— Скорик? Да, был такой у партизан. Командир разведчиков. О нем в Областном краеведческом музее есть материалы. Но он умер пять лет назад. А вас кто направил ко мне?

Светло-карие, будто рыжие, глаза глядят на меня исподлобья.

— Библиотекарь Анна Павловна. Она сказала, что вы были в партизанах.

— Она так сказала? — переспрашивает он и поводит седой маленькой головой слева направо и снизу вверх, по-прежнему глядя на меня исподлобья. На морщинистой шее мелькает рубец. Что-то знакомое чудится мне в том, как он поводит шеей. Может быть, я его видел во сне?

— Так вы были в партизанском отряде?

— Допустим, был, — нехотя говорит седой. — Что нужно вам?

Он устало нагибает голову и смотрит куда-то вниз, на носки своих туфель, стараясь незаметно поглядывать на меня.

— Мне необходимо уточнить один факт. В отряде был такой… Виктор Рожок…

Он весь напрягается, пальцы непроизвольно расстегивают и застегивают пуговицу на спецовке. Затем кладет тряпку на капот машины и оглядывается — двор пуст, мы с ним — одни. Теперь мне лучше видно его светло-карие, с желтоватыми белками — рыжие глаза. Странное выражение мелькает в них. А возможно, оно мне чудится. Я продолжаю:

— Так вот, у меня имеются сведения, что Рожок — предатель.

На несколько минут тишина становится взрывчатой, как порох.

— Это правда, — отвечает он с глухим придыханием. Его правое веко подергивается, как у курицы, мутные капли пота выступают на широком вогнутом лбу.

— О нем знают? Что с ним сделали?

Его взгляд на миг касается моего лица и испуганно, будто обжегшись, отскакивает. Я уже

знаю, кто передо мной, прежде чем он успевает это сказать:

— Я тот самый… Виктор Остапович Рожок. Ну и что?

— Вы живы?

— Как видите.

Веко подергивается все сильней, губы дрожат и извиваются, как два дождевых червя.

— Вы… молодой человек… Не знаю, кто вы такой и знать не хочу. Что вам известно о войне, о партизанах, о том, как гестаповцы умели допрашивать? Мне тогда было меньше, чем вам, — всего девятнадцать лет. Я свое получил и от них, и от наших. Отсидел пятнадцать лет. Пятнадцать лет в лагерях строгого режима. Имеете представление? Работал как прeq \o (о;?)клятый. Еще и сейчас продолжается инерция. Пробовал искупить вину. Вербовался в самые трудные, в самые глухие места. Себя не жалел. А потом являетесь вы. Удивляетесь: «Вы живы?» Да я, может, был бы рад сто раз умереть. А земля пока носит. Носит…

— Из-за вас погибли люди.

— Так ведь это было давно. Очень давно. А с той поры я, может, сто жизней спас… Об этом забыли, да? — Его веко подергивается все сильнее, он смотрит на меня затравленно и зло. Солнце освещает нижнюю часть его лица — дрожащие губы, острый, ощетиненный подбородок. А глаза в тени. Они сейчас как два медных шарика, не впускающих в себя свет.

Я впервые вижу предателя воочию так близко. Раньше читал о таких в книжках. Но четко представить их не мог. А сейчас мы одни — с глазу на глаз. Знаю, что такой способен на все, и ничуть не боюсь его. Понимаю: он много выстрадал, но пожалеть не могу — сон еще живет во мне.

— Да что же это? — со стоном говорит он. — Бандитов, матерых уголовников так не преследуют. Проходит время — об их прошлом забывают…

— Нет, не забывают. Ни о них, ни о вас. Но он не слушает меня:

…Гестаповский офицер обещал: «Не беспокойся, никто не узнает», - а сам, оказывается, все на пленку писал. Вот пленка вместе с ним и попала в плен. Нашли меня уже после войны, а то бы шлепнули. Присудили срок. Говорили: «Искупи». А как искупить, если и сейчас приходят такие вот юнцы, спрашивают: «Предатель? Еще жив?» Да разве это жизнь? И откуда только узнаeq \o (ю;?)т? Почему забывают, сколько я отстрадал, сколько сделал хорошего? Себя мнят судьями, честными, благородными. А откуда же у вас такая забывчивость и такая память? Откуда такая беспощадность, а? Когда отстанете от меня?

И словно не я, а тот, живущий во мне, за одну ночь помудревший на целую непрожитую жизнь, отвечает ему моим голосом:

— Не все можно искупить. И ничто не забывается. Ни хорошее, ни плохое.

— Врешь! Люди не могут вечно помнить. Они же не вечные — люди-то. Да если бы тот гестаповец на пленку не записывал, если бы не та пленка, никто ничего бы не узнал, и жил бы на свете заслуженный ветеран Виктор Рожок. Что, не нравится? Правда никому не нравится!

И опять проснулся во мне погибший:

— Офицер, говорите, записывал на магнитофон? Только офицер?

Он даже отшатнулся:

— Кто же еще?

— Природа.

Рожок испуганно заморгал. Интересно, за кого он меня сейчас принимает? А не все ли равно? Важнее та истина, которая, окончательно сформулировавшись, словно пронзила мой мозг. Да, я нашел объяснение тому, что со мной случилось. Раньше о подобном озарении читал в книгах, — для него даже придумали научное название — «инсайт», но никогда не думал, что это может произойти со мной. Долго потом я пытался вспомнить, подсказал ли мне ту главную мысль кто-то или она родилась у меня самостоятельно после изумления, в раздумьях и тревоге. И не для какого-то там недобитого Рожка, а чтобы закрепить ее в словах и окончательно оформить для себя, продолжил:

— Да, да, природа тоже записывает. И не только речь. Природа ничего не забывает. Все остается в ней.

Говорю и удивляюсь своим словам, будто не мои они, удивляюсь мысли, в них звучащей, и уже интуитивно знаю, что еще вернусь к ней не раз; предчувствую, что она перевернет всю мою жизнь…