от столба до столба, десять минут на километр. А до развилки пятнадцать километров, до аэродрома сто пятьдесят. И где-то в невообразимой дали — шеф, поглядывающий на часы. За полторы тысячи километров я спешу к нему пешком. Нереально! Бессмысленно!
Раза два за все время позади загорался свет, меня обгоняла попутная машина. Я махал платком, словно потерпевший крушение, но корабли асфальтовых рек пролетали мимо. Не замечали или не хотели вступать в переговоры глубокой ночью.
Проносилась мимо могущественная техника, оставляя меня тонуть в лесном океане.
Спасение пришло часа через два, уже далеко за полночь. Опять я увидел луч света в горах, где-то высоко и даже впереди. Минуты через три свет оказался гораздо ниже и сзади. Видимо, дорога спускалась здесь зигзагами, я и сам петлял, не замечая поворотов в темноте. Еще минута другая, и фары уперлись мне в спину. Без особенной надежды я протянул руку к слепящему свету.
— Садитесь, — сказал Гелий. — Хорошо, что я догнал вас. Теперь успеете.
Трогательный человек! Чинился часа Два, устал наверное, мог бы возвращаться со спокойной совестью, убеждая себя, что я давно уже сижу в кузове какого-нибудь попутчика. Нет, поехал догонять на всякий случай.
Слишком усталый, чтобы благодарить многословно, я кряхтя начал втискиваться на привычное место.
— Ноги горят с непривычки, — признался я. — Чуточку отдохну и начну нажимать. Сейчас.
— Нажимать не надо, — сказал Гелий мрачно. — Я снял педали. Так мы доедем быстрее. Сегодня не до игры.
Тогда я даже недооценил это торжественное признание. Не до игры! Гелий вынужден был вслух сказать, что его педальные приспособления — только игра. Когда же человеку некогда, ему не надо вмешиваться со своими хилыми ногами. Машина справится лучше.
На аэродром мы успели вовремя, билет я достал, на обсуждение темы успел. И тему мою утвердили — ту самую, о контактах между некоторыми представителями семейства зубатых китов. Но дыне диссертация моя давно опубликована, обязательный экземпляр хранится в Ленинской библиотеке, так что интересующиеся контактами с зубатыми китами могут взять ее в читальном зале. О зубатых китах я расскажу в другой раз. Сейчас о Гелии.
Крылья все-таки волновали меня, и месяца через два я спросил в очередном письме, не подходит ли очередь «птицы номер два».
Ответ пришел быстро:
«Я отказался от этой идеи, — писал Гелий. — Отказался от игры в помощников машины. Да, признаю, что это игра, я сказал вам это еще в пути, а поутру увидел в Приморском наглядную иллюстрацию. Помните колонку против нашего дома, откуда мы таскали воду все время? Вот я остановился у колонки, чтобы залить радиатор, и как раз подошла женщина с девчуркой лет семи. У женщины два ведра на коромысле, у девочки игрушечное ведерко примерно на пол-литра. Женщина накачала себе воды, нацепила ведра на коромысло и дочке налила ведерко, еще по головке погладила, приговаривая; «Ты моя помощница!»
И пошли они вдвоем, понесли свою ношу каждая. Так продемонстрировали мне наглядно, что такое мои педали. Тоже детские ведерки. Может быть, нам они и полезны и для гигиены и для воспитания. Но все равно это детские ведерки воды на стирку в них не принесешь.
Читал я не раз в популярных книгах, что машины — это продолжение рук и ног человеческих, продолжение глаз и ушей. Но вижу, продолжение-то получается длинноватое, куда объемистее пролога. Вот уже и все пути-дороги отданы продолжению, а ноги, родоначальники транспорта, бегают только по футбольному полю. Продолжение дело делает, а' зачинатели в игры играют. И не получится ли так со временем, что, создав продолжение мозга, мы и ему передадим мозговую работу, а себе оставим шахматы и кроссворды. Голы будем забивать, чтобы ноги не отсохли, козла забивать, чтобы мозги не усохли? Вот, Юра, проблемка, хочу к ней голову приложить».
