Принца Джона и Филиппа Французского мало что объединяло, за исключением совместного желания протомить Ричарда в германской темнице до последнего его вздоха. Про себя Джон считал, что по части юмора Филипп так же обделен, как анахорет-отшельник, поэтому не слишком веселился на свадьбе у французского короля. Глядя на восседающую на помосте венценосную пару, он любовался принцессой, поскольку та была не только благородных кровей – сестра короля Дании, – но потому как то была восемнадцатилетняя девушка, красивая, статная, гибкая, блондинка с голубыми глазами. И хотя она не принадлежала к тому типу, который нравился Джону – принц не любил женщин выше себя ростом и предпочитал более темпераментных возлюбленных, – он все равно считал, что Филиппу повезло куда больше, чем он того заслуживал. Ведь ему, забрав у невесты девственность, даже разговаривать с ней нет нужды: она не знает ни слова по-французски, а Филипп – по-датски. Разумеется, со временем она выучит французский, но до тех пор из нее выйдет идеальная подруга для утех: молодая, хорошенькая и молчаливая.

От этой мысли Джон рассмеялся вслух, обратив на себя внимание других гостей. Принц был уже во хмелю и не видел никакой причины не выпить еще. Быть может, тогда ему хоть ненадолго удастся забыть, что «Дьявол на свободе». Пока еще нет, но вскоре вырвется. Если только им с Филиппом не удастся изобрести способ перехитрить этого двурушника на германском троне. Джона передернуло при воспоминании о том, как Генрих воспользовался ими, чтобы заставить Ричарда пойти на возмутительные уступки. Они его, конечно, тоже использовали, поэтому особенную досаду доставляло принцу то, что Генрих оказался сильнее в этой игре. Он снова рассмеялся, давно приучившись прятаться за насмешкой, как за щитом – в такой семейке, как у него, иначе просто не выживешь. И покуда он способен видеть хоть какие-то смешные стороны в своих несчастьях, можно не думать, как выстоять перед лицом кипучего гнева Ричарда или ледяной ярости матери. Вино тоже помогает, ведь это волшебное средство, позволяющее сгладить острые грани реальности.

Предложенные развлечения разочаровали принца, но его это не удивило, поскольку отвращение Филиппа к музыке было общеизвестно. К концу пира, когда новобрачных настала пора провожать в опочивальню, Джон осушил столько кубков, что нетвердо стоял на ногах. Как и многие другие из гостей. Поэтому церемония проводов получилась бурной. Фрейлины уложили Ингеборгу, переименованную теперь в Исамбуру, и теперь она, широко распахнув глаза и натянув до подбородка одеяло, смотрела на толпу ввалившихся в комнату мужчин, которые громко смеялись своим же шуткам и отпускали в адрес невесты сальные остроты. В течение вечера Джон обнаружил, что юная Ингеборга разумеет немного латынь, и потому, повстречавшись с ней взглядом, высказал свое пожелание:

– Bona fortuna. — И, видя, как нервничает девушка, добавил: – Omnia vincit amor.

Разумеется, в то, что «любовь побеждает все», он верил ничуть не более самого Вергилия, да и сомневался, что датчанка обретет любовь в браке с Филиппом. Но те девицы, с которыми доводилось иметь дело ему, предпочли бы заполучить корону, нежели сердце мужчины.

Церемония не собиралась заканчиваться, и принц заскучал. Урсулу он оставил в Париже и теперь жалел об этом, потому что в такую ночь приятно согреться в постели с бабенкой. К счастью, этот аппетит не составляло труда удовлетворить – сын короля никогда не ляжет спать голодным. Подумав, что Ингеборга представляет собой лакомый кусочек по сравнению с его собственной супругой, этой богатой наследницей, о которой он сразу же забывал, как только отворачивался, Джон направился к двери. Ночь только начиналась, а он выпил еще недостаточно, чтобы изгнать своих демонов.

Пробуждался Джон с жуткой неохотой. Покосился на сквайра, зажмурился от яркого света и застонал, потому что голова кружилась, а мутило так, будто он провел ночь на корабле во время страшной бури. Рядом с ним зашевелилась подружка.

– Доброе утречко, милорд! – прощебетала она так весело, что он сразу понял – девчонка из тех чокнутых, кому и впрямь нравится вставать с солнцем.

– Джайлз, да будь даже во дворце пожар… – проворчал принц.

Но парень не отступал, поскольку все придворные Джона привыкли, что поутру у него дурное настроение. Он напомнил, что коронация госпожи Ингеборги назначена на полдень. Джон придерживался мнения, что, сходя в могилу едва ли пожалеет, что не наблюдал, как на голову супруги Филиппа возлагают корону, он снова застонал и поглубже зарылся в одеяла. Что за женщина с ним в постели, он совсем не помнил, но разумно предположил, что это потаскуха, а не монахиня.

– Заплати ей, Джайлз, – процедил он, после чего накрыл голову подушкой.

Проснувшись несколько часов спустя, принц потребовал травяной напиток, с помощью которого часто боролся с похмельем. Тот делался из отвара мяты болотной, мяты перечной и чистеца, смешанного с белым вином. Заставив себя проглотить снадобье, Джон немного ожил и при содействии Джайлза оделся. Его уже начала одолевать мысль, не улечься ли снова в кровать, когда дверь распахнулась с таким грохотом, что он поморщился.

