Двадцать два

Я прихлопываю муху, севшую на экран телевизора, скрученной в трубочку газетой, как меня научила Мегги, и радуюсь, что попала с первого раза.

Я уже привыкла к маленькому подсобному помещению, где сижу, пока открыта букмекерская лавка. Я изучила тут все трещинки в стенах, все пятна на столе и не забываю, что нужно по утрам надевать пальто. Хоть я и провожу целые дни в доме, радиатор сломан, и здесь холодно. Пальто на мне чужое, и на подкладке вышито имя его хозяйки, чтобы я его не забывала. Но теперь все это принадлежит мне. Мое имя, мое пальто. Кажется, мне тут начинает немного нравиться.

В подсобке я читаю, смотрю телевизор или слушаю кассеты со сказками на своем кассетном проигрывателе. Бывает, что у меня заканчиваются истории, придуманные кем-то другим, и мне больше нечего слушать, читать или смотреть. Тогда я сочиняю свои – про маленькую девочку, которая живет где-то далеко и чья мама не умерла, когда она родилась. Я рассказываю себе собственную историю, чтобы ничего не забыть. Рассказываю шепотом, чтобы никто не подслушал, и любуюсь облачками пара, вылетающими изо рта при каждом слове. Иногда я играю, что я маленький дракон и что в один прекрасный день я научусь летать, полечу домой и сожгу всех, кто сделал мне что-то плохое.

В лавке очень шумно. Целый день я слушаю звуки скачек. Толпящиеся перед телевизорами мужчины во весь голос орут: «Давай!», как будто лошади могут их слышать. Очень глупо, ведь на самом деле не могут. Иногда я смотрю через занавеску из пластиковых полосок, которая висит между киоском и комнатой с телефоном, и вижу их, этих клиентов. Сквозь плотный туман сигаретного дыма все они кажутся мне одинаковыми, у всех синие джинсы и злые лица.

Я понимаю, что лавка закрывается, когда шум прекращается и в доме снова наступает тишина, только щелкает счетная машина Джона. Джон часто считает на машине. Наверное, ему интересна математика. Потом он приходит в подсобку, делает вид, что ему нравится мой рисунок, и открывает заднюю дверь.

– Ну, чао-какао, – говорит он, сверкнув в мою сторону золотым зубом.

– Чао-какао, – отвечаю я, потому что ему нравится, когда я так говорю.

Не понимаю, почему взрослые любят говорить какие-то нелепые слова вместо простого «пока» или «до свиданья». Слово не меняет сути, прощание есть прощание. Что бы ты ни сказал, это все равно значит, что ты уходишь.

– Пришла пора тебе, малышка, отрабатывать свое содержание. Пойдем со мной, – говорит Мегги, заперев дверь за Джоном и направляясь обратно в лавку.

Наверное, сегодня вечером мы будем одни. Иногда Джон уходит и не возвращается ночевать. Не знаю, куда он идет, но Мегги тогда грустит и в то же время сердится. Она говорит: «Опять эти фокусы», и я когда-то даже думала, что Джон втайне работает фокусником.

В лавке грязища. Высокие табуретки, обитые черной кожей, стоят где попало, по всему полу валяются квитанции, окурки и обертки от шоколада.

У стенки стоит метла.

– Подмети тут все, расставь табуретки, как были, вдоль стен, а когда закончишь, позови меня, – говорит Мегги, выходит за железную дверь и идет наверх, в квартиру.

Я слышу, как там включается телевизор, а потом до меня доносятся звуки сериала, который очень нравится Мегги. Сериал называется «Жители Ист-Энда», и там все люди говорят, как Джон.

Я начинаю с табуреток. Они выше меня ростом и ужасно тяжелые. Я толкаю их к стенам, где им положено быть, и они едут по плиткам пола с отвратительным звуком. Когда с этим покончено, я беру метлу, понарошку пролетаю на ней по лавке, как ведьма, а потом начинаю сгребать мусор в небольшие кучки. Я не знаю, как эти кучки должны попадать в большой мусорный пакет, который оставила мне Мегги, и пересыпаю их туда руками. К концу уборки мои руки становятся грязными и липкими. Я подхожу к основанию лестницы и несколько раз зову Мегги по имени.

– Мегги! – кричу я в третий раз, но она снова не отвечает.

Я устала и хочу есть. Кажется, сегодня у нас макаронные колечки на гренках. Мы почти всегда едим на ужин что-нибудь на гренках. Это может быть любая еда: фасоль, сыр, яйца, но что бы это ни было, оно лежит на гренках. Мегги говорит, что гренки сочетаются с чем угодно. Тут у меня появляется идея, и я пробую позвать ее еще раз:

– Мама!

– Да, малышка? – отзывается она, как по волшебству появляясь на верхней площадке.

– Я закончила подметать, – отвечаю я.

Она спускается, смотрит кругом и одобряет:

– Молодец. Хочешь есть?

Я киваю.

– Хочешь что-нибудь из «Макдональдса»?

Я снова киваю, теперь в два раза энергичнее. Обычно Мегги покупает еду в «Макдональдсе», когда у нее веселое лицо. Еда из «Макдональдса» гораздо лучше, чем что угодно на гренках. Ее приносят в коробке, где еще лежит игрушка, и мне это очень нравится.

– Хорошо, тогда подожди меня здесь.

Она идет в заднюю часть лавки, проходит в дверь, которая ведет за стеклянный прилавок, и дальше, в комнату с телефоном, где я ее уже не вижу. До меня доносится шум льющейся воды, а потом Мегги возвращается со шваброй и ведром. Из ведра идет пар, и вода в нем пузырится, как в ванне с пеной.

