Спустя десятилетие после Американской революции пришел черед Франции пережить кровавые потрясения. По разные стороны баррикад оказались роялисты и республиканцы, богатые и бедные, «народ» и знать. Жены представителей обоих лагерей – но чаще аристократки – видели, как их мужьям рубили головы на гильотине, а иногда такая участь ожидала и их самих. Во время революционных войн также полегло немало мужчин, и во главе тысяч семей оказались вдовы.

До Революции женщины из высших слоев общества (верхи буржуазии и знать) вели жизнь, относительно обособленную от жизни мужей. Браки заключались исходя из финансовых соображений, положения в обществе и знатности родов, и не предполагалось, что у супругов будет глубокое взаимопонимание и общие интересы. Более того, в аристократических кругах было не принято демонстрировать слишком сильную привязанность к супругу. Если женатый мужчина отличался влюбчивостью (а какой уважающий себя француз ею не отличался?), он заводил внебрачную связь. Если те же склонности имела его жена, а муж был готов закрыть на это глаза, она могла завести любовника, не боясь бесчестья.

Небольшое число жен из высшего общества посвящали себя культурным и интеллектуальным устремлениям. Значительную часть литературных салонов устраивали замужние дамы при участии своих мужей – или без него. Среди таких знаменитых дам стоит выделить маркизу дю Шатле – переводчицу Ньютона, почитавшуюся наравне со знаменитейшими учеными той эпохи, и мадам д’Эпине, известную своими трудами по педагогике. Эти две «жены» в первую очередь ассоциируются со своими любовниками – Вольтером и Гриммом соответственно, – а не с мужьями, и это многое говорит нам о разнице между французским и американским обществами.

В более поздний, предшествующий Революции период некоторые жены стали делать существенный вклад в карьеру мужей, например мадам де Кондорсе, мадам Ролан и мадам Лавуазье. На известном портрете четы Лавуазье, написанном Жаком Луи Давидом в 1788 году, ученый сидит за столом с пером в руке, устремив взгляд на жену, а та в свою очередь смотрит с полотна на зрителя. Это заметный контраст с изображениями многих других пар, где жена с обожанием глядит на мужа, а тот обращает взор на мир. Портрет Лавуазье показывает новый идеал партнерского брака, превозносящий взаимную привязанность и уважение.

Лавуазье находил в своей супруге не только любовь, но и вдохновение. Ее образ помогал ему создавать прославившие его научные труды. Будучи сама искусной художницей, она поставила свое мастерство на службу исследованиям мужа и осталась в истории как его помощница и муза. Об этом ясно рассказывается в одном из стихотворений Жана Франсуа Дюси, друга четы Лавуазье.

Статус музы и секретаря был известен многим женам. После безвременной гибели Лавуазье на гильотине в 1794 году его вдова продолжила заниматься иллюстрированием и публикацией научных трудов покойного супруга. Роль жены как помощницы «великого человека» – если не его ровни в интеллектуальном плане – в Европе XVIII века стала более заметной среди женщин привилегированного сословия.