– Ад и пламень, Дюран! Неужели требуется шуметь так, что даже покойник проснется?

Рыцарь широко улыбнулся:

– Рад, что ты наконец поднялся, потому как у меня новости, которые ты захочешь услышать немедля.

– Если ты пришел мне сообщить, что Генрих согласился передать Ричарда Филиппу, то говори, а остальное меня не интересует.

Дюрана это брюзжание не смутило, ведь он знал, как обожает Джон собирать слухи.

– Вынужден признать, весть не такая радостная. Но все же любопытная. Коронация прошла как положено, хотя всю церемонию Филипп дергался, как будто ему палку в зад засунули, и был слишком мрачен, даже по своим меркам. Кое-кто начал подтрунивать, что датчаночка, мол, пришлась ему не по вкусу. Но того, что произошло потом, никто не ожидал. Король объявил, что с браком покончено и он намерен незамедлительно просить развода.

– Что-что? – Джон в изумлении воззрился на рыцаря. – Дюран, ты шутишь? С чего бы он стал так поступать?

– Это вопрос задает себе весь двор, милорд. Когда один из датских послов объяснил суть происходящего сбитой с толку невестушке, вид у нее стал такой, будто ее молотком по голове стукнули. Датчане, нет смысла упоминать, пришли в ярость, а клирики Филиппа – в отчаяние, предвидя неизбежное столкновение с папой, ведь для расторжения брака нет очевидных причин.

Джон качнул было головой, но понял, что это была плохая идея.

– И я все это пропустил? Не везет как всегда. – Он сел на кровать, стараясь сдержать смех. – Филипп должно быть окончательно, бесповоротно спятил. Ты ведь видел девчонку, Дюран. Ты бы выкинул ее из своей постели?

– Да черта с два. Я бы не отказался покувыркаться с ней вместо короля, раз уж ему это не нужно, – заявил Дюран с очередной ухмылкой.

Джон улыбнулся в ответ, удивляясь, как не кто-нибудь, а Филипп мог допустить такую вопиющую ошибку. Для человека столь осторожного и расчетливого подобный промах был просто непостижим.

– Воистину то должна была быть адская брачная ночь! – воскликнул принц.

Дав в конце июля согласие в ответ на заоблачные требования Генриха, Ричард теперь наслаждался большей свободой. Хотя за ним по-прежнему наблюдали, охрана не была такой навязчивой. Генрих даже расщедрился на разрешение поохотиться иногда с соколами, и Генри Фальконариус, один из соколятников короля, поспешил в Вормс с парой тетеревятников и любимым сапсаном государя. А еще к Ричарду потоком лились желанные посетители. Он испытывал искреннюю радость от встреч с друзьями и был благодарен столь многим церковникам и знатным вассалам, проделавшим долгое путешествие из Англии или Нормандии. Львиное Сердце знал, что паломничество впечатляет немцев и поднимает его статус, показывая императору, что даже будучи в плену, король может рассчитывать на преданность своих подданных. Это было важно, так как Ричард ни на миг не забывал, как неустойчиво его положение, зависящее от прихоти человека, которому завтра может прийти в голову принять предложение французского монарха.

Если даже у него и оставались сомнения, что он гуляет по натянутому канату, подобно столь популярным на деревенских ярмарках акробатам, они рассеялись в середине августа, когда Генрих с нежданным визитом нагрянул в Вормс. Пусть внешне их встреча прошла радушно, под поверхностью бурлили такие водовороты, что впору было в них утонуть. Генрих начал с неприятных новостей: после тяжелой болезни архиепископ Кельский Бруно отрекся от сана и предпочел провести оставшиеся дни жизни простым монахом в монастыре в Альтенбурге. Ричарду пришлось постараться, чтобы не выдать огорчения, поскольку престарелый церковник был одним из самых надежных его сторонников. Теперь оставалось лишь надеяться, что монахи изберут ему на смену прелата, столь же сочувственно относящегося к его бедствию.

Генрих был не из тех, кто склонен к праздным разговорам, и вскоре раскрыл причину своего визита. Епископ Батский был сильно разочарован, когда монахи Крайстчерча проигнорировали пожелания Ричарда и выбрали новым архиепископом Кентерберийским Губерта Вальтера, сообщил император. И добавил, что тоже был изумлен непослушанием клириков. Ричард тоже изобразил удивление и посочувствовал несбывшимся надеждам епископа, сам одновременно готовясь к дальнейшему.

– Я был уверен, что ты разделишь наше разочарование, – любезно заявил Генрих. – А потому, надеюсь, ты будешь рад узнать, что есть способ возместить моему кузену его неудачу. Он говорит, что не прочь было бы присоединить к своей Батской епархии аббатство Гластонбери.

– Вот как? – Ричарду потребовалось все его самообладание, чтобы не взорваться, потому что Гластонбери являлся одним из важнейших английских монастырей, а с момента недавнего открытия на тамошнем кладбище могил короля Артура и его супруги Гиневры обитель стала для паломников еще притягательнее. Не составило труда догадаться, почему Саварик желает наложить свои жадные лапы на такую добычу. – Едва ли монахи с восторгом примут эту идею, милорд император.

Генрих небрежно взмахнул рукой, отметая возражения монахов.