Голову, видимо, он уже начал прикладывать, потому что в том же письме рассказывалось про изучение физиологии нервной системы, задавались вопросы, в том числе и такой:
«Как вы полагаете, Юра, в чем основная причина: почему электрические моторы делают тысячи оборотов в секунду, колеса — десятки оборотов, а бегун, самый лучший, несколько шагов? Где тут узкое место, где загвоздка? Что сдерживает темп жизни: мускулы или нервы?»
Я вспомнил: «Где загвоздка, там и гвоздь решения».
И ответил, в соответствии с учебником, что, возможно, скорость тут лимитирует нервы. Электрический ток проходит 300 тысяч километров в секунду, нервный ток — от силы метров сто — сто двадцать. Дело в том, что нерв не проводник, скорее, он похож на стопку конденсаторов, где возбуждение передается индукцией. Одна сторона каждой части заряжается, в противолежащей стороне возникает противоположный заряд, по нерву спешат ионы натрия и калия, скорость их перемещения обычная для атомов тепловая: сотни метров в секунду в лучшем случае. В результате от ступни к голове сигнал идет заметную долю секунды, столько же от головы в мускулы, плюс обработка сигнала в центре, плюс приведение мышц в движение.
Вот и получаются десятые доли секунды на шаг.
«Это я все читал уже, — ответил Гелий в следующем письме. — Я полагал, что вы как специалист знаете какие-нибудь новинки. А читая про натрий и калий, я задумался: почему природа выбрала для передачи сигналов эти тяжелые ионы? Почему не взяла чего-нибудь полегче, литий например? Наверное, потому, что жизнь зародилась в океане, где было полно хлористого натрия и калия, вот жизнь и использовала подручный, хотя и не лучший, материал.
А где-нибудь на другой планете, где в воде достаточно хлористого лития, жизнь обязательно должна была ухватиться за литий. Шутка сказать: ионы в три раза легче натрия, в шесть раз легче калия, они же движутся быстрее при том же напряжении. Почему я говорю именно о литии? Потому что элемент этот из первой группы, сродни кадию и натрию, он должен так же легко усваиваться кровью и нервами вместо натрия, как пресловутый стронций усваивается костями вместо кальция — родственника своего по второй группе. И в итоге должна бы получиться скорость движения раза в четыре выше, чем при нашем обычном нервном токе. Четыре раза — неплохой выигрыш! Как по-вашему, стоит приложить руки?»
Я достаточно хорошо знал Гелия, чтобы догадаться, что руки уже приложены. Вероятно, и цифра «в четыре раза» взята не с потолка. Неужели получается четырехкратное ускорение нервной связи? А ведь это заманчиво, честное слово!
Возбуждение в четыре раза быстрее, торможение в четыре раза быстрее! Ускоренная связь, ускоренная обратная связь. В четыре раза быстрее прибывает донесение в мозг, в четыре раза быстрее ответная реакция. Сколько предотвращено несчастных случаев! Сколько человек успело отдернуть руку, ногу, вовремя отскочить от бешеного зверя или взбесившейся машины, уклониться от падающего сука, кирпича, цветочного горшка! Ради одного этого стоит постараться.
Движение вчетверо быстрее: в минуту не 75 шагов, а триста. Отныне нормальный скорый шаг — 25 километров в час, бег на дальние дистанции километров 70. Полчаса ходьбы от границы города до центра. И этот темп меняет облик современного города. Почти не нужен пассажирский транспорт: все эти неповоротливые троллейбусы, автобусы, личные комнаты на четырех колесах, отравляющие город продуктами неполного сгорания. Только для перевозки чемоданов понадобятся машины. И улицы можно превратить в бульвары, мостовые в беговые дорожки. Пробежка по дороге на службу. И чистый воздух в городах.
Не только ходьба — и все другие движения становятся проворнее. Движения быстрее, работа идет быстрее. Там, где было четверо рабочих, справляется один. Пли же, если это предпочтительнее, все четверо справляются за два часа со сменной нормой. А дальше, свободное время-главное богатство коммунистического общества — время для самообразования, самоусовершенствования, для творчества.
