В 1891 г. великий князь Сергей Александрович назначен московским генерал-губернатором, и супруги переехали в Москву. Под началом Сергея Александровича одновременно оказалось 10 губерний – Московская, Тверская, Смоленская, Ярославская, Костромская, Нижегородская, Тульская, Калужская, Рязанская и Тамбовская. В 1896 г. великий князь назначен командующим войсками Московского военного округа. Сергей оказался настоящим хозяином, он навел в Москве порядок: в городе провели электрическое освещение, отреставрировали башни Кремля, наконец завершили старый проект строительства новых торговых рядов на Красной площади, которые позже будут известны как ГУМ, а по городу проложили первые трамвайные линии. При Сергее Александровиче построено новое здание Консерватории и два музея: Исторический и Изящных искусств. Позже, уже после гибели мужа, Елизавета Федоровна передаст в музеи драгоценные коллекции, собранные великим князем, что значительно пополнит их фонды.

Но не все москвичи вспоминали великого князя с благодарностью. В первый же год своего генерал-губернаторства он отдал приказ о выселении из города около 20–30 тысяч еврейских семей, примерно 3/4 всего иудейского населения Москвы, во исполнение высочайшего повеления императора Александра III «О воспрещении евреям ремесленникам, винокурам и пивоварам и вообще мастерам и ремесленникам переселяться на жительство в Москву и Московскую губернию». (В числе высланных тогда евреев оказался и художник Исаак Левитан. Когда великий князь узнал об этом, он дал ему в виде исключения разрешение проживать в Москве.) Оставшиеся в Москве евреи вынуждены сменить вероисповедание. Позже это решение, а также подавление политических свобод в городах, находившихся под его властью, и «Ходынскую катастрофу» поставит ему в вину Боевая организация социалистов-революционеров.

Великая княгиня, как и все женщины в императорской семье, должна была много времени уделять благотворительности. Еще в Петербурге она стала председателем Петровского благотворительного общества. Участвовала в организации Убежища для слабосильных и выздоравливающих детей, Царскосельского благотворительного общества, Первого Санкт-Петербургского дамского комитета Российского общества Красного Креста. В 1896 г. основала в Петербурге Елизаветинскую общину сестер милосердия.

Губернаторский дом на Тверской

Великая княгиня поддерживала много благотворительных инициатив и в Москве. Так, весной 1892 г. в губернаторском доме на Тверской состоялось открытие Елизаветинского благотворительного общества по оказанию помощи детям неимущих родителей, которое открывало детские приюты, ясли, сады в Москве.

В 1893 г., когда по стране прокатилась очередная эпидемия холеры, Елизавета Федоровна открыла в усадьбе Ильинское, где великокняжеская семья проводила лето, временный медпункт, где осматривали и при необходимости срочно оказывали помощь заболевшим крестьянам.

Елизавета Федоровна участвовала в подготовительном комитете X археологического съезда, в организации раскопок на территории Московского Кремля, в приобретении для Исторического музея различных экспонатов (древних монет, крестов, икон, старинного оружия), способствовала открытию Екатерининского, Владимирского, Суздальского залов музея. Она была попечительницей Филармонического общества и приюта для престарелых театральных деятелей, Строгановского и Синодального училищ, курсов сестер милосердия общины Иверской иконы Божией Матери.

Она покровительствовала московским ремесленным училищам, создала Общество попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях, которое обеспечивало юридическую помощь детям, которые подвергались истязаниям во время обучения.

Великая княгиня была почетным председателем Дамского тюремного комитета, опекавшего детей, чьи матери отбывали наказание. Комитет организовал швейные мастерские и приют для освобожденных из тюрем женщин.

Позже, в годы Русско-японской войны, она открыла сбор пожертвований в помощь раненым и нуждающимся, организовала бесплатное размещение больных и раненых, вернувшихся с войны. «Это было целое министерство… разделенное на 12 отделов, каждый со своими функциями и задачами в оказании помощи фронту», – писали современники. На деньги, собранные великой княгиней, были организованы 9 летучих санитарных отрядов, плавучие лазареты, 4 этапных лазарета на 200 человек, отряды для борьбы с инфекционными заболеваниями, походные церкви и т. д.

