Настало время скелетного льда. Время конических луж талой воды, тупиковых каналов и водных загадок, которые почти невозможно разгадать. Льдины были слишком мягкими и пористыми, чтобы эффективно передвигаться на санях, но открытой воды не хватало, чтобы идти под парусом. Моряки медленно пробирались по ледяным лабиринтам, порой налегая на весла, а порой перетаскивая три свои лодки с одной тающей льдины на другую. Эти бесконечные трещины были «такими извилистыми и затейливыми, – писал Делонг, – что напоминали мне лабиринт в Хэмптон-Корте».

Делонг называл этот лед «скелетным», потому что он напоминал ему переплетение костей. Кладбище динозавров, плавающее в синевато-сером море. Ледяной реликварий – чистые белые ребра, крылатые позвонки, треснутые черепа с зияющими глазницами, белесые глазные яблоки, свободно плавающие в воде.

Пятнадцать дней они пробирались по нему, сквозь него и вокруг него. Порой они полдня шли по удобной трещине, которая постепенно сужалась и в конце концов исчезала вовсе. Порой им по полмили приходилось тащить за собой лодки, чтобы добраться до следующего канала. Или же они орудовали зубилами и кирками и с помощью веревок отводили в сторону крупные осколки льдин, чтобы открыть проход в следующий пролив. Так они рывками продвигались на юг: в один день им удавалось пройти девять миль, в другой – пять, в третий – двенадцать. «Очень тяжело, – писал Даненхауэр об этом комбинированном путешествии, – но гораздо лучше, чем тащить сани по снегу». Мелвилл называл их труд «титанической работой», говоря, что им приходилось идти «по лужам, запрудам, трещинам и торосам, проваливаясь в воду то по колено, то по шею».

Делонг старался идти рядом со льдинами, но не слишком близко к ним, поскольку их острые подводные грани могли повредить корпус лодок или выбросить их на мель. Волны постоянно подтачивали лед, испещряя его тоннелями и скрытыми пустотами. «Лед был очень ломким, – писал Делонг. – Много где возникали большие полыньи». Мелвилл описал одну льдину как «подточенную волнами, которые неистово бились об нее, отчего брызги взлетали на высоту до двадцати футов, а там, где море насквозь проело в ней дыры, из-под льдины били тысячи фонтанчиков, словно мимо проплывал целый косяк китов».

Большинство моряков по нескольку дней не покидали своих лодок. Они сидели в тесноте: одни налегали на весла, а другие отталкивали льдины и расчищали путь. Сидящие в трюмах коротали время, разминая затекшие ноги в холодной воде, капавшей с потолка. На обед они жевали пеммикан или хлебали говяжий бульон, сваренный из растопленного снега, плотно уложенного в трюмах. Хотя они двигались медленно и зачастую ужасно монотонно, но матросы не могли нормально поспать и даже расслабиться, поскольку лодки часто давали течь, заставляя их снова и снова вычерпывать воду.

Мало того, три лодки были так нагружены людьми и припасами, что любое волнение на море влекло за собой опасность. Порой узкие проливы выводили моряков в заснеженные бухты, где лодки, по выражению Мелвилла, «скакали и прыгали, как цирковые лошади». Боясь, что одна из лодок точно перевернется, Делонг не видел иного выхода – нужно было на треть сократить общую массу.

Капитан принялся выбирать вещи, которые можно бросить. Он составил подробнейшую опись всех до единого предметов экспедиции – в нее вошли каждая катушка ниток, каждый комок шпаклевки, каждый фрагмент дерева, каждый топор, напильник и шило, – и вычеркнул из него все, в чем не чувствовал крайней необходимости.

Но самыми тяжелыми и громоздкими предметами в описи, за исключением деревянной шлюпки, оказались длинные сани с крепкими дубовыми полозьями, на которых моряки перевозили шлюпки. Покинув остров Беннетта, Делонг положил сани поперек лодок, из-за чего они теперь напоминали огромные деревянные крылья, которые неуклюже стучали по воде и заставляли лодки качаться из стороны в сторону. «Сани, – писал доктор Эмблер, – доставляют нам массу неудобств: они торчат по обе стороны кормы, тормозят наше продвижение и мешают править лодкой».