Но как бы ни были эмансипированы некоторые жены из высших слоев французского общества, мнение, что женщины отличаются от мужчин и уступают им, превалировало в революционной Франции так же, как и в революционной Америке. Сексистская идеология, продвигаемая Жан-Жаком Руссо и его последователями, определяла женщину как домашнее существо. Ее следовало отдать под руководство мужа и избавить от общественной жизни. Эта точка зрения доминировала в республиканской политике вопреки противоборствующему дискурсу, отстаивавшему равноправие женщин, который существовал еще до Революции и приобрел большое влияние между 1789 и 1793 годами. Француженки XVIII века гораздо активнее боролись за свои права по сравнению с их американскими современницами. К тому же, как показывает исследовательница Карен Оффен в книге «Европейский феминизм, 1700–1950», во Франции были сочувствующие им мужчины, готовые выступить в их поддержку. Например, маркиз Кондорсе, известный математик и мыслитель, еще в 1787 году оспаривал законы, подчинявшие жен мужьям. В ранние годы Революции в Национальной ассамблее он выступал в поддержку «устойчивого равенства между супругами» и, более того, наделения гражданскими правами владеющих имуществом женщин. Но женщины – замужние, одинокие или вдовствующие, владеющие собственностью или нет – не были включены в Декларацию прав человека и гражданина, провозглашенную в 1789 году. Провокативная Декларация прав женщины и гражданки, написанная в 1791 году драматургом и памфлетисткой Олимпией де Гуж, и другие петиции в поддержку прав женщин, обращенные к Национальной ассамблее, пренебрежительно отвергались радикальными республиканцами. Создатели конституции 1791 года «фактически исключили женщин из новых гражданских порядков» и обрекли их на роль жен и матерей. Если женщина влияла на общественные дела мужа, ей было разумнее скрывать это от окружающих.

Примером тому служит история знаменитой супруги – мадам Ролан, которую многие превозносили как «самую выдающуюся женщину» Революции и которая – единственная, не считая Марии-Антуанетты, – имела неоспоримое влияние на политику той эпохи. Между 1791 и 1993 годами, на пике Революции, Жанна Мария (Манон) Флипон Ролан была правой рукой мужа, занимавшего важные правительственные посты. Ей хватало осторожности выступать в традиционной роли скромной жены, а не лезущей в чужие дела гарпии, как ее позже пытались представить враги ее мужа. В воспоминаниях, написанных в тюремной камере в 1793 году, она описывает политические дискуссии, разворачивавшиеся между леворадикальными депутатами, регулярно собиравшимися в квартире Ролана:

Даже на этом этапе Революции, когда ее муж еще не был в центре внимания, она тщательно скрывала свой страстный интерес к политике и свою роль в развитии карьеры супруга. Год спустя, когда ее мужа прочили в министры внутренних дел, депутат Бриссо обратился к ней как к посреднику. Вот ее слова: «Бриссо пришел ко мне однажды вечером… чтобы спросить, согласится ли Ролан возложить на себя это бремя. Я отвечала, что… его рвение и активность не угаснут от этой заботы». Софи Граншам, ближайшая в те годы подруга мадам Ролан, позже утверждала, что Манон Ролан жаждала политической власти даже больше, чем ее супруг.

Когда ее муж занял новый пост, мадам Ролан с удовольствием вошла в роль жены министра. Дважды в неделю она устраивала приемы: один раз для коллег мужа, второй – для других заметных персон из деловых и политических кругов. Однако она не проявляла склонность к экстравагантной роскоши, поскольку это противоречило бы республиканским идеалам.

При этом за кулисами публичной жизни мадам Ролан была куда более энергичным партнером. Она была теневым руководителем Комиссии по изучению общественного мнения, которую возглавлял ее супруг, и автором многих исходящих оттуда документов. Вот как она позже описывала свою деятельность в роли выразителя мыслей Ролана:

Однако вскоре трения между Роланом и королем, который номинально еще оставался у власти, стали очевидными, и Ролану пришлось уйти с поста. Мадам Ролан пишет, что его письмо об отставке стало плодом их совместного творчества («мы вместе составили его нашумевшее письмо королю»). Затем оно было напечатано и разослано по всем департаментам Франции.

Но в конечном счете Роланы оказались погублены не монархом, а левыми радикалами. После заключения королевской семьи под стражу в августе 1792 года Ролан вновь был назначен депутатом и министром внутренних дел, но его (и его супруги) умеренные политические взгляды оказались неприемлемы для Дантона, Марата и Робеспьера. 25 сентября 1792 года Дантон в Национальной ассамблее оспорил переназначение Ролана на должность министра. Он заявил: «Если вы приглашаете его [Ролана], пригласите также и его жену, ведь все знают, что он в своем департаменте был не один. Что до меня, то я исполнял свою должность в одиночку». Дантон знал, как очернить своего соперника: с учетом распространенного в XVIII веке страха перед вмешательством женщин в политику, государственный деятель, деливший полномочия с супругой, становился легкой мишенью для насмешек. И не стоит думать, что такое отношение осталось в далеком прошлом. Достаточно вспомнить негативную реакцию на занятия Хиллари Клинтон вопросами здравоохранения на заре президентства ее супруга. Ей пришлось уйти из поля публичной политики, и затем она стала считаться хорошей женой, «поддержав своего мужчину» в самый унизительный для него момент.