Как читатели уже много раз могли убедиться, благотворительность – традиционное занятие и даже обязанность великих княгинь. Но для некоторых из них она становилась чем-то большим – тропинкой, ведущей в новую жизнь. К числу таких женщин принадлежала и великая княгиня Елизавета Федоровна.

Деятельность великой княгини широко освещали газеты. Сергей Александрович предпочитал не афишировать свои добрые дела. Брат Елизаветы Федоровны пишет в своих воспоминаниях: «Многим, многим людям помог он, но всегда в строжайшей секретности».

В Москве великого князя любили не все. Об этом свидетельствует еще одна запись в Дневнике Александры Богданович: «Монтеверде говорил, что Москва чрезвычайно недовольна своим генерал-губернатором. Когда дворяне собрались подписать поздравительную депешу царю 28 октября, в день его серебряной свадьбы, долго ожидали они вел. князя. Наконец предводитель дворянства поехал к нему сказать, что его ждут, но получил ответ, что он сидит в ванне и не приедет. Когда он вернулся к дворянам с этой новостью, все были возмущены и подняли его на смех. Это прискорбно, что он так себя ведет, – с Москвой шутить нельзя».

«Как бы я хотел иметь детей! Для меня не было бы большего рая на земле, будь у меня собственные дети», – писал Сергей Александрович.

Но дети в этой семье так и не родились. Когда в 1902 г. младший брат Сергея, великий князь Павел Александрович, тайно женился на Ольге Валериановне Пистолькорс, разведенной жене своего бывшего подчиненного – гвардейского полковника Эриха фон Пистолькорса, ему запретили возвращаться в Россию. Тогда Сергей Александрович и Елизавета Федоровна взяли в свою семью двух детей Павла – Марию и Дмитрия.

Еще до разлуки с отцом дети часто проводили лето у дяди и тети в Ильинском и привязались к Сергею Александровичу. Именно к нему, а не к Елизавете Федоровне. Вот что пишет в мемуарах великая княжна Мария Павловна о своем дяде: «Он был высоким, как мой отец, таким же широкоплечим и худощавым. Он носил маленькую, аккуратно подстриженную бородку. Его густые волосы были подстрижены ежиком. В своей обычной позе он стоял прямо, с поднятой головой, выпятив грудь, прижав локти к бокам, и пальцами вертел кольцо с драгоценными камнями, которое обычно надевал на мизинец.

Ильинское. Вид на дворец великого князя Сергея Александровича со стороны реки

Ильинское. Царская семья в усадьбе

Ильинский лазарет

Когда он был раздражен или не в духе, губы его сжимались в прямую линию, а глаза становились жесткими и колючими. Все считали его, и не без основания, холодным и строгим человеком, но по отношению ко мне и Дмитрию он проявлял почти женскую нежность. Несмотря на это, он требовал от нас, как и от всех проживающих в доме и от своих приближенных, беспрекословного повиновения. Он лично вел финансовые дела, занимался всеми проблемами, связанными с домом и хозяйством, устанавливал распорядок нашей повседневной жизни, и всякое его решение требовало неукоснительного выполнения. Сосредоточенный на себе, испытывающий неуверенность, он не был внутренне свободен, контролировал свои чувства и действовал согласно строгим правилам и монархическим убеждениям. Те немногие, кто его хорошо знал, были глубоко ему преданы, но даже близкие друзья побаивались его, и мы с Дмитрием тоже.

По-своему он очень любил нас. Ему нравилось проводить с нами время, и он не жалел его для нас. Но он всегда нас ревновал. Если бы он только знал, как мы обожали отца, он бы этого не перенес».

С тетей же у детей сложились странные отношения. Да и сама она казалась им какой-то странной. Вот что пишет Мария Александровна: «Тетя Элла – великая княгиня Елизавета Федоровна – была старшей сестрой императрицы Александры Федоровны и одной из самых красивых женщин, каких я когда-либо видела в жизни. Она была высокой и хрупкой блондинкой с очень правильными и тонкими чертами лица. У нее были серо-голубые глаза, на одном из которых было коричневое пятнышко, и это производило необычайный эффект.