Решение напрашивалось само собой. Однако ставки были слишком велики. Отказ от саней сулил экспедиции очередные метаморфозы: она должна была стать полностью водной, а значит, моряки лишались возможности при необходимости передвигаться по льду. Сани нужно было разобрать на дрова, а остаток пути до сибирского берега пройти на лодках. Если же они снова наткнутся на широкую ледовую полосу, им не на чем будет перевезти хрупкие лодки, и кили окажутся безнадежно проломленными при движении по неровному, испещренному ямами и ухабами льду. Кроме того, тащить тяжелые лодки без саней станет для изнуренных людей Делонга практически непосильной задачей.

Делонгу оставалось лишь надеяться, что природа больше не будет перекрывать им дорогу обширными ледовыми полями. Он понимал, что надежда довольно слаба, поскольку арктическое лето подходило к концу, дни постепенно становились короче, а ночи темнее. И все же была еще только середина августа и с каждым днем они продвигались все дальше на юг, приближаясь к 75-й параллели, из-за чего Делонг тешил себя мыслью, что лед продолжит расступаться перед ними.

Но наверняка он этого не знал. Делонгу были прекрасно известны описанные в арктической литературе истории потерпевших кораблекрушение моряков, которые погибали на удивительно больших льдинах в разгар удивительно теплого лета на удивительно южных широтах. Непредсказуемая Арктика порой сжимала свои тиски, усугубляя все человеческие ошибки. Уничтожение саней, с одной стороны, способствовало повышению безопасности моряков, но с другой – вполне могло стать причиной их гибели.

Однако пустить сани на дрова нужно было как можно скорее – запасы спирта для печей стремительно подходили к концу. Дрова позволили бы хотя бы несколько дней не расходовать драгоценное топливо. Как только они нашли подходящую льдину, чтобы причалить и разбить на ней лагерь, Делонг велел Суитману и Найндеману разломать сани и шлюпку. Дрова планировалось экономить и использовать только для готовки, но не для обогрева. Тем вечером, пока на потрескивающем пламени готовился скромный ужин, некоторые моряки задумались, не их ли погребальные костры горят у них перед глазами.

Делонг тем временем обратил свое внимание на двенадцать оставшихся собак. Проблема заключалась не в их весе, а в их непредсказуемом поведении. Они не находили себе места на лодках, и всякий раз, когда они перебегали от борта к борту, на палубу брызгала вода. Собаки становились опасны. Понимая, что нужно решить этот вопрос, Делонг все же медлил. Собаки могли снова понадобиться для перевозки поклажи (хотя теперь, когда сани уже разломали, это казалось сомнительным) или – не дай бог – для пропитания. Всем сердцем любивший собак, Делонг в идеале хотел сохранить всю дюжину, как он выразился, «до конца».

Но скоро в дело вмешался случай. Однажды, когда три лодки огибали большую льдину, четыре пса – Смайк, Армстронг, Дик и Волк – спрыгнули на лед и побежали прочь. Делонг довольно далеко ушел на первом катере и заметил это не сразу, а когда он обернулся, было уже слишком поздно. По его словам, «время было слишком дорого», чтобы тратить его на погоню за собаками, поэтому лодки поплыли дальше. Позже тем же вечером, когда моряки готовили еду и ужинали, издалека донесся «жалобный вой» сбежавших псов, который эхом прокатился над паком.

Через несколько дней, когда удрали и другие собаки, Делонгу пришлось признать, что «гуманнее всего» пристрелить всех собак. Он не хотел, чтобы остальные псы тоже сбежали, а затем погибли от голода на льду. «К моему огромному сожалению, – написал Делонг, – собак пришлось казнить». Некоторые моряки ужасно расстроились, что пришлось убить так многих. Эрихсену было особенно жаль своего любимчика Принца.

