Пятьдесят

Я сижу на нижней койке в своей камере и ни к чему не прикасаюсь. Мне в жизни приходилось совершать очень плохие поступки – может быть, я заслуживаю, чтобы меня посадили в тюрьму. Может, как раз сюда мне и дорога, здесь я наконец-то буду на своем месте. На серых стенах нет часов. Я понятия не имею, сколько сейчас времени и что будет дальше, поэтому мне остается только ждать.

Жду я долго.

Сквозь крошечное зарешеченное окно проникает все меньше света, и в конце концов камера погружается во тьму. Я закрываю глаза и пытаюсь от всего этого отгородиться, отключиться. Я совершаю ритуал изгнания правды из своего сознания, пытаюсь его притушить. На какое-то время это срабатывает. Я страшно устала, но не решаюсь уснуть. За дверью раздается позвякивание ключей. Я не шевелюсь. Включается свет, ослепительно яркий, и я прикрываю глаза рукой.

– Господи Иисусе, я чуть не обделалась! Кто ты, мать твою? – вопрошает коренастая женщина средних лет, и дверь камеры за ее спиной снова захлопывается.

Контуры крепкого тела ясно проступают под туго натянутым полотном ее зеленых тюремных треников. Она напоминает ком белого пластилина, который уронили с большой высоты. С нижней части головы ее волосы частично выбриты, а сверху собраны в короткий блестящий хвостик. Ее руки сжаты в кулаки, на каждом пальце по татуировке. Я не хочу судить о наводящей ужас книге по обложке, но мне так страшно, что, кажется, сейчас стошнит.

– И-извините, – заикаюсь я, а потом выпаливаю остальные слова сплошным потоком: – Меня сюда поместили. Я ничего не трогала и не двигала ваши вещи.

Она молча окидывает камеру взглядом, словно проводит инвентаризацию, и снова смотрит на меня. Я не могу решить, нужно мне встать или нет. Сидя на койке, я чувствую себя маленькой и беззащитной. Немножко – загнанной в угол, безусловно – попавшей в ловушку. Нерешительность меня парализует, и, не успеваю я придумать, как поступить, как она пересекает камеру тремя широкими шагами и склоняется ко мне. Ее лицо оказывается так близко, что я могла бы до него доплюнуть. Поросячьи глазки старательно таращатся: сперва изучают мой левый глаз, потом правый, потом снова левый, как будто она не может определиться, куда смотреть. Она открывает рот и обдает меня волной неприятного чесночного запаха.

– Я знаю, кто ты.

Клянусь, в этот момент я перестаю дышать.

В мозгу возникает картина: эта женщина отправляет мне анонимные записки на старомодных открытках. Но образ размыт и никак не хочет проясняться. Это не могла быть она! Я совершенно уверена, что мы не знакомы.

Она ждет реакции, но я решила никак не реагировать. Тогда она распрямляется и идет перебирать вещи на комодике, как будто хочет еще раз убедиться, что я ничего не украла.

– Ты – та актриса, которая убила своего мужа. Выстрелила ему в голову и закопала в саду. – Она продолжает рыться в своих вещах, а потом оборачивается и улыбается: – Я о тебе читала! – Она бросает мне блокнот и ручку: – Дай нам автограф.

Ситуация какая-то сюрреалистичная, но я выполняю ее просьбу и расписываюсь в блокноте. Она смотрит на мое имя, судя по всему, остается довольна и открывает новую страницу:

– И еще раз, – говорит она.

– Зачем?

– Это не для меня. Какой мне толк от твоей подписи? Это для «Ибея». Продам их, когда выйду отсюда. А может, и за свою историю деньги получу – о том, как я делила камеру со знаменитостью, опасной преступницей. Как думаешь, сколько за это могут заплатить газеты? Ты должна разбираться в таких вещах…

– Я не убивала своего мужа.

– Не имеет значения, убивала ты или нет. Тебя обвинили в убийстве – важно только это. И здесь тебе не Шоушенк. Не советую ходить и всем рассказывать, что ты невиновна. Лучше пусть люди думают, что им стоит тебя опасаться. Кстати, я Хилари. – Судя по тону, она недовольна, что я до сих пор не спросила, как ее зовут.

– За что тебя посадили?

– Меня? В отличие от тебя, я не сделала ничего такого уж интересного. За интернет-мошенничество. В этот раз. Дай отгадаю, ты в первый раз за решеткой?

Я киваю.

– Так я и думала. Тут не так плохо, как кажется, привыкаешь со временем. Обычно нужно ждать около суток, чтобы тебя внесли в систему.

Она включает экран компьютера:

– Тебе уже сказали твой код?

Я мотаю головой.

– Так я и думала. Когда узнаешь код, его нужно ввести вот сюда.