Мадам Ролан была арестована в ходе организованных Робеспьером чисток вместе с большой группой депутатов, включая и ее мужа. В то время как он сбежал в провинцию, она осталась, чтобы противостоять его врагам, не веря, что они уничтожат ее, «просто жену». Во время пятимесячного заключения она написала мемуары, ставшие самыми известными воспоминаниями непосредственного свидетеля Революции. Когда в ноябре 1793 года она была осуждена и казнена, ее муж, по-прежнему скрывавшийся, совершил самоубийство.

Статус «просто жены» не обеспечивал женщинам никакой защиты во времена Революции. Это касалось и жен республиканцев, преданных новой нации, и супруг аристократов, верных монархии. Нижеследующие истории Элизабет Леба, Мари-Виктуар де Ла Вийруйе и Элизы Фужере де Менервиль показывают, как Революция заставляла замужних женщин становиться героинями, хотя ничто в их предшествующей жизни этого не предвещало.

Элизабет Дюпле едва исполнилось двадцать лет, когда она познакомилась с Филиппом Леба, депутатом Национальной ассамблеи и другом Максимилиана Робеспьера, жившего в доме ее отца. Вместе с сестрой Робеспьера Шарлоттой она посетила открытое заседание Ассамблеи и сразу оказалась очарована Леба. Симпатия была взаимной, и через несколько месяцев Леба объяснился Элизабет в любви, не забыв при этом убедиться в ее республиканских убеждениях. Он хотел удостовериться, что она будет достойной супругой, готовой отказаться от легкомысленных удовольствий и посвятить себя воспитанию детей. Затем Леба обратился к семье Элизабет. Так как они были убежденными республиканцами, он полагал, что они будут рады видеть его своим зятем. К тому же он был на десять лет старше Элизабет, хорошо образован и занимал видную должность. После некоторых сомнений со стороны матери Элизабет – ведь старших сестер следовало выдать замуж раньше младшей – она и ее супруг дали свое согласие.

Дата свадьбы была назначена. У Элизабет было двадцать дней, чтобы подготовить приданое. Ее отец, владевший несколькими домами, предоставил один из них в распоряжение будущих молодоженов. Но тут вмешались дела государственной важности. Леба был выбран для особого задания и был вынужден в тот же день покинуть невесту. Элизабет была безутешна. Несмотря на увещевания своего друга Робеспьера, она «не хотела больше быть патриоткой». Выбор между нуждами нации и ее собственной тоской по Филиппу был очевиден. В итоге она смогла (с помощью Робеспьера) вернуть Филиппа домой на достаточно долгий срок, чтобы они смогли пожениться. А спустя еще несколько месяцев она забеременела.

Любовь двух пылких республиканцев оказалась прервана политической катастрофой. Когда Максимилиан Робеспьер пал жертвой термидорианского переворота (27 июля 1794 года), Леба погиб вместе с ним. Элизабет после писала, что была «убита горем и почти обезумела» и, забыв о новорожденном сыне, два дня пролежала на полу. Затем как вдова Леба и мать его ребенка она была помещена в тюрьму Таларю вместе с младенцем. Она вспоминала: «Я стала матерью пять недель назад; я кормила сына; мне не было еще и двадцати одного года; я потеряла почти все».