Даже живя за городом, тетя много времени и внимания уделяла своему внешнему виду. Она сама разрабатывала фасоны большинства своих нарядов, делая эскизы и раскрашивая их акварельными красками, и они замечательно смотрелись на ней, подчеркивая ее индивидуальность. Дядя, у которого была страсть к драгоценным камням, дарил ей много украшений, и она всегда могла выбрать то, что сочеталось бы с ее одеждой.

Детство мы, по сути, провели рядом с дядей: тетя Элла не проявляла никакого интереса ни к нам, ни к тому, что нас касалось. Казалось, ее раздражает наше присутствие в доме и то, что дядя к нам так привязан. Порой она говорила вещи, которые задевали меня.

Я вспоминаю один такой случай, когда она, одетая для загородной прогулки, показалась мне особенно красивой. На ней было обычное платье из белого муслина, но она сделала новую прическу – распущенные волосы были стянуты на шее шелковым черным бантом – и выглядело это изумительно. Я воскликнула: „Ах, тетя, вы прямо как с картинки из сказки!“. Она повернулась к моей няне и сказала раздраженно: „Фрай, вам следует научить ее сдерживаться“. И удалилась.

Из переодевания к обеду она устраивала настоящую церемонию, которая требовала много времени. Призывались камеристки, горничные и гофмейстерина. Батистовое белье с кружевами уже лежало наготове в корзине с розовой атласной подкладкой. Ванна была наполнена горячей водой, пахнущей вербеной. В ней плавали лепестки роз.

Готовых косметических средств в России в то время почти не было. Думаю, что тетя никогда в жизни не видела румян и очень редко пользовалась пудрой. Искусство пользования косметикой было неведомо русским дамам в ту пору, даже великим княгиням. Тетя Элла сама готовила лосьон для лица, смешивая огуречный сок и сметану. Она не позволяла летнему солнцу касаться кожи и всегда выходила на улицу в шляпе с вуалью и с шелковым зонтиком с зеленой подкладкой.

После того как камеристки и горничные снимали верхнюю одежду, в которой она была днем, тетя запиралась в туалетной комнате одна. Отобранные чулки, обувь, нижние юбки и все другие предметы одежды, согласно сезону, были аккуратно разложены, и возле них ожидали служанки. Из соседней комнаты доносился плеск воды. Приняв ванну, тетя надевала корсет и открывала дверь. Тогда проворно подходили горничные, причем каждая занималась своим делом.

Когда процесс одевания был завершен, тетя внимательно оглядывала себя – обычно с удовлетворением – в трехстворчатом зеркале, установленном так, чтобы она видела себя со всех сторон. Последние поправки она делала собственноручно. Если наряд не удовлетворял ее по какой-либо причине, она снимала его и требовала другой, который примеряла с тем же вниманием и терпением.

Одна из горничных делала ей прическу. Ногтями тетя занималась сама. Они у нее были удивительной формы, очень плоские и тонкие, далеко выступающие над кончиками пальцев.

Когда маникюр был сделан, вечернее платье надето, наступала моя очередь участвовать в ритуале. Тетя говорила мне, какие драгоценности она собирается надеть, и я шла к застекленным шкафчикам, похожим на витрины в ювелирном магазине, и приносила то, что она выбрала.

Вскоре мой дядя, человек крайне пунктуальный, стучал в дверь и сообщал, что обед готов. Оба они целовали меня и уходили, а нас с Дмитрием кормили ужином рано и отправляли спать.

Помню, как-то раз, когда я еще была маленькой, я увидела тетю в парадном платье – величественную, с длинным парчовым шлейфом, сверкающую драгоценностями и ослепительно красивую. Онемев от восторга, я подошла на цыпочках и поцеловала ее сзади в шею, ниже изумительного сапфирного ожерелья. Она ничего не сказала, но я видела ее глаза, и от этого холодного, строгого взгляда мне стало не по себе.