В конце концов Делонг оставил двоих – Косматку и Лодыря. По свидетельству Даненхауэра, они были «единственными, кому хватало ума оставаться с нами». Но Косматка оказался слишком большим и неуклюжим, поэтому через два дня пристрелили и его. Из сорока собак, купленных на Аляске, теперь осталась лишь одна. «Я не буду убивать Лодыря, – поклялся Делонг, – пока его присутствие не станет опасным».

Тем временем глаз лейтенанта Даненхауэра воспалялся все чаще, особенно в солнечные дни. Хотя он носил повязку на левом глазу, а правый прикрывал снежными очками, его состояние лишь ухудшалось. Из больного глаза выделялось обильное количество слизи, и выглядел он, по словам Эмблера, «пугающе» – воспаление охватывало все большую область. Доктор лечил его йодом и хинином и ежедневно записывал свои наблюдения: «воспаленный», «мутный и налитый кровью», «красный и налитый кровью», «проступили сосуды». Эмблер боялся, что ему придется провести Даненхауэру операцию по удалению глаза. У него не было ни подходящих инструментов, ни анестетика. Морякам пришлось бы держать Даненхауэра по рукам и ногам, пока Эмблер будет рашпилем удалять ему глаз, а притупить боль можно будет разве что небольшим глотком спиртного.

Как ни странно, Даненхауэр по-прежнему отрицал, что глаз доставляет ему серьезные неудобства, и настаивал, чтобы его назначили ответственным за одну из трех лодок. Хотя он был приписан к вельботу Мелвилла, он был старше Мелвилла по рангу, окончил Военно-морскую академию и служил штурманом, и теперь ему казалось, что его знаниями и опытом пренебрегают. Но Делонг ясно обозначил свою позицию в отношении Даненхауэра: пока доктор Эмблер не вычеркнет его из списка больных, Даненхауэру не позволят руководить другими людьми и своими действиями ставить их под угрозу.

Штурман негодовал. Он строил теории заговора. Он угрожал расправой и твердил, что по возвращении домой прибегнет к семейным связям и добьется принудительной отставки Делонга. Эмблер внимательно наблюдал за Даненхауэром и начинал подозревать, что его поведение граничит с помешательством. Доктор написал, что в «исключительной голове Даненхауэра родилась идея, что с ним обращаются несправедливо и что вокруг него плетут интриги, чтобы лишить его неотъемлемых прав. Он без конца досаждает нам требованиями вернуть его на службу. Я считаю, что человек в его состоянии… ни при каких обстоятельствах не может быть назначен ответственным за лодку и отряд людей».

Но Даненхауэра было не остановить. Он снова и снова приходил к Делонгу, требуя отдать ему вельбот Мелвилла. «Вы на больничном, сэр, – однажды ответил ему Делонг. – Вы не годитесь на должность командующего. Вы ничего не видите».

Даненхауэр категорически отрицал свою слепоту. «Я в состоянии выполнять свои обязанности».

«Я не могу позволить вам подвергнуть опасности жизнь других людей», – сказал Делонг, добавляя, что постоянные жалобы штурмана «не подобают офицеру».

«Мне считать это выговором?» – спросил Даненхауэр.

«Можете считать это чем угодно», – рявкнул Делонг и выпроводил штурмана из палатки.

20 августа, через четырнадцать дней после отплытия с острова Беннетта, моряки Делонга разбили лагерь на крупной льдине. Всю ночь они шли вперед и теперь пребывали в отличном настроении, поскольку на юге видели одну лишь открытую воду. Казалось, они наконец дошли до кромки скелетного льда и достигли открытого моря. Более того, утром Джордж Бойд крикнул Делонгу, что заметил на юго-западе землю.

Как всегда консервативный, Делонг поднес к глазам бинокль и сам изучил призрачный силуэт и хмыкнул, сказав, что у него «есть сомнения». Но к двум пополудни земля «показалась отчетливее». Изучив карты Петермана, Делонг снова почувствовал прилив оптимизма. По его словам, «сомнений быть не могло – это был остров Новая Сибирь». До него оставалось около двадцати миль. Новая Сибирь была невысоким, но довольно крупным островом – ее площадь составляла около четырех тысяч квадратных миль. Согласно комментариям Петермана, она была необитаема, но время от времени ее посещали охотники за окаменелостями, которых русские правители отправляли сюда за бивнями мамонтов.

