Готовый завтрак

Готовый завтрак – первая еда, которую может проглотить Дав. Посреди тарелки большая порция джема. И шоколадные хлопья. Она доедает все до крошки. Я радуюсь, глядя, как она ест. Как она жует, двигается.

– Извини, – говорит Дав маме. – Я не хотела… понимаешь?

– Мы просто счастливы, что ты проснулась, – успокаивает ее мама.

Мама молодец, что не ругает Дав. Будь я на мамином месте, я бы ей устроила!

– Я просто дура. Потеряла равновесие и испугалась. – Она вздыхает.

– Мы все понимаем, милая.

– Я испортила тебе свидание, да? – говорит она мне.

– Есть малость! – шучу я. – Это неважно. Все равно у меня в зубах застряло перечное зернышко, так что, может быть, это и к лучшему.

Дав пытается засмеяться в ответ на мою ложь, но тут же вскрикивает от боли.

Звук резонирует, как будто ударили по камертону и мы все почувствовали укол ее боли.

Готовый завтрак знакомо пахнет детством. Овсяный запах, сладкий и уютный, как одеяло. Будто снова стала маленькой.

Когда мама в первый раз произносит эти слова, я не сразу осознаю, что она говорит:

– Дав. Тебе придется привыкнуть к тому, что некоторое время ты проведешь в кресле.

– В кресле? – Лицо Дав перекашивается. Такого она не ожидала, и ее потрясение действует на маму, как пощечина. Мама чуть не плачет, но сдерживает слезы. Это выглядит как если тебя одолел кашель в театре, где ты зажат рядами других людей, потеешь, нервничаешь и жалеешь, что не решаешься дать себе волю и кашлять, кашлять, кашлять до рвоты. Мама загоняет слезы внутрь.

– В инвалидном кресле, милая, совсем недолго… – И повторяет, уже без лишних слов, твердо и громко, прокашлявшись, так что и сама слышит, что говорит: – В инвалидном кресле.

Дав не двигается. Ее лицо сердито нахмурено. Она опускает глаза, боясь смотреть на нас. Я беру ее за руку – ладошка безжизненно мягкая, как дохлая мышка.

– Совсем недолго, Дав, у тебя ведь сломаны ноги. Кости должны…

Я встреваю, не в состоянии сдерживаться.

– Брось, мама, ты ведь пока не позволяешь ей ходить. Пусть походит, посмотри сначала, что получится! Подними ее с постели и увидишь.

– Блюбель, – рявкает мама. Но я продолжаю настаивать.

– Нет! Мама, ты не даешь ей попробовать. Дома она будет в полном порядке. Ели позволить ей встать, вот увидишь, она будет бегать….

– Блюбель. ХВАТИТ! – вопит мама, и я наконец замолкаю.

Я отворачиваюсь и плачу. От злости. Ушам своим не верю. Конечно, с Дав все в порядке. Это же Дав! Ей не нужно никакое кресло. На кой ляд ей кресло?

– Ничего, Биби, – говорит Дав; слезинка тихо стекает по щеке. Папа крепко держит ее за руку. – Пока я даже не представляю, как это – ходить.

Мой мозг выпрыгивает из черепа, как камера на пружине, рентгеном просвечивая ее тело: головоломка сломанных костей, детская железная дорога, где не хватает одного звена. Раненая птичка, смятая рукой великана. Она сломала обе ноги.

Дав закрывает глаза и отключается от внешнего мира.

В дверь тихонько стучат, входит врач – довольно симпатичный, со щеточкой усов и добрыми голубыми глазами. На лице извиняющаяся улыбка.

– Ну как мы тут поживаем? – спрашивает он свистящим шепотом.

Мы? Нет, не мы. Я его игнорирую.

Я поворачиваюсь к маме и умоляю:

– Ну пусть она попробует походить, пока не в гипсе! Разве нельзя посмотреть, вдруг пойдет?

– Боюсь, что… – врач начинает что-то говорить, но мама успевает первой.

– Блюбель! Ну хватит, нельзя так. Врачи сталкиваются с этим каждый день, им виднее.

Я повышаю голос.

– Не понимаю, почему они не могут поставить ее на ноги, чтобы она хотя бы попыталась пройтись?

– Замолчи, Блюбель, это просто глупо. Ей нельзя даже подниматься с постели, – возмущается мама.

– Нет, можно, можно! Ей все можно!

– Не кричи.

– Я и не кричала. Вот теперь КРИЧУ!

– Блюбель!

– Все будет хорошо, она поправится, но сейчас ей нужен покой, – спокойно говорит доктор, на мой взгляд слишком спокойно. – Твоя сестра еще легко отделалась. Такое падение могло оказаться фатальным.

– Ничего себе «легко», – бормочу я.

– Блюбель! – кричит мама. – Извините, доктор.

– Ничего, не стоит извиняться. Все устали, напуганы, понятно, что нервы не выдерживают, – говорит доктор. – Понимаю, что многое изменилось и ко многому придется привыкнуть, но уверяю вас, это временно. Дав поправится. – Я тупо пялюсь на него. – Все в порядке. Я, пожалуй, пойду, в палате и без меня тесно. Скоро придет медсестра и даст ей болеутоляющее. – Ага, а ты пойдешь домой, будешь жрать лазанью с подружкой, или с приятелем, или кто у тебя там, выгуляешь собаку, а про нас забудешь напрочь.

Мама очаровательно улыбается ему и беззвучно произносит «Спасибо».