Только однажды, в раннем возрасте я случайно узнала, что она бывает иной, непохожей на себя обычную. Заболев в Ильинском дифтеритом, я лежала в жару, и надежд на улучшение не было. Я погрузилась в странный мир фантазий, отвлекавший меня от страданий и похожий на удивительную книгу сказок. Перед глазами возникали яркие, прелестные видения, и мой дремлющий мозг пытался на них сосредоточиться. Трещины и пятна на потолке, если в них долго вглядываться, превращались в разнообразные картины на мягком сером фоне. То это был замок с башнями и подъемными мостами над рвами с водой, кавалькада въезжала в ворота, я видела рыцарей с соколами на запястьях и амазонок в длинных платьях, их шлейфы волочились по земле. Потом это становилось озером, по которому плавали ладьи. Я видела очертания островов с высокими деревьями и проплывающие по небу облака. Однажды мне представилась высокая ограда, а за ней – великолепный дворец и прекрасные цветники. На ткани занавесок также возникали волшебные картины.

Все, что я видела, было так увлекательно и красиво, хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно. Но как только кто-нибудь подходил ко мне, видения исчезали. Приятные грезы сменялись моментами просветления, полного страдания и печали. Ночами я спала мало и плохо. Голова была тяжелой, горло стягивало, а в ушах стоял гул, как от полчищ невидимых мух. Сбоку, в комнате для игр, горел ночник, и время от времени белая тень приближалась к моей постели.

Однажды, заслышав звук шагов, я взглянула из-под ресниц и увидела склонившуюся надо мной тетю. Выражение ее лица изумило меня, она смотрела на меня с любопытством и тревогой. Она была такой размягченной, естественной. Мне стало неловко, словно я подглядела что-то недозволенное.

Я пошевелилась. Ее лицо тут же приобрело прежнее выражение. И прошли годы, прежде чем мне снова довелось увидеть ее без привычной маски».

Я привожу такую длинную цитату потому, что это описание очень необычно и меньше всего похоже на «дежурные слова» о прекрасной и доброй великой княгине, по мере возможностей смягчавшей суровость мужа. Маленькая Мария видит совсем другую картину. Великий князь, хоть и на свой суровый лад, но все же любит их и старается о них заботиться. А Елизавета Федоровна держится отстраненно, и если бы мы не знали ее дальнейшей судьбы, она могла бы показаться нам самовлюбленной красавицей, безразличной ко всему, кроме собственной персоны.

Мы знаем, что у Эллы было пять младших братьев и сестер, и возиться с малышами для нее было не в новинку. Возможно, ранняя смерть брата Фици и сестры Мэй научила ее не привязываться к детям? Возможно, она боялась судьбы матери, которую смерть малышей повергла в депрессию? Или это князь Сергей так «заморозил» свою жену, навел ее на мысль, что она должна сдерживать свои чувства и быть безвольной красивой куклой из любви к нему. Кто знает? Но дальнейшие события показали, что у великой княгини много душевных сил, и когда переменились обстоятельства ее жизни, она неожиданно для всех стала решительной и бесстрашной женщиной.

Только сохранившиеся письма великой княгини приоткрывают завесу тайны, окружающую образ это женщины. И образ этот весьма неожиданный. Прежде всего Елизавета Федоровна предстает в своих письмах отнюдь не забитой и покорной прихотям мужа женщиной и не ангелом «не от мира сего». Одно из писем датировано мартом 1899 г., когда Россия была охвачена первой всеобщей студенческой забастовкой. Великая княгиня утешает Николая, напоминая ему, что «у всех бывают минуты уныния, – что ж, надо уповать на Бога и верить что Он наставит – и в особенности тебя, Своего помазанника», и рекомендует почитать «чудесную книгу», которая исполнена «глубокого смысла, полезного для правителя». Только книга эта – отнюдь не Святое Писание и не какие-то откровения отцов церкви. Елизавета рекомендует своему шурину… мемуары Бисмарка и замечает: «как человек он не может нравиться, но как министр и государственный деятель он непревзойден».