Делонг обрадовался при мысли, что они наконец-то добрались до границ известного мира. Впервые с того момента, как двумя годами ранее их отнесло в сторону от острова Геральд, Делонг увидел перед собой землю, которая была нанесена на карту.

Предвкушая первое плавание по открытому морю, моряки большую часть дня и ночи залатывали обшивку, чинили рангоут, перераспределяли поклажу, набивали трюмы снегом и выбрасывали последние ненужные вещи. Тем вечером в своей палатке Делонг написал: «Надеюсь, завтра будет хорошая погода и с божьей помощью мы пустимся в плавание».

Но следующим утром Делонг вышел из палатки и не поверил своим глазам: к югу от них все было затянуто льдом. Ночью поднялся сильный ветер, который сдвинул ледовые поля с севера в сторону Новой Сибири. Путь к острову был заблокирован. Не было ни трещин, ни протоков – один сплошной лед. «Вокруг нас столько льда, – написал Делонг, – что кажется, будто мы вообще никогда и не плыли». Мелвилл не смог скрыть удивления: «Нет ни намека на воду. Ветер сдвинул льдины вместе, и теперь кажется, что нам никогда не выбраться из этих пустошей».

Делонг отправил нескольких моряков проверить состояние льда. Новости были неутешительными: со всех сторон от них вздымались заснеженные торосы. Не было возможности обойти их ни на лодках, ни на санях. К тому же у Делонга уже не было ни самих саней, чтобы тащить лодки, ни собак – за исключением Лодыря, – которых можно было в них запрячь.

Он поверить не мог такой неудаче. Несколько часов назад путь был свободен, но теперь люди Делонга застряли здесь, снова став узниками льда. Ему ничего не оставалось, кроме как ждать и надеяться на очередную перемену ветра. Мелвилл писал: «Нам оставалось лишь ждать благоприятных перемен… поэтому мы так и поступили, уже привыкшие видеть лучшее во всех неприятностях». Доктор Эмблер начал подозревать наличие заговора. «Судьба, – писал он, – словно бы настроена против нас».

Целый день – а затем и два, и три дня – они оставались в ловушке на льду. Бездействие претило Делонгу. Они теряли драгоценное время и тратили не менее драгоценные ресурсы – и он совершенно ничего не мог с этим поделать. За тремя днями последовала неделя, но они по-прежнему не сдвинулись ни на миллиметр. В дневнике Делонга видно, как от страницы к странице нарастала его тревога. «Еще один потерянный день… День прошел зря… Прошел еще один никчемный день… Семь дней совершенно потеряны… Ничего не меняется. Лишенные мужества и сил, мы продолжаем потреблять продукты, не работая».

Хотя Делонг наполовину урезал пайки, их запасы таяли с ужасающей скоростью. У них было много пеммикана – около тысячи четырехсот фунтов, – но всего остального не хватало. Кончился сахар. Кончились галеты. Кончился лаймовый сок. Они съели почти весь говяжий экстракт. Сварили последний кофе. Сожгли все куски разломанных саней. «Наше положение хуже, чем когда-либо, – написал Мелвилл. – Наше выживание теперь зависит исключительно от запасов еды».

У них закончился и табак – и по нему они скучали особенно. У нескольких моряков остались заначки, но большую часть табака уже скурили. Вместо него многие стали курить смесь чайных листьев и кофейной гущи, которая ужасно едко воняла, но немного притупляла их тягу к табаку. Кроме того, она давала им хоть какое-то занятие, позволяя отвлечься от тяжелого труда и скоротать время.

Сначала Делонгу пришлась не по душе новая табачная смесь, но затем его запасы тоже исчерпались, и он пересмотрел свое отношение. «Полагаю, завтра мне придется с ней смириться, – написал он, – поскольку сегодня после ужина я выкурю последнюю трубку табака».