– Ну я вас покидаю, – говорит доктор уже на полпути в коридор.

– Ну-ну, покедова, – бурчу я. И швыряю дневник в стенку ему вслед. Тетрадка ударяется в замызганную морду какого-то недоделанного Смурфика и раскрытой падает на пол.

– БЛЮБЕЛЬ! – мама ревет, как взбесившийся медведь. Никогда не видела ее такой разъяренной. На этот раз на меня наезжает и папа. Он срывает очки и сердито смотрит вокруг. Его щеки краснеют. Я понимаю, что он просто выпендривается перед мамой, демонстрирует характер. На лбу пульсирует жилка. Он рвет и мечет. Тычет в меня пальцем:

– Мы всегда позволяли вести себя, как тебе хочется, Блюбель, делать то, что тебе хочется, и мама, и я, и даже Дав… тебе все сходило с рук. Но сейчас речь не о тебе. Речь о твоей сестре, а ты переходишь все границы.

– Что значит «не обо мне»? Речь никогда не обо мне, а только о тебе с мамой: вы ссоритесь как дети и…

– Хватит! – рычит папа, и я замыкаюсь в себе.

Мама пытается присесть на край кровати, извиняется, говорит, что надо бы еще раз позвонить бабушке.

– Она же волнуется, – бормочет мама, никому не глядя в глаза, прислоняясь к двери, отворачиваясь от нас.

– Люси, Люси, перестань, – говорит папа.

– Ох, ладно, ладно… простите… – Мама протискивается в дверь и выскакивает из палаты, быстро, почти бегом. Подальше от меня. В таких случаях я особенно остро ощущаю, что мама и Дав маленькие. Худенькие. Легонькие. Это их роднит. А я чувствую себя ужасно. Как пятно.

Мой телефон вибрирует. Макс. Я сбрасываю звонок.

Он звонит снова и снова, а я сбрасываю и сбрасываю. Эсэмэсок тоже не читаю.

– Дав? Дав? – тормошу я сестру. Глажу ее волосы. Она лежит в полусне, полузакрыв глаза. Приоткрывает один глаз, будто я пробудила ее от сновидения. – Ладно, поспи еще. – Я целую сестру в макушку.

Мы сидим и молчим.

Папа смотрит на меня, будто хочет сказать: «Вот такая мелодрама».

Какой смысл злиться или упрямиться? Я чувствую, что лицо кривится само собой. Папа берет меня за руку и выводит в коридор.

Как только мы отходим от Дав, я бросаюсь в его объятия и реву, как Ти-рекс на грани нервного срыва, так что вся рубашка у него на груди мокрая. Слезы, сопли, раскаленные, неприбранные эмоции, похоже, собрались вместе и отняли у меня мое тело.

– Ничего, милая, милая моя, выплачься. Ничего.

– Не хочу плакать при Дав, – говорю я. – Не хочу…

– Ничего. – Он гладит меня по голове. Он недавно курил. Запах мне нравится. Он напоминает детство. Я вдыхаю его всей грудью. Понимаю, что мимо проходят люди. Мы слегка покачиваемся – напряженно, резко. Меня сто лет так не обнимали.

– Тут все… я понимаю, что это просто переломы… что она сломала ноги и ее вылечат… это как трагикомический финал в фильмах и сериалах, где после страшной катастрофы все в гипсе и все хохочут… Я понимаю. Просто… как представлю, что она падает… ей страшно… она лежит на земле, на куче мусора, где все эти пакеты, и колючие штуки, и всякая дрянь… возле перил… и зовет нас… – Я никак не могу успокоиться. – А нас нет рядом.

– Так это ей повезло, что там была мусорная куча, Блюбель, может быть, мусор спас нашей малышке жизнь! – Папа улыбается, берет в ладони мое лицо, вытирает мне слезы большими пальцами.

– И это был такой шок, представить, что мы могли потерять ее…

Папа гладит меня по голове. Я реву, уткнувшись ему в грудь. Мне так не хватает его дома. Так хочется побыть маленькой, и чтобы он держал меня за руки. Я даже не помню, когда такое было в последний раз.

– Сейчас перестану. Нужно быть сильной – ради нее…

– Ты сильная. – Папины глаза тоже увлажнились. – Боже, да вы самые сильные девчонки, каких я только встречал. Мне повезло, что я вообще с вами знаком, поэтому я так отчаянно хочу вернуться домой. Потому что без вас троих я просто отброс. – Я смеюсь. – Погляди на меня, – добавляет он, на миг отстраняясь, чтобы я видела его лицо. – Самый настоящий. – Я снова смеюсь сквозь слезы.

– И не будь к себе слишком строгой. Мы все оказались в этой кошмарной мыльной опере под названием «жизнь». Честно говоря, не стал бы я в ней играть даже за все деньги на свете… а может, и стал бы… денег у меня нет, и что-то я давно не показывался на телевидении. Поговорю с агентом. – Он подмигивает. – Где там твоя брызгалка? – Он хлопает по карманам. Я не поднимаю головы. Меня трясет. Он протягивает мне ингалятор. С мокрым лицом я делаю несколько долгих, глубоких вдохов.

– Я тоже боялся, что она не проснется, – говорит папа. – А уж переломанные ноги как-нибудь переживу. – Я смеюсь. – И еще я куплю себе несмываемый черный маркер и буду практиковаться в правописании всех известных мне ругательств на ее гипсе. Две ноги в гипсе, это же уйма места! – Он чмокает меня в макушку и плечом открывает дверь.