– Саварик разберется с их жалобами. Суть его предложения в том, что он хочет передать тебе город Бат в обмен на аббатство, объединив два прихода в один. Я заверил его, что не сомневаюсь в твоей поддержке, милорд король. Так я не ошибся?

Ричард пытался понять, неужели Саварик так глуп и не может понять, что наступит день, и ему придется заплатить за это гнусное вымогательство. Король не сомневался, что Генрих-то это понимает, только ему нет дела до судьбы своего недалекого кузена. Его цель всего лишь напомнить узнику, что он остается узником, вопреки всем поблажкам и любезностям, которыми наслаждается. Львиное Сердце улыбнулся в ответ, хотя спрятанные под столом ладони сжались в кулаки.

– Ничуть, – бросил он с беспечностью, давшейся ему дорогой ценой. – Мы ведь, как никак, союзники.

Учитывая обстоятельства, Ричард не слишком радовался своему тридцать шестому дню рождения, который наступал восьмого сентября: какой пленник будет праздновать очередной день своего заточения? К удивлению для него, событие получилось приятным. Епископ Вормский настоял на том, чтобы устроить пир в честь венценосного именинника, а вслед за угощением их порадовали своими песнями несколько немецких миннезингеров. Музыка всегда поднимала Ричарду настроение, и он находился в самом блаженном расположении духа и до того, как прибыл гонец от одного из новых его союзников, герцога Брабантского.

Герцог не мог сообщить вестей лучше: новым архиепископом Кельнским стал пробст Адольф фон Альтена, проникшийся к Ричарду дружеским расположением с первой их встречи на судилище в Шпейере. Лучшего поборника своих интересов, чем Адольф, король и желать не мог, поэтому воспринял это известие как неожиданный подарок ко дню рождения.

Когда с угощением и развлечениями было покончено, гости отправились в дворцовый сад. Часть мужчин затеяла шумную игру в «кольца», набрасывая подковы на деревянный колышек. Ричард сидел на травяной скамье, наблюдая за забавой и весело болтая с Морганом и Варином Фиц-Джеральдом. В эту минуту ему доставили письмо от германского императора. При виде императорской печати ему показалось, словно солнце внезапно зашло за тучу, потому как любое соприкосновение с Генрихом не сулило добра. Чувствуя себя так, словно он сейчас поднимет камень и обнаружит под ним скорпиона, Ричард сломал печать. Те, кто находился поблизости от него, тоже напряглись, и расслабились, только когда король оторвал взгляд от пергамента, потому что вид у него был скорее удивленный, чем расстроенный.

– Некоторые из вас наверняка слышали, что французский король сговорился о свадьбе с сестрой короля датского. Моя госпожа матушка и юстициары уверены, что Филипп намерен использовать датский флот для вторжения в Англию. Если к браку его побудила именно эта причина, то он избрал весьма странный способ обхаживать данов, поскольку на следующий день после свадьбы отрекся от невесты.

Необычайная новость побудила игроков прервать игру в «кольца» и собраться вокруг английского короля в надежде услышать больше. Ричард вернулся к письму, быстро пробежал его глазами, а когда закончил, на губах у него сияла широкая улыбка.

– Если верить источникам императора при французском дворе, – сказал он, должным образом подчеркнув титул Генриха, поскольку среди присутствующих были немцы, – Филипп без лишней огласки заявил, что не консуммировал брак, но ему напомнили, что одного этого мало для развода. Его советникам следовало бы еще напомнить государю, что подобное признание непременно вызовет в народе молву, будто король не в силах исполнять супружеский долг.

Ричард подбирал слова осторожно, с оглядкой на епископа Вормского и других клириков, но обведя собравшихся взглядом понял, что излишняя деликатность не требуется. Немцев не в меньшей степени забавляло, как французский король ухитрился поставить себя в столь невероятное и столь затруднительное положение.

Ансельм, добросердечный капеллан Ричарда, выразил сожаление о подорванной чести невесты и поинтересовался, что теперь ее ждет.

– Филипп спровадил ее прочь из Амьена и ее поместили в монастыре Сен-Мор-де-Фоссе близ Парижа. Девушка выказала похвальное присутствие духа и отказалась, чтобы ее везли назад в Данию как испорченный товар. Она настаивает, что консуммация брака на самом деле произошла, и перед Богом и церковью они муж и жена. Но лазутчики императора – я хотел сказать, его источники, – с очередной усмешкой поправился Львиное Сердце, – говорят, что Филипп намерен убедить совет епископов и баронов признать брак недействительным в связи с тем, что он состоит с Ингеборгой в недопустимом родстве. И хотя это не так, готов побиться об заклад, что французские прелаты сделают вид, будто верят.

Затем улыбка сошла с его лица.

– И разумеется, этот ублюдок Бове первым предложит Филиппу руку помощи, поскольку лжесвидетельствование есть самый мелкий из его грехов.

После этого никто не говорил ни о чем ином, как о матримониальных скорбях французского монарха. С уходом епископа и архидьяконов шуточки в адрес Филиппа стали более пошлыми и грубыми. Отвращение, испытываемое французским государем к лошадям, было общеизвестно, и теперь высказывались предположения, не передалось ли оно на кобылок другого рода. Отпускались намеки, что монаршие бриллианты оказались такими крошечными, что Ингеборга не смогла разыскать их, что вид обнаженного супруга вызвал у нее смех вместо желания, особенно при виде флага, поднятого лишь до половины древка. Варин размышлял вслух, не обнаружил ли Филипп, что его невеста не девственница, и вызвал бурный приступ хохота, добавив:

– Впрочем, сумел бы он найти разницу?