Через несколько дней Делонг заметил, что стал нервным и раздражительным: «Признаюсь, я отчаянно хочу курить». Но вскоре ему на помощь пришел неунывающий Эрихсен. Датский здоровяк «передал ему небольшой сверток с ценным продуктом». «Я отказывался взять больше щепотки, – писал Делонг, – но он настаивал, уверяя, что в палатке номер 6 есть запас на несколько дней». С огромной благодарностью приняв подарок, Делонг тут же поделился табаком с Эмблером и Найндеманом.

Тем вечером после ужина Делонг уселся, чтобы с удовольствием покурить. «Ну… Жив, курилка!» – только и написал он.

Через несколько дней Делонг исчерпал подарок Эрихсена и в конце концов попробовал суррогатный табак. «Весь день страдая из-за невозможности покурить, вечером я набил трубку чайными листьями. К моему приятному удивлению, оказалось вполне сносно».

Их заточение продолжалось. Восемь дней, девять – и все еще никакого движения. На самом деле не совсем так: ледовый затор по-прежнему не рассасывался, но при этом все же двигался. Вся масса подтаявшего льда, на которой был разбит их лагерь, в целом дрейфовала в правильном направлении – на юг. Когда туман рассеивался, Делонг видел, как меняется их местоположение. Новая Сибирь теперь была к востоку от них, но на юго-западе проступали очертания другого острова.

Делонг решил, что это остров Фаддеевский – еще один малоизвестный фрагмент Новосибирского архипелага. Необитаемый остров назвали в честь русского промышленника Фаддеева, который однажды целый сезон провел на этой земле, охотясь за мехами, и построил на берегу крошечную хижину. Делонг заметил, что ветра и господствующие течения направляли их льдину в узкий канал, который разделял Новую Сибирь с Фаддеевским. На этот раз, хоть и пребывая в ловушке, они все же ощутимо продвигались вперед.

На девятый день стоянки на льдине, 29 августа, восторженный Чипп вошел в палатку Делонга и сообщил капитану о появлении крупной трещины, которая вела в юго-западном направлении – где и находился Фаддеевский. Делонг тотчас отдал приказ сворачивать лагерь и тащить всю поклажу и лодки к протоку, до которого было несколько сотен ярдов. Тем вечером они поставили палатки прямо возле воды, а рано утром, увидев, что проток стал еще шире, Делонг велел подготовить лодки к спуску на воду. Открывшийся канал был полон быстро движущихся льдин, но после десяти дней бездействия Делонг не мог упускать такой шанс. «Спустить лодки в эти врата ада оказалось непросто», – написал он. Но в конце концов они оттолкнулись от льдины и осторожно поплыли по протоку, надеясь, что его извилистые рукава в итоге приведут их на Фаддеевский.

Путешествие заняло весь день, но они упорно шли к острову. Множество банок затруднило высадку, однако им все же удалось пристать к пустынному берегу Фаддеевского. Скалистый остров Беннетта был по-своему прекрасен, но теперь они впервые с отплытия с Аляски ступили на настоящую сушу. «После тревог последних десяти дней я почувствовал огромное облегчение, – писал Делонг. – Мне было приятно снова ходить по мху и траве, и мои замерзшие ноги наконец согрелись до нормальной температуры». Они поднялись с пляжа на террасу, покрытую губчатым лишайником, где разбили лагерь и собрали дров. «Лодырь радостно бегал по острову и гонялся за леммингами – их норы были повсюду, – писал капитан, – а мы, люди, с гораздо более серьезным видом выслеживали диких зверей».