Элизабет и ее грудной ребенок провели в тюрьме девять месяцев. Каждую ночь она спускалась во двор и стирала в корыте пеленки, а затем сушила их между матрасами. Надзиратели и правительственные агенты убеждали ее выйти замуж за другого депутата и избавиться от «позорной фамилии», но она сопротивлялась этим попыткам. Наоборот, она держалась за фамилию мужа и, выйдя наконец из тюрьмы, сохранила ее до конца своих дней. Воспоминания о годе замужества помогли ей пережить шестьдесят пять лет вдовства. Все это время она продолжала верить в покойного мужа и в революционные идеалы, за которые он погиб.

Истории мадам Ролан и мадам Леба показывают, как сильно женщины-республиканки могли быть вовлечены в общественную жизнь своих мужей и как строго наказывались за их политическую активность. Жизнь была еще более сурова к аристократкам, которые часто отправлялись в тюрьму или на гильотину из‐за своего благородного происхождения. Ситуация для жен из знатных родов могла очень сильно разниться и зависела от многих факторов: региона, отношений ее семьи с местным сообществом (которое могло защитить ее, а могло и нет), присутствия или отсутствия супруга. Если муж эмигрировал, чтобы присоединиться к контрреволюционным силам или просто спасти свою жизнь, а жена оставалась приглядывать за семьей и имуществом, ее положение становилось весьма рискованным. Ее могли бросить в тюрьму из‐за аристократического статуса или из‐за подозрений в нелегальных контактах с находящимся за границей мужем.

Наглядной иллюстрацией всех этих проблем служит история Мари-Виктуар де Ламбийи, графини Ла Вийруйе. Эта маленькая бретонская женщина двадцати шести лет, ростом в 142 сантиметра, была в октябре 1793 года заключена под стражу на том основании, что была «из знати, жена и сестра эмигранта». К тому моменту она уже двадцать месяцев не видела мужа, который покинул Францию, чтобы присоединиться к борцам с Революцией из Германии. Прежде чем оставить свою жену, муж дал ей право распоряжаться всей семейной собственностью. По закону она также отвечала за троих маленьких детей, один из которых родился через шесть недель после того, как муж уехал.

До заточения мадам де Ла Вийруйе жила с детьми у престарелой тетки, но стоило Робеспьеру 2 июня 1793 года объявить всех жен, отцов, матерей, детей, братьев и сестер эмигрантов «подозрительными», ее арестовали и посадили под замок.

От других заключенных мадам де Ла Вийруйе отличало то, что она отказалась молчаливо пережидать годы Революции. Сидя в холодной, сырой, неотапливаемой камере, она рассылала сотни писем чиновникам местного и национального масштаба, выступая против своего заключения и тех условий, в которых содержались заключенные. В октябре 1794 года, через год после того, как ее взяли под стражу, Ла Вийруйе написала предельно взвешенное письмо с подробным опровержением всех оснований для ее ареста. По поводу высокого происхождения она писала: «Никто не может быть в ответе за то, чего не выбирал». А по поводу эмиграции мужа: «С июля 1792 года я не получала весточки от мужа ‹…› и у меня есть все основания полагать, что его больше нет в живых».

Самое интересное в ее аргументации – протест против того, что жену можно судить за действия ее мужа. Она писала: «Пускай даже он эмигрант – неужели можно меня винить за поступки, которые он совершил, и решения, которые он принял? Повсеместно считается, что муж – глава семьи и несет за нее всю ответственность; следовательно, никто не может вменять жене в вину поведение мужа». Для того периода было ново, что жена декларирует свою независимость, моральную и юридическую, от мужа и требует, чтобы ее не судили по его поступкам. В конце концов усилия Ла Вийруйе не пропали втуне, потому что в январе 1795 года под натиском ее писем ее саму и ее товарищей по заключению освободили.