– Помой весь пол, здесь и в туалете для посетителей, а я пока схожу и куплю «хеппи мил». Это делается вот так, – говорит она и опускает швабру в ведро.

Потом она достает швабру и выжимает, пока с нее не стекает почти вся вода, и начинает возить ею по полу взад-вперед. Она вкладывает швабру мне в руку и идет к двери, ведущей из лавки на улицу. Там она достает огромную связку ключей, которую постоянно носит с собой, отпирает дверь, прячет ключи обратно в карман своей кожаной куртки и выходит на улицу. Дверь захлопывается со стуком. Я никогда не выходила за эту дверь. Я даже не знаю, что находится с той стороны. Я вообще ни разу не выходила на улицу с тех пор, как сюда приехала. Выждав несколько минут, я выглядываю в щель для писем. Сквозь щель я вижу ряд домов, дорогу, седого пожилого дядечку, который гуляет с собакой, и автобусную остановку. Интересно, если сесть здесь на автобус, он довезет меня до самого дома?

Я начинаю мыть пол. Он очень большой и грязный, поэтому мыть его долго, и еще мне не хватает сил поднять тяжелое ведро, и приходится то и дело останавливаться, чтобы обеими руками толкать его по полу. Я еще ни разу не заходила в туалет для посетителей. Там плохо пахнет, и я останавливаюсь на пороге. Сиденье туалета поднято, белый унитаз изнутри покрыт желтыми и коричневыми пятнами, на полу много луж. Мне не хочется туда заходить в любимых носках, поэтому я разворачиваюсь и мою пол во всех остальных местах.

Со стороны входной двери раздается звук, и я думаю, что Мегги пришла из «Макдональдса». Но это не Мегги.

– Привет, детка, как тебя зовут? – говорит пожилой дядечка.

Это его я видела с собакой, когда смотрела через щель для писем. У него белая борода, совсем как у деда Мороза, и собака, поэтому мне кажется, что он должен быть добрым.

– Кира, – отвечаю я.

Так странно снова слышать звук своего настоящего имени! Я наклоняюсь погладить комок шерсти. Это крошечное существо, коричневое с белым, у него большие глаза и виляющий хвост. Он похож на Тотошку из «Волшебника страны Оз».

– Пожалуйста, говори погромче, детка. Я уже не так хорошо слышу.

– Меня зовут Кира, – повторяю я громче, почесывая песику пузо. Ему это, кажется, нравится.

– Очень красивое имя.

– У нас закрыто, – говорит Мегги.

Я поднимаю взгляд и вижу, что она стоит за спиной у пожилого дядечки. У нее в руках «хеппи мил», но счастливой она не выглядит.

– Простите, пожалуйста, – отвечает тот и медленно выходит из лавки, как будто ему трудно переставлять ноги.

Мегги закрывает за ним дверь, запирает ее на ключ, а потом поворачивается и с силой бьет меня по лицу.

– Тебя. Зовут. Эйми, – говорит она, а потом окидывает взглядом пол лавки.

Пол весь мокрый, я не упустила ни кусочка. Оставляя грязные следы на полу, она идет в заднюю часть лавки и заглядывает в туалет для посетителей. Я знаю, что сейчас она рассердится еще больше, но не знаю точно, насколько сильно. Она идет обратно так быстро, как будто летит по воздуху, неся в руке мой «хеппи мил». Свободной рукой она больно хватает меня за руку выше локтя и тащит по мокрому полу. Я кое-как скольжу за ней в своих носках.

– Я сказала тебе, что тебя зовут Эйми, и сказала помыть этот пол. Ты помыла пол, малышка? – спрашивает она, показывая внутрь туалета для клиентов.

Я смотрю на липкие желтые лужицы.

– Да, – вру я и тут же об этом жалею.

– Да? А, тогда хорошо. Мне показалось, что не помыла, но ты же не станешь меня обманывать, правда? Особенно после того, как я столько для тебя сделала – кормила тебя, одевала тебя, когда твой папа тебя бросил.

– Нет, – шепчу я и мотаю головой.

Может, думаю я, она не поняла, что я вру, может, она не заметила грязь и лужи.

Она переворачивает мой «хеппи мил» и рассыпает еду по всему полу туалета для посетителей, а потом топчет ее и возит туда-сюда ботинком. Все кусочки картошки теперь расплющены, а куриные наггетсы развалились.

– Ешь, – говорит она.

Я не двигаюсь.

– Ешь, – повторяет она громче.

Я подбираю кусочек картошки, самый дальний от унитаза, и кладу в рот.

– Съешь все, – говорит она и скрещивает руки на груди. – В этом доме всего три правила. Я тебе все время про них говорю, но ты, кажется, никак не можешь запомнить. Правило номер один?

Я заставляю себя проглотить картошку.

– Мы много работаем.

– Ешь дальше. Почему мы много работаем, Эйми?

Мне страшно, меня тошнит, но я поднимаю с пола маленький кусочек раздавленного наггетса.

– Потому что жизнь ничего нам не должна.

– Правильно. Правило номер два?

– Мы никому не доверяем.

– Правильно. Потому что людям нельзя доверять, даже если они притворяются добрыми. Правило номер три?

– Мы не обманываем друг друга.

– Сколько правил ты сегодня нарушила?

– Все, – бормочу я.

– Не слышу.

– Все.

– Да, все. Я должна тебя наказать, и наказать серьезно, малышка, потому что ты должна как следует запомнить этот урок. Пора вырасти. Тебе придется съесть всю еду с этого пола, сколько бы времени это ни заняло, и я надеюсь, что больше ты никогда не будешь мне врать.