Моряки обнаружили довольно свежие оленьи экскременты, бархатные оленьи рога и следы зайца. Над тундрой летала стая казарок. Другая сидела на пруду, который тут же стал источником пресной воды. Ньюкомб нашел две огромные окаменелые кости, которые определил как большеберцовую и малоберцовую кости шерстистого мамонта. В полутора милях от места их высадки Суитман и А Сэм обнаружили полуразрушившуюся хижину на берегу чистого ручья – скорее всего, это была именно та хижина, которую Фаддеев построил несколькими десятилетиями раньше. Но на острове не было никаких признаков недавнего присутствия человека. Когда Делонг отправил нескольких охотников по звериным следам, стало очевидно, что олень убежал далеко вглубь острова, напуганный прибытием экспедиции. Охотники подстрелили несколько уток, но решили не тратить драгоценное время и силы на погоню за оленем: остров был слишком велик – площадь Фаддеевского составляет более трех тысяч квадратных миль, – а его топкая тундра была покрыта бесчисленными озерами и прудами.

Поэтому ночью 30 августа Делонг приказал разбить временный лагерь, намереваясь затем уйти дальше. На следующее утро они спустились в бухту и пошли на запад вдоль южного берега Фаддеевского. Льда не было, но море кое-где было опасно мелким – лодки то и дело выносило на песчаные отмели. Моряки видели, что остров полон жизни: им на глаза попались утки, гуси, совы и даже несколько тюленей. Около половины шестого вечера Делонг попробовал снова высадиться на Фаддеевский, приготовить ужин и разбить лагерь, однако на пути было столько банок, что он не смог подойти к берегу ближе, чем на пятьсот ярдов.

Когда спустилась темнота, стало понятно, что ночевать придется на лодках. В итоге ночью никто не сомкнул глаз: по словам Делонга, приходилось почти постоянно «следить за лодками и выводить их на достаточную глубину. О сне не шло и речи, и мы томились в ожидании рассвета».

Следующие три дня они плыли вдоль берега и прошли около семидесяти миль. В трюме катера Делонга висели тушки убитых на Фаддеевском двенадцати уток – капитан решил приберечь их на будущее. Море было неспокойно – Делонг заметил, что стоило им сбавить скорость, как волны начинали хлестать через борт, из-за чего управлять лодками становилось невозможно. «Вода время от времени переливалась через борт, – писал он. – Промокшие до нитки, мы были вынуждены постоянно вычерпывать ее и даже подключать насосы». Каждая новая волна окатывала всех моряков. «Боже! – писал Мелвилл. – Ну и холод!»

Второй катер, шедший под командованием Чиппа, оказался самым медленным из всех и постоянно плелся в конце. Затем он и вовсе скрылся из виду. Сорок восемь часов Делонг не знал, что случилось с Чиппом и его отрядом из девяти человек, в который входил и полюбившийся всем ледовый лоцман Данбар. Делонг и Мелвилл пристали к крупной льдине, подняли на мачтах черные флаги и стали ждать Чиппа. Делонг сходил с ума от тревоги – Чипп был его правой рукой, его лейтенантом, его старым другом еще со времен гренландского плавания. «Теперь меня постоянно сопровождают тревога и беспокойство, – писал Делонг, размышляя о судьбе Чиппа, – и сейчас они вдвое сильнее».

Ближе к вечеру, 3 сентября, Делонг вздохнул с облегчением: катер Чиппа показался на горизонте – он шел вдоль кромки льда севернее остальных. Моряки возликовали, когда отставшие воссоединились с группой Делонга. «Как же мы были рады их видеть!» – написал Мелвилл. Отряду Чиппа пришлось нелегко. Его катер сел на мель и в какой-то момент чуть не затонул. Чипп, Данбар и все их матросы выглядели уставшими и обессиленными – особенно Данбар. Он то и дело терял сознание и с трудом стоял на ногах. Осмотрев его, доктор Эмблер заключил, что он страдает от «приступа головокружения» и сильного сердцебиения. «Данбар кажется больным», – заметил Делонг, который видел, как лоцман «покачнулся, пытаясь сесть». «Боюсь, – написал капитан, – Данбару на втором катере пришлось хуже, чем он готов признать. Его состояние весьма серьезно, но сейчас все так взволнованы, что точно оценить его тяжесть не представляется возможным».

Пока Эмблер помогал Данбару, Делонг решил отпраздновать возвращение отряда Чиппа, приготовив дюжину припасенных в трюме уток. «Я боялся, что они испортятся, – написал Делонг, – и велел приготовить из них хороший ужин». Получив по порции пряного рагу, моряки подняли тост за свое здоровье и поклялись больше никогда не разделяться, пока они не вернутся в безопасные края.