Медленно, буква за буквой, одним средним пальцем она вводит код. Потом комментирует:

– Откроется вот такое меню, и можно записаться на занятие: живопись, компьютеры, парикмахерский курс – туда все хотят, на него длинная очередь, – а теперь у нас и йога есть. Можно посмотреть по телевизору какую-нибудь программу или фильм, который сейчас передают. Можно записаться в библиотеку, очень советую, кстати: тюремщик, который ею заведует, – тут один из самых приятных людей. Еще через это меню можно заказать себе еду. Отмечаешь, что тебе больше нравится, и это тебе приносят в камеру в определенное время. Все равно как покупать онлайн в «Теско» – или, пожалуй, такие, как ты, покупают в «Уэйтроуз». Имей в виду, фрукты и салаты они не предлагают. Раз в неделю дают по десять фунтов на дополнительные расходы – небольшой подарок от правительства, чтобы мы не голодали.

– Вы не едите в столовой?

– Боже упаси. Тут и так много скандальных баб, но чаще всего драки происходят из-за еды. Похоже, некоторые просто не могут понять, что значит стоять в очереди. И я в жизни не видела, чтобы люди бесились так, как тут бесятся из-за того, что кому-то пюрешки переложили. Нет, в столовой слишком опасно, когда там полно чокнувшихся от голода баб, дерущихся за пайку.

– Пайку?

Она снова улыбается.

– Никогда не слышала это слово? За порцию еды. Кстати, сама-то ты когда ела в прошлый раз? Не хочу, чтобы ты взбесилась и напала на меня среди ночи.

Я думаю над ее вопросом и соображаю, что не помню.

– Хочешь печеной фасоли? – она берет банку с комода, но ответа не ждет. – Я тебе ее разогрею, а когда получишь свои деньги на неделю, будешь должна мне банку.

Я завороженно смотрю, как она кипятит воду в маленьком чайничке и открывает консервную банку. Логотип «Хайнц» снова наводит меня на мысли о Мегги. Пусть я и не виновна в убийстве мужа, я все равно убийца. Просто поймали меня только сейчас.

Хилари достает помятую коробку пищевой пленки, отрывает нужное количество, ложкой вываливает на пленку полбанки фасоли, закручивает получившийся узелок и бросает внутрь чайника.

– Так правда можно? – спрашиваю я.

– Вот и узнаешь.

Пять минут спустя она подает мне мой первый тюремный обед в щербатой кружке с Чудо-женщиной и пластиковую ложку. Вкус напоминает мне о доме. Я на минуту закрываю глаза и вспоминаю, что это значит – чувствовать себя в безопасности. На лице Хилари появляется новая бороздка, которая, должно быть, обозначает улыбку, и меня наполняет благодарность за ее доброту.

– А ты хорошенькая! Я хочу сказать, без косметики, – говорит она, и я вспоминаю, что должна сейчас выглядеть ужасно. Уже как минимум сорок восемь часов я не мыла голову, не была в душе, даже не чистила зубы. – В реальной жизни ты выглядишь не так, как в Интернете.

– Отсюда можно выходить в Интернет? – я показываю на компьютер на столе.

– Не говори глупости. Это тюрьма, нам не положено Интернета ни в камерах, нигде.

– Тогда как?

– Я хожу с «Айфона».

– Тебе разрешено иметь «Айфон»?

– Конечно, нет! Ты совсем ку-ку, что ли? – Она сует руку за пояс штанов и, судя по всему, извлекает телефон из трусов. – Я люблю заводить друзей. Я что-нибудь делаю для них, а они для меня. Жизнь здесь не так сильно отличается от жизни снаружи. Эта тюрьма просто чуть меньше той, к которой ты привыкла, вот и все. Современный мир нас всех превратил в заключенных. Только дураки думают, что они свободны. В углу корпуса D ловит 4G, вот почему столько народу записывается на уроки живописи, ради Интернета. Точно уж не для того, чтобы рисовать красивые картинки. Здесь я не могу обновить страницу, но смотри: вот статья о тебе на сайте «Ти-Би-Эн».

Она поворачивает ко мне экран телефона. Сначала я не хочу к нему прикасаться, я же знаю, где он лежал, но мигом забываю об этом, как только вижу картинки на экране.

– Это ты, слева, вся накрашенная и уложенная, а вот, справа, твой муж. Почему ты его убила?

Я не отвечаю. Я слишком занята изучением фотографии, подписанной: «Бен Бейли, супруг и жертва».

У меня так трясутся руки, что я боюсь уронить телефон. Я пока не готова его отдать, поэтому сжимаю аппарат покрепче и сажусь на койку, не в силах сформулировать или осознать то, что видят мои глаза.

– С тобой все в порядке? – спрашивает она.

Если бы я могла ответить, я ответила бы «нет».

Я снова смотрю на лица на экране, но ничего не поменялось. Себя я кое-как узнаю, но мужчина, чья фотография размещена рядом с моей, мне незнаком.

Причина, по которой я не узнаю человека, которого якобы убила, проста: на фотографии не мой муж. Не Бен.