С его именем, именем первого царя из династии Романовых, была связана легенда, которую рассказывает в свих мемуарах Варвара Головина: «28 января у императрицы родился сын. По обету, данному императором, его назвали Михаилом. При наклонности государя к мистицизму, не составляло труда направить его воображение в нужную сторону, и несколько приближенных легко это проделали. Пустили слух, будто с первого дня царствования государя часовому Летнего дворца является архангел Михаил; повторяли даже слова, сказанные им, значение которых было, впрочем, довольно темно. Как бы там ни было, но в скором времени велено было сломать старый Летний дворец, и император, по возвращении своем из Москвы, заложил первый камень в основание Михайловского замка, на том самом месте, где стоял Летний дворец. В продолжение всего своего царствования Павел с особенным старанием занимался возведением этого здания, даже расстроил свои финансы вследствие той поспешности и стремления к роскоши, которые проявил при этой постройке, но едва только дворец был завершен и его величество думал насладиться в нем жизнию, как этот же дворец сделался его могилой и вскоре затем был заброшен его наследником. При первом же известии о чудесном видении часовому Павел дал обет, что в случае, если у него будет еще сын, назовет его Михаилом».

Убийство Павла изменило жизнь всей семьи, Александра и Константина оно заставило терзаться чувством вины. Николай, который был тогда маленьким, позже пытался воскресить свои воспоминания и осмыслить происходившее: вот только что отец был жив, весел и ласков с ними, приглашал их посмотреть, как будут пудрить его парик, и вот уже младших детей: Николая, Анну и Михаила – внезапно морозным мартовским днем перевозят из Михайловского замка в Зимний дворец, и они грустят об оставленных впопыхах игрушках, солдатиках и деревянных лошадках.

Михаил же был слишком мал. И это событие никак не затронуло его. Он жил в мире, где глава семьи – заботливый брат и император Александр, Мария Федоровна с удовольствием исполняла роль «первой дамы империи», которую добровольно уступила ей Елизавета Алексеевна, а Николай и Анна – верные товарищами по играм и шалостям.

На картине художника Франсуа Ферре, написанной в 1803 г., изображены эти трое детей: 8-летняя Анна рисует, а 7-летний Николай и 6-летний Михаил обсуждают ее рисунок.

И все же детство Михаила нельзя назвать безмятежным и беззаботным. Сохранились воспоминания Николая, и благодаря им мы можем на минуту заглянуть в детскую и узнать, как жилось маленьким великим князьям.

«Покойная моя родительница, – пишет Николай, – как нежнейшая мать, пеклась об нас двух с братом Михаилом Павловичем, не щадя ничего, дабы дать нам воспитание, по ее убеждению, совершенное. Мы поручены были как главному нашему наставнику генералу графу Ламздорфу, человеку, пользовавшемуся всем доверием матушки; но кроме его находились при нас шесть других наставников, кои, дежуря посуточно при нас и сменяясь попеременно у нас обоих, носили звание кавалеров. Сей порядок имел последствием, что из них иного мы любили, другого нет, но ни который без исключения не пользовался нашей доверенностию, и наши отношения к ним были более основаны на страхе или большей или меньшей смелости. Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно щастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы мы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и должно признать, что не без успеха. Генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всех любили, ибо он с нами никогда сурово не обходился, тогда как гр. Ламздорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостию, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом – страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум. В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто и, я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко гр. Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков».

Александр не хотел открыто спорить с матерью, но, видимо, ему было жаль братьев, и он полагал, что таким образом они вряд ли полюбят науки. И он задумал небывалую еще в России затею: организовать в Царском Селе, рядом с Екатерининским дворцом, школу, где могли бы учиться у лучших учителей дворянские дети, а с ними и великие князья. Он полагал, что общество сверстников будет самой здоровой средой, в которой его младшие братья смогут вырасти благородными и полезными для общества людьми.

Школа эта нам хорошо известна – это знаменитый Царскосельский лицей, который с благодарностью вспоминали всю жизнь и Александр Сергеевич Пушкин, и дипломат Александр Михайлович Горчаков, и адмирал Федор Федорович Матюшин, и биограф Николая I Модест Андреевич Корф, и декабристы Иван Сергеевич Пущин и Вильгельм Карлович Кюхельбекер.

Но увы! Николаю и Михаилу не пришлось учиться в Царскосельском лицее. Европа содрогалась от поступи войск Наполеона. Вскоре в войну вступила и Россия. Позже Пушкин напишет в одном из стихотворений, посвященных лицейской годовщине:

Теперь обучение великих князей в сугубо гражданском учебном заведении выглядело бы неуместно. К тому же Мария Федоровна, разумеется, была против, и Александр, возможно, вспомнив собственное детство, не решился разлучать мать и с младшими сыновьями тоже. И вместо Царского Села великие князья поселились в Гатчине, позже императрица планировала отправить их в Германию. Николай Павлович вспоминает: «Таково было мое воспитание до 1809 года, где приняли другую методу. Матушка решилась оставаться зимовать в Гатчине, и с тем вместе учение наше приняло еще более важности: все время почти было обращено на оное. Латинский язык был тогда главным предметом, но врожденная неохота к оному, в особенности от известности, что учимся сему языку для посылки со временем в Лейпцигский университет, сделала сие учинение напрасным. Успехов я не оказывал, за что часто строго был наказываем, хотя уже не телесно. Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части.