На следующее утро, 4 сентября, у них на пути снова встал их давний противник – лед. По свидетельству Делонга, большую часть утра им пришлось тащить тяжелые лодки по «неровному, вздыбленному паку». Саней у них не было, поэтому кили и днища принимали все удары на себя. «От килей откалываются длинные щепки, – негодовал Делонг, – сами лодки получают царапину за царапиной». В один момент Делонг провалился в воду по самую шею. Остаток дня его меховая одежда «противно липла к телу», из-за чего он «промерз до костей, несмотря на порцию бренди, которую ему выдал доктор».

Тем вечером они высадились на соседний остров, Котельный (Котельный и Фаддеевский соединены узким перешейком). Котельный представляет собой самый крупный остров Новосибирского архипелага и входит в число пятидесяти крупнейших островов мира. В 1773 году его открыл русский охотник и купец Иван Ляхов, а в начале XIX века его неоднократно посещали охотники за пушниной и окаменелой слоновой костью. Как и остальные Новосибирские острова, он был необитаем.

Ужин моряков на берегу Котельного, в окружении «холмов-колоколов», как назвал их Делонг, был весьма скуден, но они хотя бы нашли огромное количество плавникового леса, который можно было сжечь. «На пляже лежали целые груды деревьев, которые лед оттолкнул далеко от кромки воды», – заметил Мелвилл. Вскоре они развели костер. «Кашляя от дыма и обжигаясь искрами, – писал Делонг, – мы все же стояли у огня, надеясь хоть немного просушить свои вещи». По свидетельству Мелвилла, это был «первый приличный костер, который они развели с момента отплытия из Соединенных Штатов… Они стояли к нему лицом, из-за чего спине было холодно и моряки дрожали в насквозь промокшей одежде».

Несколько брошенных в огонь кусков дерева, по словам Мелвилла, несли на себе «зарубки дружественного топора». Это существенно подняло всем настроение. Мелвилл писал: «Эти молчаливые признаки цивилизации красноречиво обращались прямо к нашим сердцам, заставляя вспомнить о далеких краях и друзьях».

Тепло костров пришлось по душе морякам, и экспедиция Делонга две ночи провела на Котельном. Делонг обнаружил, что страдает от обморожения второй степени – у него на ступнях появились болезненные язвы, из-за которых он почти не мог ходить. У остальных тоже появились первые признаки обморожения. Несколько недель все моряки ходили в мокрой одежде и непрестанно мерзли. Им нужно было высохнуть и согреться – такой острой потребности они не испытывали даже в еде. Если бы охотники оказались более удачливы, Делонг, возможно, остался бы на Котельном и дольше, но охотиться было почти невозможно: на остров спустилась пелена «привычного тумана», из-за которого зона видимости ограничивалась несколькими ярдами. Единственной их добычей, по словам Мелвилла, стали «несколько казарок, которые смущенно топтались возле открытой воды».

Охота на артефакты и сувениры, однако, оказалась куда приятнее. Многие моряки бродили по холмам, как восторженные мальчишки. Найндеман притащил обруч, которым когда-то была стянута бочка с рыбой. Герберт Лич нашел прекрасный мамонтовый бивень, а другие моряки подобрали мелкие осколки слоновой кости. Алексей отыскал на удивление крепкую бревенчатую хижину, все щели которой были забиты паклей и глиной. Он вернулся с деревянной кружкой, деревянными столовыми приборами и металлической монетой – российской копейкой 1840 года. Некоторым из этих предметов – особенно монете – казалось, было не место в туманной Арктике. Моряки улыбнулись при мысли о деньгах и их полной бесполезности в этом диком краю.