Кое-кто задался вопросом, способно ли отсутствие девственности стать причиной для признания брака незаконным, и были явно разочарованы, когда Лоншан дал отрицательный ответ. А вот Морган привлек к себе всеобщее внимания заявлением, что валлийский закон считает это уважительным поводом для развода.

В Уэльсе, пояснил рыцарь, брак может быть расторгнут по взаимному согласию. Более того, муж имеет право отвергнуть жену, если та уверяла, будто девственна, а он в брачную ночь установил обратное, или если застал ее при компрометирующих обстоятельствах с другим мужчиной, или если ее приданое оказалось меньше обещанного. Лоншан и Ансельм неодобрительно качали головами, но остальные горячо поддержали законы, позволяющие избавиться от постылой жены, ведь каноническое право предусматривало развод только в случае препятствия, существовавшего с самого начала: кровное родство, свойство по браку, вынужденное согласие или неспособность консуммировать брак в случае импотенции.

Впрочем, дальнейший рассказ Моргана поверг их в шок, потому как валлийская жена, как выяснилось, тоже способна избавиться от постылого супруга в следующих случаях: если он подхватил проказу, имеет зловонное дыхание, если изменял ей трижды или оказался недееспособен в постели. Это шло против традиционного порядка вещей, укрепив слушателей в подозрении, что Уэльс суть дикая, загадочная страна с вопиюще странными обычаями. Моргана они при этом весьма уважали. Зато когда Морган рассказал им про валлийское испытание на бесплодие, когда мужа заставляли пролить себя на выскобленную добела овечью шкуру, все согнулись от хохота, представляя, как Филипп проходит через такую унизительную процедуру, доказывая свою мужскую состоятельность.

Ричард не смеялся так уже очень долго. Воистину это день неожиданностей, подумалось ему. Самой важной из новостей, разумеется, была весть об избрании Адольфа фон Альтена новым архиепископом Кельнским. Но немало удовольствия доставили и злоключения Филиппа.

– Французский король сделался посмешищем для всего христианского мира, – объявил он. – И что самое замечательное, исключительно собственными стараниями.

Тем вечером Ричард сидел в опочивальне в обществе людей, образовавших ближний его круг. То были Лоншан, Фульк, Морган, Гийен, Балдуин, Варин и братья де Пре. Король сочинял песню, названную им «Плач из темницы». Остальные вели беседу, а Арн дулся на Ганса, немецкого паренька, которого Генрих отрядил прислуживать пленнику, а Арн не терпел, чтобы государю прислуживал кто-то, кроме него.

– Как вам это? – Ричард ударил струну на арфе, его соратники повернулись к нему. – «Бессильны слова и изменчив язык, когда пленник стонет о доле своей. Но себе в утешение может он песню сложить. Много друзей у меня, только…»

Закончить он не успел, потому как дверь распахнулась настежь и в комнату влетел Ансельм.

– Монсеньор, я только что разговаривал с мастером Може, – выпалил он, имея в виду одного из недавних гостей Ричарда, архидьякона из Эвре. – В конце недели он уезжает обратно в Нормандию и уверяет, что с удовольствием заедет в Пуату и передаст письма твоей супруге и сестре. Ко времени его приезда туда женщины должны будут уже добраться до Пуатье.

Он радостно улыбнулся, но улыбка его померкла, когда Ричард покачал головой.

– Я уже написал им и передал письма с гонцом, отправленным ими из Рима.

– Знаю, сир. Но твоя госпожа наверняка будет счастлива получить новую весточку…

– Я сказал, что нет, Ансельм!

Ричард не собирался повышать голос, но исполненная благих намерений навязчивость капеллана вывела его из себя. Над теми первыми письмами он корпел много часов, не в силах подобрать верные слова, и не желал проходить через эту пытку снова. Ну о чем еще написать Беренгуэле? Рассказать про погоду в Вормсе? Про сны, в которых он видит себя погребенным заживо во французской темнице, что чернее любой преисподней? Про то, как согласился на очередную уступку этому сукину сыну Генриху и предал монахов из Гластонбери?

Ансельм оторопело смотрел на него, и его замешательство только сильнее разозлило Ричарда. Уж если Ансельм не понимает, то как, скажите Бога ради, поймет Беренгуэла? Король встал, потеряв интерес к музыке и подмечая воцарившуюся тишину и направленные на него взгляды. Избавление пришло с неожиданной стороны, а именно от попугая.

– Черт побери! – произнесла птица с неожиданной отчетливостью.

Мужчины в удивлении рассмеялись, и неприятный момент был пройден, хотя и не забыт.

Гуго де Нонан, епископ Ковентрийский, был живым подтверждением того, как обманчива бывает внешность. Был он дородным, краснощеким, с напоминающей тонзуру монаха плешью на макушке, а его голубые глаза окружала сеточка морщинок, какие образуются при улыбке. На первый взгляд прелат казался благодушным добряком, смахивая на святочного деда. Но располагающая наружность и улыбчивость были всего лишь маской, под которой скрывался человек циничный, пронырливый, амбициозный, вероломный и в высшей степени безжалостный к тем, кто стоит у него на дороге.

