Семьдесят четыре

Я целую его в макушку.

Несколько раз.

Ласково, нежно, с любовью.

Лежа на мне, он приходит в движение, поднимает взгляд.

– Поцелуй меня, – шепчу я. – Пожалуйста.

Все еще не проснувшись окончательно, он целует меня в губы. Меня тошнит от его запаха, но я отвечаю на поцелуй. Он все время держит глаза открытыми, и в них я вижу замешательство. Он изучает меня. Как только наши губы разделяются, я произношу:

– Я все время знала, что это ты.

Он смотрит на меня долгим взглядом, на лбу собираются складки:

– Знала?

– Я притворялась, что не знаю, но, разумеется, я знала, кто ты на самом деле. Я ничего не забываю, ты же знаешь. Как же я могла забыть собственного брата? – Я вижу, что он хочет мне верить, но не верит. Нужно играть лучше. – Я скучала по тебе с того момента, как ты исчез. Теперь я знаю, что значит жить без тебя, и хочу, чтобы мы больше не расставались.

– Ты хочешь, чтобы мы были вместе? – Он поднимает бровь.

– Да.

– Вместе в каком смысле?

– Во всех смыслах. Теперь, когда мы вернулись домой, мы можем никому не говорить, кто мы и чем мы занимаемся. Мы можем начать сначала. Мы можем оба жить так, как хотели.

Он хмурится.

– Ты все еще хочешь ребенка, хотя и знаешь, кто я такой?

– Да. Я всегда хотела именно этого – ребенка. Это был бы второй шанс. Для нас обоих.

Он слегка выпрямляется, опираясь на руки:

– Мне очень жаль, что так вышло с Финчером.

Тут он застает меня врасплох, и мне еле удается сохранить бесстрастное выражение лица.

– Откуда ты знаешь?

– Я же знаю все твои пароли, читаю все твои мейлы. Я рассказал Алисии Уайт, где его найти. Для тебя это был бы слишком серьезный проект. Тебе снова пришлось бы слишком надолго уехать.

Я проглатываю ненависть.

– Ты прав. Ты всегда понимал, что для меня будет лучше.

Кажется, он удивлен моим ответом. Сосредоточенность проступает на его лице.

– Я сделал тебе паспорт на твое настоящее имя на случай, если бы были какие-то сложности с фургоном на пароме. Мы можем слегка изменить твою внешность, и ты можешь жить здесь. Нормальной жизнью. Ты ведь все равно ненавидишь быть в центре внимания, а актерская профессия без этого не обходится…

Я хватаюсь за эту мысль. Самая убедительная ложь основана на элементах правды.

– Да! Я это просто ненавижу, ты меня знаешь. Мне все время так страшно. Новая, простая и понятная жизнь здесь, с тобой, – мне теперь больше ничего не нужно. Поцелуй меня, как раньше. Пожалуйста.

Он целует, не переставая за мной наблюдать, как будто это экзамен, и он уверен, что я провалюсь. Медленно, пуговица за пуговицей, он расстегивает белую блузку, ища на моем лице предательские знаки протеста. Потом тянется к моим связанным рукам, но я заранее знаю, что он вовсе не собирается их развязывать. Я изучила его не хуже, чем он изучил меня.

– Нет, не надо. Пусть будут связаны. Я хочу, чтобы ты знал, что можешь мне доверять. Я никуда больше не собираюсь убегать. Ты мне нужен. Без тебя я просто пропадала. Мне было так одиноко, когда ты ушел.

Он явно сбит с толку. Все еще следя за реакцией, он целует мне грудь. Я прогибаю спину и чувствую, как он твердеет. Когда я играю свою роль, ему не нужны никакие синие таблетки. Он передвигается ниже, и я начинаю стонать – именно так, как ему нравится. Он развязывает мне ноги, снимает мои белые колготки, и я улыбаюсь, когда он начинает расстегивать ремень брюк.

Когда все закончено, он развязывает одну из моих рук и сжимает ее в своей, а голову опускает мне на грудь. Я выжидаю достаточное количество времени, осторожно высвобождаю руку и, когда он начинает храпеть, тянусь к фигурке Иисуса. Я вытягиваю руку так далеко, как только могу, стараясь, чтобы в остальном тело оставалось неподвижным. Мои пальцы касаются холодного металла. Я хватаю фигурку со всей силой, какую только могу собрать, и с размаху бью его в череп. Он всхлипывает, как раненый зверь. Кровь течет по его лицу, заливает глаза, которые ошеломленно смотрят на меня. Я наношу второй удар.