Мы редко видали Государя Александра Павловича, но всегда любили его, как ангела своего покровителя, ибо он к нам всегда был особенно ласков. Брата Константина Павловича видали мы еще реже, но столь же сердечно любили, ибо он как будто входил в наше положение, имев гр. Ламздорфа кавалером в свое младенчество».

Но вот «Великая армия» пересекла Неман, военные действия шли уже на территории России. Николаю 16 лет, Михаилу – 15, и оба мечтают уехать в действующую армию.

«Наконец настал 1812 год, – продолжает Николай, – сей роковой год изменил и наше положение. Мне минуло уже 16 лет, и отъезд Государя в армию был для нас двоих ударом жестоким, ибо мы чувствовали сильно, что и в нас бились русские сердца, и душа наша стремилась за ним! Но матушке неугодно было даровать нам сего щастия. Мы остались, но все приняло округ нас другой оборот; всякий помышлял об общем деле; и нам стало легче. Все мысли наши были в армии; ученье шло, как могло, среди беспрестанных тревог и известий из армии. Одни военные науки занимали меня страстно, в них одних находил я утешение и приятное занятие, сходное с расположением моего духа. Наступил 1813 год, и мне минуло 17 лет; но меня не отпускали. В это время в первый раз случайно узнал я от сестры Анны Павловны, с которой мы были очень дружны, что Государь, быв в Шлезии (Силезии), видел семью короля прусского, что старшая дочь его принцесса Шарлотта ему понравилась и что в намерениях его было, чтоб мы когда-нибудь с ней увиделись. Наконец, неотступные наши просьбы и пример детей короля прусского подействовали на матушку, и в 1814 году получили мы дозволение отправиться в армию. Радости нашей, лучше сказать – сумасшествия, я описать не могу; мы начали жить и точно перешагнули одним разом из ребячества в свет, в жизнь».

И вот вчерашние мальчишки отправляются на настоящую войну. Правда, для них она была не такой трудной и кровавой, как для их сверстников – рядовых солдат и молодых офицеров, а казалась скорее захватывающим приключением.

«7-го февраля отправились мы с братом Михаилом Павловичем в желанный путь. Нас сопровождал гр. Ламздорф и из кавалеров, при нас бывших, Саврасов, Ушаков, Арсеньев и Алединский, равно инженерный полковник Джанотти, военный наш наставник. Мы ехали не по нашему желанию, но по прихотливым распоряжениям гр. Ламздорфа, который останавливался, где ему надумывалось, и таким образом довез нас в Берлин чрез 17 дней! Тяжелое испытание при нашем справедливом нетерпении! – пишет Николай. – Тут, в Берлине, Провидением назначено было решиться щастию всей моей будущности: здесь увидел я в первый [раз] ту, которая по собственному моему выбору с первого раза возбудила во мне желание принадлежать ей на всю жизнь; – и Бог благословил сие желание шестнадцатилетним семейным блаженством.

Пробыв одни сутки в Берлине, повезли нас с теми же расстановками чрез Лейпциг, Веймар, где мы имели свидание с сестрой Марией Павловной, потом далее на Франкфурт-на-Майне. Здесь, несмотря на быстрые успехи армий наших, отнимавшие у нас надежду поспеть еще к концу кампании, те же нас встретили остановки, и терпение наше страдало несколько дней. Наконец повезли нас на Бруксаль, где жила тогда императрица Елисавета Алексеевна, на Раштад, Фрейбург в Базель. Здесь услышали мы первые неприятельские выстрелы, ибо австрийцы с баварцами осаждали близлежащую крепость Гюнинген. Наконец, въехали мы через Альткирх в пределы Франции и достигли хвоста армии в Везуле в то самое время, когда Наполеон сделал большое движение на левый наш фланг. В этот роковой для нас день прибывший флигель-адъютант Клейнмихель к состоявшему при нас генерал-адъютанту Коновницыну, высланному к нам навстречу во Франкфурт, привез нам государево повеление возвратиться в Базель.

Можно себе вообразить наше отчаяние!

Повезли нас обратно той же дорогой в Базель, где мы прожили более двух недель и съездили в Шафгаузен и Цюрих, вместо столь желанного нахождения при армии, при лице Государя. Хотя сему уже прошло 18 лет, но живо еще во мне то чувство грусти, которое тогда нами одолело и ввек не изгладится. Мы в Базеле узнали, что Париж взят и Наполеон изгнан на остров Эльбу. Наконец получено приказание нам прибыть в Париж, и мы отправились на Кольмар, Нанси, Шалон и Мо».

Так великие князья оказались в Париже вместе с победоносной русской армией, так и не «понюхав пороха». Зато, вероятно, они услышали много славословий и не могли не испытывать гордости за свою страну и ее государя – Спасителя Европы. Вернувшись домой, они с энтузиазмом принялись постигать премудрости военного дела.