Во времена Революции многие француженки оказались в сложной ситуации, которая требовала переходить в нападение и вести себя дерзко, подобно мужчинам. Ла Вийруйе, как и мадам Ролан, понимала, что амплуа «женщины-писательницы» делает ее мишенью насмешек; и все же она без колебаний употребила свой писательский талант, чтобы спасти себя и товарищей по несчастью.

Спустя четыре года, в январе 1799 года, она вынуждена была пойти еще дальше. К тому времени она с мужем, который скрывался под вымышленным именем, скромно жила в Париже. Когда его поймали и предъявили обвинение в эмиграции, каравшееся смертной казнью, мадам Ла Вийруйе решила прийти в суд и выступить в его защиту. У нее не было юридического образования, и она не могла быть уверена, что ей позволят выступить на стороне мужа. Но она была столь убедительна, что ей дали слово на судебном процессе, и она смогла убедить семерых судей «в полном облачении, с усами и острыми саблями» в невиновности своего любимого супруга. Ее речь длилась сорок две минуты, впоследствии мадам Ла Вийруйе описала ее в мемуарах, адресованных детям. В ней она продемонстрировала умение найти подобающие юридические аргументы, опровергающие обвинение, а также доводы, взывающие к отцовскому и мужнему чувству судей. Стражи, доставившие господина Ла Вийруйе в зал заседания, даже не попытались остановить его, когда он направился к жене и поцеловал ее в конце ее речи, и судьи вынесли приговор всего за полчаса обсуждения. Мадам Ла Вийруйе сумела с выгодой для себя использовать новизну и пафос этой сцены: жены, защищающей мужа от обвинений.

Еще одной женой-аристократкой, которую Революция вынудила к решительным действиям, была Элиза Фужере де Менервиль. Она родилась в семье влиятельного судьи и в восемнадцать лет вышла замуж за мужчину, который был на тринадцать лет ее старше, имел значительное состояние и хорошую репутацию. Как и полагалось представительнице ее класса, она беспрекословно приняла решение своих родителей. Первые пять лет брака они с мужем жили в семье ее родителей, и она была очень счастлива этим обстоятельством. Но в октябре 1791 года они вместе с мужем и двумя маленькими детьми влились в поток эмигрантов, спасающихся от Революции.

Сперва они жили в Бельгии и Голландии, а затем переселились в Англию. Из Франции приходили все более печальные известия: сначала ее мать и сестер отправили в тюрьму, затем ее отца казнили на гильотине. И чем дальше они с мужем уезжали от дома, тем меньше у них оставалось средств. В конце концов в Лондоне мадам де Менервиль, в первые годы брака имевшая позолоченную карету и украшения с бриллиантами, сделалась работницей. Подобно множеству жен эмигранток, она стала единственной кормилицей в семье. Она рассказывала: «Я расписывала веера для купца из Сити, который затем отправлял их в Португалию. Вышивала гладью по заказу другого купца, который затем отправлял свои товары в Россию. Давала уроки французского ‹…› Расшивала платья – это было самое прибыльное предприятие…» Если высокопоставленные мужчины зачастую не могли найти для себя работы за границей, то их жены были более гибкими. Их не готовили к армейской или юридической службе. Они всего лишь умели шить, готовить, были обучены искусствам, и именно эти навыки им пригодились. Революция разрушила многие надежды, но некоторые жены были горды тем, что стали зарабатывать деньги для семьи.

За десять лет, прошедшие с начала Революции до прихода к власти Наполеона (1789–1799), француженки стали как никогда политически сознательными. Конечно, роялистки вроде мадам де Менервиль были бы рады и дальше обходиться без этой сознательности. Большинство представительниц высшего общества были бы довольны прежним положением дел, когда мысли о политике были уделом их мужей и отцов. Однако Революция вынудила их к тому, чтобы думать своей головой и принимать самостоятельные решения. Хотя у них не было представительства в правительстве, они находили способы влиять на систему, игнорирующую их. Какими бы ни были их убеждения – лоялистскими или республиканскими (за возможным исключением мадам Ролан), их главной заботой была безопасность их семей.