Я знаю, что времени терять нельзя. Я развязываю вторую руку, выползаю из-под него и выбегаю из комнаты. На мне нет ничего, кроме белой блузки. Я бегу по темному дому, стараясь вспомнить расположение комнат, натыкаюсь на вещи, которых не помню, пытаюсь найти ближайший выход. Еще не успев добежать до черного входа, я слышу погоню. Рассохшиеся доски с годами разбухли, и чтобы дверь открылась, мне приходится дернуть ее изо всех сил.

Снаружи ужасно холодно, от мощного ветра перехватывает дыхание, и щебенка на подъездной дорожке кусает меня за голые ноги. Я пытаюсь завернуться в расстегнутую блузку, хотя ближайшие соседи живут слишком далеко и никто не увидит меня в темноте. И не услышит, даже если я осмелюсь кричать. В ужасе я не могу вспомнить, где что находится, бросаюсь туда, где, по моим представлениям, должно находиться шоссе, и слишком поздно понимаю, что бегу в глубину нашего участка, в сторону моря. Сзади с шумом захлопывается дверь.

– Куда же ты, малышка? Я думал, ты хочешь, чтобы мы были вместе! Я думал, ты больше никуда не собираешься убегать! – у него такой голос, как в ту ночь перед исчезновением, когда он напал на меня в спальне.

Тогда я думала, что он вполне способен меня убить.

Я спотыкаюсь и падаю, зная, что он уже близко.

В темноте я потеряла все ориентиры. Я снова повернула не туда, но на этот раз моя жизнь не начнется, а закончится.

До моего слуха доносится слабый скрип и всхлипывание, словно деревянная дверь рвется на ветру и силится сорваться с проржавевших петель, и я различаю призрачные очертания старого сарая. Я мчусь туда изо всех сил, пытаясь спрятаться от того, что меня ждет. Вот я внутри. Мне не видно, по чему я ступаю босыми ногами, но, кажется, это солома. Железные крючья, на которые папа вешал убитых кур, качаются над моей головой, потревоженные бурей. Они визжат и скрежещут друг о друга, и этот звук вызывает во мне животную панику. Взглянув вверх, я вижу в лунном свете их серебристые улыбки.

– Старший брат везде тебя найдет, – я слышу, как он закрывает дверь сарая, и мы остаемся внутри вдвоем.

Шторм за стеной набирает силу, и дверь явно не хочет оставаться закрытой. Она бьется и бьется в своих старых петлях, как будто хотела бы отпустить меня на свободу. Я бросаюсь на пол и ползу подальше от голоса брата, прекрасно сознавая, что мне больше некуда бежать и негде прятаться.

И тут мои пальцы нащупывают какой-то предмет.

Сначала я не понимаю, что это такое. Я веду ладонью вдоль деревянной рукояти, пока она не натыкается на холодный металл, до сих пор такой острый, что можно порезать палец.

Я поднимаю топор с земли, разворачиваюсь и остаюсь сидеть на корточках лицом в ту сторону, откуда приближаются шаги Эмона. Дверь сарая внезапно распахивается, и в свете луны я вижу прямо над собой лицо брата. Он отвлекается на стук двери, и я взмахиваю топором со всей силой, оставшейся в организме. Лезвие застревает в его шее сбоку, кровь бьет струей, и он падает на пол.

Я не шевелюсь.

Не могу.

Все вокруг неподвижно, кроме непрерывного потока его крови.

Я подаюсь вперед, завороженная видом его сломленного тела. Теперь, когда его глаза закрыты, после всех изменений, произошедших с его лицом, он кажется мне совершенно незнакомым человеком. Чудовищем, с которым я ненароком встретилась. Глаза открываются, и ненависть, которую я в них читаю, заставляет меня снова схватиться за рукоятку топора. Я выдергиваю топор из его перерубленного горла, поднимаю его высоко над головой и резко опускаю.

Его глаза все еще открыты, и мне кажется, что они продолжают смотреть на меня, когда голова катится по полу сарая.