Она именно великая княгиня, увлеченная российской и мировой политикой и весьма амбициозная. Она имеет свое мнение и не стесняется высказывать его. «Всеми овладело чувство неуверенности, – пишет она, – и в такой момент необходимо, чтобы каждый оставался на своем посту». И тут же начинает обсуждать последние назначения в правительстве: «Я так рада, что тебе нравится Б. (Н. И. Бобриков, назначенный губернатором Финляндии. – Е. П.). Подумать только, какой вздор – воображают ведь, что ты хотел, чтобы это место занимал Костя (великий князь Константин Константинович. – Е. П.). Какой-то бред, а его еще повторяют. Он чудный, но он – поэт, а поэт не способен справиться со столь серьезной должностью. Он даже не может свой полк содержать в порядке, этот мечтатель. И потом я уверена, что ты не хочешь, чтобы великие князья занимали такую должность или же были еще генерал-губернаторами. Мы в нашем положении не должны занимать такие посты, на которых с нами можно было бы обращаться, как с простыми смертными. В военном командовании – другое дело, так всегда было, и это тот род службы, что ожидаешь от великого князя. А все прочие посты, где становишься мишенью для каждого, даже унижают наше звание… Мы должны окружать пьедестал нашего государя и быть верными ему». И, не упуская случая, напоминает о заслугах своего мужа: «Он делает все, что только возможно, чтобы угодить тебе, и, тем не менее, мы пережили много горьких минут».

В другом письме она снова касается студенческих волнений и дает свои рекомендации по борьбе с ними, которые звучат отнюдь не в духе христианского всепрощения. «Мой милый, мой дорогой брат, – пишет великая княгиня, – если бы только ты не шел на поводу у общественного мнения! Бог благословил тебя редким умом, так доверяй же своим собственным суждениям! И Он вразумит тебя быть жестким, и очень жестким! И потом, оказывай хотя бы некоторое доверие своим министрам, либо же отставь их, если не считаешь достойными, но ради себя самого и ради своей страны не подрывай их авторитета перед всем миром! Это невероятно опасно, и название этому – революция сверху. Ты не представляешь себе, какой угрожающе серьезный оборот приняло это дело, и все честные, верные, лояльные подданные вопиют: „О, если бы он управлял железной рукой!“»

Далее она излагает свой план действий (очень осторожно, так как было хорошо известно, что Николай не выносит никакого давления на себя и просто перестает слушать, когда ему советуют то, с чем он внутренне не согласен): «Можно, я выскажу одну мысль? Возможно, это и вздор, годный лишь на то, чтобы швырнуть его в твою корзину для мусора… Не мог бы ты издать новые распоряжения для того, чтобы покончить с этим? Эти молодые люди злоупотребляют твоей добротой и той отцовской заботой, которую ты хотел проявить по отношению к ним. Почему бы не отправить их – [во всяком случае] тех из них, кто действительно провинился, – в армию? Год-другой жизни по законам армейской дисциплины вправили бы им мозги, а после можно было бы продолжить учение. Ты спас бы их души, которые они губят. Устрой чистку среди профессоров – худший яд, которым ты обладаешь, – и гроза утихнет. Ты сказал, что, если тебя довести, ты покажешь характер. Разве уже не пора? А твои министры, которые только мешают, пусть занимаются своими делами и пусть будут честными и лояльными. Ведь до сей поры они только лгали. Тем, которых ты держишь, доверяй. Если они будут тебя бояться, они будут делать свое дело. Взгляни на тех императоров, которые правили жестко, – общество необходимо воспитывать, оно не должно сметь вопить во весь голос или учинять смуту. Действительно, все почему-то считают, что если они учинят беспорядки, то они будут до тех пор визжать, пока ты не станешь их слушать. Самое лучшее было бы, если бы в университетах было не по 4000 студентов, а в четыре раза меньше, а остальные – в менее населенных городах, и потом [нужны] политехнические школы и пр…потому что молодые люди должны же где-то учиться, чтобы зарабатывать себе на жизнь».

Она рекомендует Николаю, кого ему следует назначить на посты министров, умоляет: «Ники, дорогой, ради всего святого, будь сейчас энергичен! Впереди, может быть, еще много смертей – покончи сейчас же с этим разгулом террора!», и снова «раскланивается»: «Прости, если я пишу слишком прямолинейно, не выбирая выражений, и кажется, будто бы я приказываю. Я и не жду, что ты будешь делать, как я тебе говорю. Я всего лишь высказываю свои мысли на случай, если они окажутся полезными для тебя». Позже роль такого же внешне очень скромного, но внутренне очень самоуверенного «тайного советника» возьмет на себя младшая сестра Эллы Александра Федоровна.