Впрочем, сейчас он был выведен из равновесия, и его добродетельная личина покоробилась по краям.

– Лицезреть тебя, монсеньор, услада для этих старческих глаз, – пробормотал он, но льстивое приветствие прошло мимо цели, и епископ, похоже, понял это, потому что отвел взгляд от Ричарда.

– Ты не спешил откликнуться на мой призыв, милорд епископ, – сказал король, и каждое его слово было холодным как лед. – Я уж было подумал, что ты вслед за моим братцем сбежал к французскому двору.

– Ни в коем случае, сир! Если ты усомнился в моей преданности, это плод наговоров. – Епископ бросил ядовитый взгляд на канцлера, говоривший, что не составляет труда догадаться, с кого надо спрашивать за навет. Лоншан смотрел в ответ, напряженный и готовый ринуться в схватку.

– Канцлер заслужил мое доверие. А ты нет.

– Монсеньор, это несправедливо. Твой господин брат унаследует престол, если тебя постигнет беда, и я воздаю должное его рангу, но не более того. Моя преданность к тебе не поколебалась ни на миг, ни на единый удар сердца.

Ричард даже не пытался скрывать скептицизм, потому что хотел проучить Нонана – пусть до мозга костей проникнется страхом лишиться королевской милости.

– Если так, ты, должно быть, захватил с собой щедрый вклад в выкуп за меня?

Розовые щеки Гуго сделались пунцовыми.

– Сир… У меня действительно было такое намерение. Я выехал из Лондона, имея при себе крупную сумму. Но на дороге на нас напали разбойники и отобрали все до последнего фартинга. – Тут епископ повернулся и устремил обвиняющий перст на Лоншана. – И все это происки этого человека!

Лоншан сначала пришел в замешательство, затем в ярость. Но прежде чем он успел разразиться возмущенными отрицаниями, Ричард предостерегающе вскинул руку.

– Напрасно ты так думаешь, милорд епископ. Канцлер находился при мне с тех самых пор, как в начале июля устроил перемирие с королем французским. Смею тебя уверить, что он не рыскал по английским дорогам в обличье разбойника.

– Я не утверждаю, что он сам был главарем шайки, монсеньор. Но уверен, что он подослал мужа своей сестры, кастеляна Дуврского замка!

Ричард с первого взгляд на канцлера понял, что Лоншан ничего об этом не знает.

– И у тебя, разумеется, есть тому доказательства? – обратился король к епископу.

– Я настолько уверен в этом, милорд, что предал этого негодяя анафеме.

– Для тебя, милорд епископ, это может и доказательство. Но не для меня. Тебе повезло, что по натуре я человек не подозрительный, иначе мог бы усомниться в правдивости твоей такой удобной истории про разбойников.

Ричард пристально смотрел на епископа, и тот явно смутился, на лбу у него выступил пот, а дыхание участилось.

– Господь благословил меня хорошей памятью, и можешь не сомневаться: я запомню тех, кто доказал свою верность в эти трудные времена, а кто нет.

– Но я-то был верен, сир! Клянусь!

При других обстоятельствах Лоншан получил бы огромное удовольствие от унижения врага, но сейчас был слишком отягощен собственными проблемами, чтобы наслаждаться отчаянными попытками Нонана выкрутиться. Как только прелат ушел, канцлер с тревогой посмотрел на Ричарда:

– Сир, я не имею к упомянутому ограблению никакого отношения.

– Я это знаю, Гийом. – Вопреки заверению, лицо короля оставалось непроницаемым. – Как считаешь, твой свояк способен на столь дерзкое предприятие?

Лоншан замялся, но лгать королю не стал.

– Не исключаю, – выдавил он.

– Понятно… В таком случае, мне кажется хорошей идеей, если твой родич сделает щедрый вклад в выкуп за меня.

На этот раз Лоншан уловил во взгляде короля искорку веселья и широко улыбнулся:

– Я и сам думал о том же!

– Не переживай за свое положение при мне, Гийом, даже если ты не в силах управиться со своими порывистыми родичами. Я никогда не забуду сделанного тобой в Трифельсе. У меня есть свои недостатки, – тут Ричард усмехнулся, – но неблагодарность в их число не входит.

Улыбка исчезла почти так же быстро как появилась, король продолжил уже со всей серьезностью:

– Я сказал этому подлецу Нонану правду: я всегда плачу свои долги.

«Особенно долги кровные», – согласился про себя Лоншан. Ему подумалось, что Генрих вполне может избежать прижизненного возмездия за зло, причиненное английскому королю. А вот французскому монарху и вероломному брату государя едва ли так повезет.

Герцогиня Бретонская много часов ехала молча, потому как страшилась предстоящей встречи с мужем. Мужем… Даже после пяти лет в браке Констанция находила странным такое обращение к Рэндольфу. Она не хотела идти за него замуж, все еще горевала по Жоффруа. Но выбора не было: свекор настоял. Генрих решил выдать ее за человека, которому может доверять. По иронии судьбы, такого нельзя было сказать о собственном его сыне, поскольку перед самой своей смертью Жоффруа сговаривался с французским королем. Генрих ожидал, что Жоффруа станет послушной марионеткой в его руках и будет управлять Бретанью согласно его воле. Но молодой герцог имел свои соображения на этот счет и ставил интересы Бретани выше интересов Анжуйской империи своего отца, и тем самым сумел завоевать расположение враждебно настроенных поначалу бретонских баронов, да и самой Констанции.

