Сорок восемь

– Имя? – спрашивает сидящий за столом тюремный надзиратель.

– Эйми Синклер, – шепчу я.

– Говорите громче и смотрите в камеру, – рявкает он, и я повторяю свое имя, глядя на маленькое черное устройство, висящее на стене.

Происходящее напоминает мне аэропорт, вот только я вряд ли отправлюсь отсюда в приятное место.

– Положите правую ладонь в центр экрана, – продолжает надзиратель.

– Зачем?

– Мне нужно обработать ваши отпечатки пальцев. Положите правую ладонь в центр экрана, – у него усталый голос. Я повинуюсь. – Теперь только большой палец правой руки. – Я сдвигаю руку. – Теперь левой…

Под руководством другой надзирательницы я прохожу дальнейшие проверки в духе аэропорта и чувствую себя при этом странно. Голова немного кружится, и мне даже кажется, что я сплю, что все это неправда. Я прохожу через сканер в человеческий рост, а потом стою, расставив руки и ноги, пока две тюремщицы ощупывают по очереди каждую часть моего тела.

– Снимите с себя всю одежду и положите на стул.

Я делаю, как мне говорят.

Поначалу я чувствую, что надо мной совершается несправедливое насилие, ведь я не сделала ничего плохого, и они не имеют права со мной так обращаться. Потом я снова начинаю сомневаться во всем и уже не знаю, можно ли доверять мне и моим воспоминаниям о том, что было, а чего не было.

Бен действительно мертв.

Его тело нашли под деревянным настилом у нас в саду. Труп был сожжен с использованием какого-то вещества, ускоряющего горение, такого, как, например, жидкость для розжига, которую я обнаружила в корзине у нас на кухне. Полиция нашла ту бутылку в мусорном баке во дворе, и на ней были отпечатки моих пальцев. Они утверждают, что я купила эту жидкость на заправке, сожгла тело где-то в другом месте, а обгорелые останки спрятала в доме.

Сначала я ничему и не верила, но зубная формула подтвердила, что это тело Бена. Мне показалось, что я увидела его на вечеринке, буквально на секунду, как раз перед тем, как меня арестовали, но, судя по всему, я и насчет этого ошибалась, потому что мой муж совершенно точно мертв, и все вокруг уверены, что убила его я.

Инспектор сказала, что дырка в черепе проделана пулей, которая могла бы быть выпущена из моего пистолета. Того самого пистолета, который я купила совершенно легально, чтобы чувствовать себя в большей безопасности. И теперь они не могут найти этот пистолет, потому что я не говорю им, где искать.

Они считают, что я утаиваю улики, но я не убивала своего мужа.

Нет, все было не так. Все не могло быть так. Я отмахиваюсь от этих мыслей и придерживаюсь продуманного сценария: меня подставили, но я не знаю, кто это сделал.

Сначала я была в полицейском участке, потом в камере предварительного заключения, потом сидела в наручниках в машине для перевозки заключенных, и вот теперь я здесь. Не знаю, сколько времени прошло. Наверное, пара дней. Я перестала отслеживать ход времени и разучилась его определять. Мне разрешили пользоваться телефоном, но я не придумала, кому можно позвонить. Правда, я нашла себе адвоката, хорошего. За последние годы он вел множество крупных дел и, кажется, знает, что делает. Я сказала ему, что невиновна, и спросила, верит ли он мне. В ответ он просто улыбнулся и сказал, что это совершенно не важно. Его ответ не переставая крутится у меня в голове: «Неважно, во что я верю. Будущее зависит от того, в чем я смогу убедить других». Его слова словно написанная для меня реплика.

Я натягиваю зеленую тюремную кофту и спортивные штаны, которые мне велено тут носить, и каждый сантиметр моей кожи начинает зудеть. Мне хочется буквально расчесать себя в ноль. В зеркале я замечаю отражение странноватой женщины – она совсем на меня не похожа. Если копнуть поглубже, забраться глубоко-глубоко в собственное отчаяние, можно найти ту себя, какой ты была когда-то. Я ее не помню. У меня чувство, что сейчас мне нужно быть кем-то другим, кем-то сильным и смелым, и я не очень хорошо понимаю, как играть эту роль.

