Пятьдесят два

Не знаю, как люди умудряются спать в тюремной камере. Здесь никогда не бывает тихо. Даже во сне я слышу бормотание, крики, а иногда и истошные вопли незнакомых мне женщин за серыми стенами. Но когда я остаюсь наедине со своими мыслями, становится еще более шумно. Привычная труппа моих кошмаров устроила этим вечером выдающееся представление. Бессонница стоя аплодировала пьесе, разыгравшейся в моем сознании. Теперь мне точно не получить роль в новом фильме Финчера. Я потеряла все и всех. Мы не можем сами себя поцеловать в утешение, но лучше других можем причинить себе боль.

У меня все затекло, поэтому я встаю и делаю небольшую разминку. Поднимая руки, я ясно чувствую запах собственного тела. Маленькое окошко камеры с матовым стеклом открыто буквально на пару сантиметров. Прислонившись лицом к оконной решетке, чтобы вдохнуть свежего воздуха, я замечаю снаружи на лужайке сороку. Я кланяюсь птице и не могу вспомнить, когда и почему начала выполнять этот странный суеверный ритуал.

Все вышло так, как предсказывала Хилари: ей позволяют выходить во двор и посещать разные занятия, а мне приходится безотлучно сидеть в камере и ждать, когда меня успешно внесут в систему. Я понимаю, что сижу здесь не так уж и долго, но, пожалуй, уже пора признать, что с системой что-то не в порядке. Если бы не щедрость моей соседки по камере, мне до сих пор не пришлось бы ни поесть, ни попить. К счастью, у Хилари, судя по всему, просто нескончаемый запас консервированной фасоли и газировки со вкусом черной смородины. Обычно я не пью напитки, содержащие сахар, но пить воду из-под крана тем более не решаюсь. Мне уже становилось тут нехорошо, а пользоваться туалетом, когда от малознакомого человека тебя отделяет только тонкая занавеска, более чем унизительно. Я не перестаю думать о фотографии Бена, которую показала мне Хилари на своем телефоне. Это был не он. Теперь я понимаю, что не могла собрать последние события в единую картину только потому, что они действительно не подходили друг к другу. Только у меня сейчас нет возможности кому-либо об этом рассказать. Да и расскажи я, не факт, что мне бы поверили.

За дверью раздается с каждым разом все более привычный лязг ключей, и я предполагаю, что это доставили Хилари с очередного мероприятия. Но это не Хилари. Это тюремщик, тот же, что привел меня сюда вчера. У него такой вид, словно он тоже не спал, зато с одного плеча у него исчезла перхоть, и я гадаю, сам он ее смахнул или это сделал кто-то другой.

– Ну, пошевеливайся, я не могу тут весь день ждать, – говорит он в мою сторону, при этом на меня не глядя.

Я встаю и следую за ним из камеры по тому же пути, который мы проделали вчера. Дорога занимает гораздо больше времени, чем могла бы: то и дело приходится ждать, пока тюремщик запрет за нами очередную дверь, потом делать несколько шагов, а потом снова ждать, пока он откроет следующую.

– Куда мы идем?

Он не отвечает, и в груди у меня что-то сжимается. Я с трудом делаю вдох.

– Скажите, куда вы меня ведете. Пожалуйста.

Произнося «пожалуйста», я вспоминаю свои детские годы и Мегги. Вспоминаю, как она дрессировала меня, как дозировала свою любовь, выдавая ее понемногу. Она как будто вернулась из мертвых, чтобы преследовать меня. Я останавливаюсь в знак протеста, и тюремщик все-таки оборачивается. Он вздыхает и качает головой, как будто я не задала простой вопрос, а совершила что-то гораздо более ужасное.

– Двигайся давай.

– Сначала скажите, куда вы меня ведете.

Он улыбается, и черты его лица, и без того неприятно слепленные, прорезает кривая трещина.

– Мне дела нет до того, кем ты была или думаешь, что была, снаружи. Здесь ты ничто и никто.

Его слова действуют на меня не так, как он рассчитывал. Я, конечно, считала себя никем и до сих пор считаю, но совсем не в том смысле, который имел в виду он. Я полагаю, что все мы – никто, но я не позволю какому-то крючкотвору в дешевой униформе, с синдромом вахтера и с вонью изо рта, так со мной разговаривать. Иногда нужно упасть и стукнуться достаточно больно, чтобы сообразить, что пора подниматься. Нельзя начать собирать себя по кусочкам, если ты даже не знаешь, что сломан. Я поднимаю голову немного выше, делаю шаг в его сторону, и только тогда отвечаю:

– А мне нет дела до того, потеряешь ли ты свою работу, свой дом и свою коллекцию порнушки (а глядя на тебя, я сильно сомневаюсь, что ты женат), если мне придется подать официальную жалобу и уволить твою задницу из этого учреждения. Я знакома с людьми, которым достаточно поднять трубку, – и тебе конец.

Он щурится и пристально смотрит на меня.

– К тебе посетитель.

– Кто?

– Я тебе, мать твою, не секретарь. Сама увидишь.

Он открывает еще одну дверь, и я вижу ее. Она сидит за столом и ждет меня.

– Присядьте, – говорит инспектор Алекс Крофт.

Я остаюсь на месте. Я уже подустала от того, что все раздают мне указания.

– Пожалуйста, присядьте. Мне нужно с вами поговорить.

– Я не убивала своего мужа, – говорю я, полностью отдавая себе отчет, что напоминаю заевшую пластинку.

Она кивает, откидывается на спинку стула и складывает руки на груди:

– Я знаю.