Семь лет прошло со дня гибели Жоффруа на том проклятом турнире, и бывали времена, особенно ночью, когда рана еще кровоточила. Если бы ему не взбрело поучаствовать в общей схватке! Насколько иначе сложилась бы ее жизнь и жизнь их детей. Но гадать «что было бы, если» – забава для глупцов. В душе своей она до сих пор оставалась вдовой Жоффруа. Но в реальном мире являлась женой Рэндольфа де Бландевиля.

То не был неравный брак: Рэндольф, граф Честерский, владелец обширных имений по обе стороны Пролива, кузен короля, являлся достойной партией для герцогини Бретонской. Да и дубиной или деревенщиной его не назовешь. Однако их союз оказался обречен с самого начала, подумала Констанция, вспомнив взволнованного восемнадцатилетнего юнца, выданного за женщину на девять лет его старше, женщину с более высоким положением. Женщину, не желающую его. Рэндольф унизился, выплеснув семя слишком рано, и все шансы установить взаимоприемлемые отношения рухнули в ту самую неудачную брачную ночь. С течением времени они все реже делили ложе. Ей повезло больше, чем многим «женам поневоле». Она правила герцогством и имела вассалов, которые охотно давали почувствовать ее чужаку-супругу, что ему тут не рады. Да и ребенок от него ей нужен не был – от Жоффруа она родила сына и дочь, обеспечив наследование бретонского престола. Артуру было шесть лет, Эноре – девять.

И все же Жоффруа избаловал ее, показав какое наслаждение можно обрести в мужских объятьях, и теперь ей было холодно и одиноко в постели. Подчас Констанция подумывала завести любовника, но так и не сделала этого, убедив себя, что даже самая скрытая связь таит в себе огромный риск. И хотя этот довод был справедлив, ошибкой было отрицать, что единственный желанный для нее мужчина покоился в мраморной усыпальнице в парижском соборе Нотр-Дам.

– Госпожа!

Когда Андре де Витре поравнял своего коня с ее кобылой, Констанция заставила себя улыбнуться, потому что этот бретонский лорд стал после смерти Жоффруа главной ее опорой.

– Ты в самом деле хочешь этого? – спросил Андре негромко.

– Я не знаю другого способа получить ответ, который нам нужен, – ответила герцогиня.

И поскольку де Витри этого способа тоже не знал, он мрачно кивнул, и они поехали дальше, не обмолвившись ни словом до тех пор, пока в виду не показались стены замка Сен-Жам-де-Беврон.

Узнав, что его хочет видеть жена, Рэндольф де Бландевиль удивился – ему не удавалось припомнить, когда она в последний раз наносила ему визит в одном из его замков. И не обрадовался, поскольку с первого же года поставил крест на своем браке. Жена не отрицала его супружеских прав и даже наедине держалась подчеркнуто вежливо. До этих пор граф и не подозревал, каким страшным оружием может быть безразличие. Констанция даже не утруждалась ссорами с ним, и вот этого он ей простить не мог. Столкнувшись с ее апатией и открытой враждебностью бретонских баронов, Рэндольф чувствовал себя ненужным и обиженным, и его визиты в герцогство становились все более редкими. Связанный этим неудачным союзом с женщиной, которая едва ли родит наследника его графству Честерскому, Бландевиль со стыдом вспоминал, как окрылен был некогда этой партией. Вот ведь идиот! Однако он не даст этой стерве или ее дерзким баронам повода упрекнуть его в невоспитанности. Дав распоряжение открыть ворота, граф спешно послал людей в кладовые и на кухню, чтобы подали вино и вафли.

Гостей препроводили в большой зал. Констанцию Рэндольф почтил галантным поклоном и небрежно чмокнул в щеку. Ее спутников он знал, то были Андре де Витре со своими братьями Робером и Аленом и Гетенок, епископ Ванна. Обращенные к ним приветствия были холодными, но вежливыми. Граф позволил себе добавить толику иронии:

– Воистину, какой приятный сюрприз! – сухо заметил он.

Разговор не клеился, потому как Констанция так же не блистала в светских беседах, как и Рэндольф. Как только этикет был соблюден, она перешла сразу к делу:

– Могу ли я переговорить с тобой с глазу на глаз, господин супруг?

Рэндольф кивнул.

– Мы можем прогуляться по саду, – сказал он так, стараясь дать понять, что не горит желанием оставаться с ней наедине.

Констанция не была писаной красавицей: с немодного темного цвета волосами и глазами, узкая в кости и такая худая, что создавалось обманчивое впечатление хрупкости. Но от нее исходило нечто, что привлекало внимание мужчин, особенно таких, которые видели в ее независимости вызов. Рэндольф был не из их числа, и страшно страдал от того, что супруга до сих пор пробуждает в нем желание.

– Пусть будет сад, – ответила герцогиня и подала мужу руку.