Стоит постараться?
И думал я еще, что при кажущейся разбросанности Гелий все эти годы бил в одну точку: настойчиво искал резервы времени. Началось с электрички; там он подсчитал, что упразднение остановок могло бы подарить лишний человеко-месяц на каждый поезд. Потом Гелий замахнулся на болельщиков: две человеко-жизни обнаружил на трибунах. Когда речь пошла о зарядке, там уже были миллионы человеко-жизней — «залежи труда», как выразился Гелий.
А теперь идет речь об учетверении работников. И все они без предварительной подготовки, сразу становятся к станку, умелые, обученные. Это уже сотни миллионов человеко-жизней — целое месторождение труда или месторождение времени, как распорядитесь.
Интересно бы узнать, касается это ускорение только мускулов или умственной работы тоже? Наверное, и ума тоже: ведь в основе всякой мысли лежат нервные процессы, передача сигнала прежде всего. Может быть, не вчетверо, но раза в три и умственная работа ускорится. И вот мы в три раза быстрее считаем. В три раза больше успеваем прочесть перед экзаменом или перед докладом; сообщение получается в три раза содержательнее. Мы рассуждаем в три раза быстрее, в три раза больше охватываем, видим три линии развития там, где раньше различали одну. Вместо тянучего «с одной стороны, с другой стороны» описываем шесть сторон, шесть измерений. Мир предстает совсем иным, выпуклым, движущимся, развивающимся сложно.
Рождается новая ступень понимания природы, искусства, человека.
«Гелий, признайтесь откровенно, — написал я, — вы уже делаете опыты на пионерах или только на вожатых? Удалось ли вам вывести быстроумного ученика? Шестиклассники ваши уже поступили в институт или только заканчивают десятилетку?»
Гелий отвечал с непривычной сдержанностью:
«Не по каждому поводу надо хохмить, Юра. Вы же биолог, знаете сами, как делаются опыты. Да, я завел аквариум и держу в нем всякую морскую рыбешку: тюльку и бычков. Да, постепенно добавляю хлористый литий в воду, а хлористый натрий убавляю. Сначала рыбки мои бастовали, погибало более девяноста процентов. Но выжившие дали устойчивое поколение, появились довольно верткие рыбки. Я делал киносъемку; получается скорость движения раза в четыре больше, чем у обычной тюльки.
Так обстоит дело с рыбами. А дальше сами знаете порядок: лягушки, цыплята, мыши, морские свинки, собаки, обезьяны… и после всего человек. А сейчас говорить об успехах рано, несолидно».
Да, как специалист я знал порядок опытов: рыбы, лягушки, цыплята, мыши…
Долог путь от пробирки до прилавка. Но как друг Гелия сомневаюсь, чтобы путь этот был пройден последовательно.
Вот я перелистал его письма за последний год, перечитал и выписал все, что Гелий успел за год:
23 изобретения — на 19 получены патенты. Значит, не пустое прожектерство.
Две книги: одна по истории изобретательства, другая по теории. Обе издаются. Значит, не пустое бумагомарание.
Перевод с немецкого двухтомного «Пантеона великих изобретателей».
Методика работы с юными изобретателями. Ротопринт.
Четыре доклада на методических конференциях.
Одиннадцать статей в газетах и популярных журналах.
Лекции по методике изобретательства.
Четыре поездки в Москву, одна в Новосибирск. Руководство Домом юного техника.
Письма юным и взрослым техникам. Письма знакомым. Критические письма в редакции с обстоятельными разносами разных авторов.
Чтение литературы: научной, специальной, популярной и художественной.
Ухаживание за девушкой по имени Аля (очень своенравная девушка и с большими запросами), предложение, свадьба, пристройка второй комнаты и кухни к «вилле».
Свадебное путешествие на Байкал…
Как вы полагаете, может обычный человек все это успеть за один год?
Лично я думаю, что Гелий ставит опыты не только на рыбках.
Назад: МЫ — С ПЕРЕДНЕГО КРАЯ
Дальше: ДЕЛЬ И ФИНИЯ