Раньше мне не приходилось бывать в тюрьме. Во многом она оправдывает ожидания: тут высокий забор, обтянутый по верху колючей проволокой, куча дверей, куча засовов. Тут холодно, и все какое-то серо-зеленое. Люди, которые мне попадаются, улыбаются неохотно. Я иду за очередным тюремщиком, и он запирает за нами еще одну дверь, а потом отпирает следующую ключом с огромной связки, висящей у него на ремне.

Ключи напоминают мне о Мегги. Она тоже ходила по лавке с большой связкой. С тех пор как меня арестовали, я часто думаю о ней. Как будто кто-то незаметно нажал на мою кнопку перезагрузки, и я снова чувствую себя маленькой девочкой – девочкой, которую учили не доверять полицейским и не разговаривать с ними. Единственным, с кем я разговаривала с момента ареста, был мой адвокат, совершенно незнакомый мне человек.

Я ушла так глубоко в себя, как это только возможно, и закрыла свою дверь ключом, который, как мне казалось, я давно выбросила. Ничего не могу с собой поделать: глядя на женщин, мимо которых мы проходим, я каждый раз думаю, что я не такая, как они, что мне здесь не место.

Мы пересекаем двор, и я вижу ряд построек с колючей проволокой по стенам и с решетками на окнах – не для того, чтобы плохие люди не могли войти, а для того, чтобы они не смогли выйти. Тюремщик берет еще один ключ и отпирает еще одну дверь, и мы входим в одно из зданий поменьше размером. На табличке написано «Блок А». Я жду, пока тюремщик запрет за нами дверь, а потом мы молча поднимаемся по лестнице и проходим по очередному коридору, мимо бесконечного ряда закрытых железных дверей с крошечными окошками. Я начинаю думать, что жизнь – не больше, чем ряд дверей. И каждый день мы должны выбирать, какие из них открыть, в какие войти, а какие закрыть за собой, чтобы никогда больше не открывать.

Доказывать, что я этого не делала, становится все труднее и труднее, даже себе самой. Больше всего меня удивляет мое настроение. Мой муж мертв. Не исчез без вести, а мертв. Совсем. Навсегда. А я не чувствую ничего, только жалею себя и огорчаюсь, что теперь у меня точно никогда не будет ребенка. Вероятно, они все-таки правду пишут в своих медицинских отчетах по поводу моей памяти и состояния рассудка.

– Ну, вот мы и пришли. Добро пожаловать во временный дом, – говорит тюремщик.

Он отпирает синюю железную дверь и распахивает ее, демонстрируя мне мое будущее. Я делаю маленький шажок вперед и заглядываю внутрь. Камера крошечная. Справа в глубине стоят двухъярусные нары, прямо рядом с ними – грязного вида занавеска, едва прикрывающая покрытый пятнами унитаз и маленькую раковину. Слева стол, а на столе, к моему удивлению, стоит что-то напоминающее компьютер. Еще тут есть небольшой комодик, а на нем громоздятся чьи-то чужие вещи: банка фасоли, несколько книжек, одежда, зубная щетка и чайник.

– Здесь уже кто-то живет, – говорю я, поворачиваясь к тюремщику.

Это пожилой человек с усталым лицом. Под его маленькими круглыми глазками залегли темные круги, поверх ремня свисает живот. Кривые зубы слишком велики для его небольшого рта, плечи обильно присыпаны перхотью, а из ноздрей торчит впечатляющее количество седых волосков, и все они ощетинились в моем направлении.

– Боюсь, что пентхаус уже забронирован. И все одиночные номера тоже. Так что вам придется делить номер с соседкой. Не беспокойтесь, Хилари очень милая, да и жить вам тут только до суда, потом вам подберут другое, постоянное жилище.

Он провожает меня внутрь.

– Я не убивала своего мужа.

– Расскажите это кому-нибудь, кому не все равно, – и он захлопывает дверь камеры с громким стуком.