Котельный, похоже, населяли одни лемминги – типичные для Арктики маленькие норные грызуны, годовые популяционные циклы которых колебались от переизбытка до почти полного вымирания. В эти дни цикл, похоже, достиг своего пика, поскольку Делонг написал, что их было «не перечесть», и они бегали по тундре, время от времени преследуемые полярными совами. В лагере моряков тоже было полно леммингов, и со всех сторон доносился их тонкий визг. Мохнатые грызуны проникали повсюду и даже нашли путь в палатки. Делонг писал: «Прошлой ночью мистер Коллинз явно спал не один, а с леммингом, потому что утром, когда он вышел из палатки, маленький грызун выпрыгнул из его мехового капюшона и в мгновение ока закопался в песок».

6 сентября команда Делонга покинула Котельный, но тут же столкнулась с тяжелыми погодными условиями. Ветер усилился, на море поднялись высокие волны, на гребнях которых покачивались острые осколки льда. «Нас едва не разбило вдребезги», – написал Даненхауэр. «Столкнуться с одной из этих льдин, – заметил Ньюкомб, – означало погибнуть».

Навигация в таких опасных водах требовала больше сил, чем могли вообразить отважные моряки. «Мы цеплялись за жизнь, – писал Мелвилл. – Море вздымалось и ревело… матросы, ослепленные ветром и брызгами, мужественно налегали на весла. Их голые руки замерзли и кровоточили. Лодки так и ходили ходуном на жутких волнах». Впервые с начала плавания «Жаннетты» испытанию подверглись мореходные навыки команды – и испытание это было поистине ужасным. Мелвилл был впечатлен: «Промокшие до нитки в ледяной воде, измученные, матросы творили чудеса».

Они день и ночь плыли по высоким волнам, держа курс на западо-юго-запад. Не привыкшие к качке – включая А Сэма и Коллинза – страдали от ужасной морской болезни. Более тридцати часов лодки качало из стороны в сторону, несколько раз они едва не переворачивались вверх дном. Ветер был так силен, что Делонг приказал матросам взять два рифа на парусах, чтобы уменьшить их площадь; это помогло немного стабилизировать лодки, но существенно замедлило их ход. Никто не смыкал глаз – все были начеку и, по словам Мелвилла, следили за «многочисленными опасностями, которые возникали тут и там». Малейшая ошибка рулевого, по свидетельству Мелвилла, «точно привела бы к их гибели».

Вельботу Мелвилла пришлось особенно нелегко. Даненхауэр написал: «В один момент тяжелая зеленая волна хлестнула через левый борт, вода достигла банок; лодка пошатнулась и накренилась, но все матросы с лейками в руках быстро вычерпали воду, и мы снова оказались на плаву. Я никогда прежде не боялся на борту, но эта ситуация была невероятно опасной. Если бы на нас обрушилась еще одна волна, из нашего отряда никто бы не спасся».

8 сентября – спустя восемьдесят восемь дней с момента гибели «Жаннетты» – Делонг заметил одинокую льдину, медленно плавающую в море Лаптевых. Окликнув командиров других лодок, он решил подойти к ней. «Мне жаль промокших и измученных людей», – написал Делонг. Пристав ко льдине, они разбили на ней лагерь. Как сказал Мелвилл, они были, возможно, «самой жалкой кучкой смертных, сбившихся вместе и дрожащих от холода». Мороз так измотал Мелвилла, что он затянул песню, чтобы только воспрянуть «промокшим и замерзшим духом». Эмблер написал: «Я так окоченел от холода и привык к боли, что порой сомневаюсь, жив ли я, ведь работает у меня один только мозг». И все же доктор восхищался людьми, которые так стойко встречали все невзгоды. «Полагаю, все пребывают в столь же плохом состоянии, как и я сам, если не хуже, – писал он, – но никто и не думает жаловаться».

Они оказались чуть южнее 75-й параллели, чуть более чем в сотне миль к северо-востоку от сибирских берегов. Разбив палатки, они стянули с себя обледеневшую верхнюю одежду. Лодырь свернулся клубком на льду рядом с моряками, которые жевали пеммикан и потягивали вскипяченный на спиртовке чай. Не сказав друг другу почти ни слова, они вскоре залезли в спальные мешки и, как выразился Мелвилл, «заснули сном праведников».