Роста граф был ниже среднего, но все равно выше ее. Пересекая зал, он размышлял, правдивы ли слухи, будто Констанция и Жоффруа выказывали столько пыла, что их брачное ложе охватывал пожар. Как может одна и та же женщина быть похотливой с одним мужем и столь холодной с другим?

Выйдя в сад, Рэндольф указал на одну из скамеек, но Констанция покачала головой. Имелась в ней прямолинейность, которую он всегда считал неподобающей женщинам, вот и теперь она заявила без обиняков:

– До меня дошел тревожный слух, Рэндольф, будто одним из условий освобождения Ричарда является брак моей дочери с сыном герцога Австрийского. Я написала Алиеноре, но та не очень-то спешит отвечать.

Констанция не любила родню Жоффруа, да и сама не была любимицей этой семьи, так что, как подумал Рэндольф, предположение может быть правдой. Герцогиня начала беспокойно расхаживать, и он понял вдруг, каких трудов стоило ей просить его об одолжении.

– Ты ведь кузен Ричарда, – сказала она. – Быть может, тебе проще будет добиться ответа.

Де Бландевиль помялся немного, затем решил позаимствовать у жены немного ее прямоты.

– Добиваться нет необходимости. Это правда.

Констанция охнула и побледнела так, что граф против воли испытал укол жалости – впервые он видел ее по-настоящему расстроенной.

– Ты уверен в этом, Рэндольф? – Когда он кивнул, она как подкошенная опустилась на ближайшую скамейку. Но потом вскинула подбородок и сердито посмотрела на него. – Почему ты не сообщил мне?

Он зыркнул в ответ:

– Констанция, я тебя много месяцев не видел. Не изображай обиженную жену, тебе эта роль не к лицу.

– Это не имеет отношения к нашему браку, Рэндольф. Речь идет о моей дочери!

– Я думал, что тебе сообщили. – Хоть она и злилась, он подошел ближе, потому что женщина была бледна как мел. – Нет так уж все и плохо. На самом деле, это не такая уж скверная партия для Эноры. Она выйдет замуж в одну из могущественнейших семей Священной Римской империи. Тебе бы радоваться…

– Радоваться? Мою дочь ушлют в далекую страну и отдадут за чужака, а меня даже не спрашивают об этом!

– Ричарда тоже не спросили, – возразил граф. – И тебе это прекрасно известно. Если уж хочешь кого-то обвинить, вини германского императора и австрийского герцога. Но я продолжаю утверждать, что это выгодный союз. Бога ради, женщина! В один прекрасный день твоя дочь станет герцогиней Австрийской! Неужели ты всерьез думаешь, что способна обеспечить ей лучшее будущее?

– Но ей всего девять лет от роду!

– Таков закон нашего мира, Констанция. Девочки из знатных семей зачастую растут при дворе своих будущих мужей. Как, например, ты сама. Все сестры Ричарда были совсем юными, когда был решен вопрос об их браке…

– Мне нет до них дела! Я переживаю за свою дочь!

В этом крике было столько боли, что де Бландевиль растерялся.

– Со временем ты смиришься, – промолвил он после тягостной паузы. – У тебя нет выбора.

Констанция закусила губу и потупила взгляд, чтобы он не заметил блеск слез. Она так устала вести эту войну без Жоффруа, устала сражаться с неизбежным. Но потихоньку угольки начали разгораться, давать привычный жар, всегда приходивший ей на помощь. Гнев неизменно служил ей щитом, источником силы, а иногда – единственным убежищем. Она не может помешать им забрать у нее дочь. Но ненависть поможет пережить утрату Эноры, вдохновит драться за сына и за герцогство.

– Мне стоило дважды подумать, прежде чем обращаться к тебе за поддержкой, – презрительно бросила она, вставая.

Прежде чем граф успел ответить, Констанция повернулась на каблуках и зашагала прочь, предоставляя ему обижаться и проклинать Генриха, устроившего для него этот адский брак.

Алиеноре нравилось общество графини Омальской, потому как у них было много общего. Подобно Алиеноре, Хавиза была богатой наследницей, графиней Омальской по родовому праву, обладательницей богатых владений в Нормандии, Йоркшире и Линкольншире. Как и Алиенора, она обладала сильной волей и не спешила склоняться перед мужским авторитетом. Графиня осмелилась возражать, когда Ричард решил выдать ее за своего вассала Вильгельма де Форса, и ей хватило ума подчиниться, когда король наложил арест на ее земли. Хавиза вышла за выбранного Ричардом супруга, но это не сломило ее свободолюбивый дух. Она сопровождала Алиенору в путешествии на Сицилию, потому что разделала с королевой интерес к причудливым далеким странам и не позволяла даже беременности мешать своим странствиям, опять же как это было с Алиенорой. За свою долгую жизнь у Алиеноры были только две наперсницы: сестра Петронилла и кузина Генриха Мод, графиня Честерская. Но узнав Хавизу лучше, королева опустила подъемный мост и позволила молодой подруге проникнуть если не в главную башню замка, так во внутренний его двор.

В тот дождливый ноябрьский вечер они потягивали вино в большом зале Алиеноры в Белом Тауэре. Большую часть утра королева провела в обществе Генри Фиц-Эйлвина, городского мэра, Ричарда Фиц-Нила, епископа Лондонского и лорда-канцлера казначейства, и теперь радовалась возможности отдохнуть от дел за приятной беседой с Хавизой, всегда умевшей насмешить ее.

Графиня только что допила кубок и знаком велела слуге подать другой.

– До меня дошел слух, что французский король созвал в Компьене совет, чтобы избавиться от своей бедной маленькой невестушки. Это так?

Алиенора кивнула:

– Он утверждает, что Ингеборга и первая его жена были родственницами в четвертом или пятом колене, а это дает основание для расторжения брака. При условии, что это правда.

– А это не так?

– Нет. Предъявленная Филиппом грамота была подделкой, причем грубой. Но он-то знал, к кому обращается: восемь из пятнадцати членов совета его родичи, а другие принадлежат к королевскому двору. Никто не удивился – за вычетом Ингеборги, возможно, – когда архиепископ Реймсский, по совместительству дядюшка Филиппа, послушно провозгласил брак ничтожным и расторгнутым. Когда Ингеборге перевели, ведь французского-то она не знает, девушка возопила по латыни: «Mala Francia! Roma!». Да только если она ожидает обрести в папе защитника своих интересов, ее ждет жестокое разочарование. Целестин выразит яростное возмущение этим случаем. Но слова недорого стоят, особенно его.

Хавиза тоже не была высокого мнения о понтифике.

– На месте Ингеборги я возблагодарила бы Бога, что тот избавил меня от повинности всю жизнь делить ложе с Филиппом. Что толкает ее так ожесточенно бороться за мужчину, который так унизил ее?

– Гордость, надо полагать, – задумчиво промолвила Алиенора. – После такого скандала ее брату нелегко будет подыскать ей жениха. И поскольку девочка клянется, что брак был консуммирован, она видит себя законной женой Филиппа перед Господом.

– Если бы я верила, что скандал способен избавить меня от мужа, то охотно разгуливала бы по улицам голой от рассвета до заката.

Глаза Алиеноры блеснули весельем.

– Брак – мужская игра, это уж точно. Они устанавливают правила, а нам приходится им следовать.

– Подчас эта игра бывает приятной, – признала Хавиза. – Мне нравилось быть замужем за первым моим супругом. По большей части.

– Я могла бы сказать то же самое про своего второго. Пока он не заделался моим тюремщиком, разумеется. – Алиенора отпила глоток вина, наблюдая за собеседницей поверх кубка. – Не так давно я получила письмо от Констанции. Она в бешенстве из-за того, что ее дочь стала частью платы за освобождение Ричарда. Глупая женщина ведет себя так, словно у нас есть выбор. Впрочем, не так просто отпустить от себя дочь, Хавиза. Нам остается лишь надеяться, что наши девочки обретут счастье с тем, кого мы для них предназначили. Не знаю как насчет Аликс, но думаю, что с Марией, Леонорой, Тильдой и Джоанной так и случилось. Хотя матери всегда стараются верить в лучшее…

– Я рада, что родила сына, а не дочь. Сыновей, по крайней мере, не отнимают как племенных кобыл.

– Но сыновья находят другие способы нарушить наш покой и разбить нам сердце.

Замечание было верное, и у Хавизы ком встал в горле. Проглотив его, она пошутила насчет везения младенцев – знай они, что их ожидает, никогда не согласились бы покидать материнскую утробу. Затем она широко открыла дверь, приглашая королеву к откровенности, сказав:

– Госпожа, а нет ли вестей от твоего сына?

– От какого именно? – Алиенора сделала еще глоток и заглянула внутрь кубка, словно надеялась узреть там не вино, а ответы. – Ты слыхала, что Джон состряпал новый заговор, на этот раз с целью похитить выкуп посредством подделки моей печати? Что о нем не говори, но в недостатке воображения ему не откажешь.

Хавиза не хотела говорить о Джоне, потому как что о нем не скажи, все равно ошибешься.

– Мне говорили, что многие отказывались вносить свою долю выкупа, особенно клирики, которым страсть как не хотелось расставаться с золотой и серебряной церковной утварью. Выкуп-то такой огромный…

– И я надеюсь, что Генрих будет гореть в аду за каждую из этих ста пятидесяти тысяч марок. – Голос у Алиеноры был негромким, но дрожал от сдавленной ярости. – Ни к кому не питала я такой ненависти, как к этому человеку. Но мы соберем эти его проклятые деньги – или достаточное их количество – к тому дню, когда в следующем месяце придет пора отправляться в Германию.

– Ты едешь в Германию, государыня?

Хавиза тут же пожалела, что задала вопрос. В конечном счете, перед ней была женщина, пересекшая Альпы в разгар зимы. Но с тех пор она стала на три года старше и приближается к библейскому возрасту в три раза по двадцать и десять лет, а Северное море в декабре способно испугать и мужчину вдвое моложе ее.

Брови Алиеноры удивленно вскинулись:

– Разумеется еду, Хавиза! В прошлом месяце от Ричарда пришло письмо, где сказано, что Генрих назначил дату его освобождения. Это понедельник спустя три недели после праздника Рождества Спасителя. То есть семнадцатое января.

Она улыбнулась подруге материнской улыбкой, столь же обворожительно, как некогда в молодости.

– Если Бог даст, – продолжила королева, – Новый год я встречу вместе с сыном. А потом… Потом мы вернемся домой.