Глава 70

Станичка оказалась параллельной действительностью, а если вправду, так и не параллельной вовсе, а центровой. Мегаполис со своей дутой афишей воспринимался отсюда совершенно по-другому. Игорь удивлялся, как вообще столько лет протянул в фальшивой безнадеге города и не сошел с ума. К сожалению, «Монсанье» вытравила порядочно живности и на северо-восточных рубежах, так что в мечеткинской округе не осталось ни полевых грызунов, ни птиц, ни насекомых. Селяне не слишком тужили из-за отсутствия вредителей, выращивая модифицированные злаки и кукурузу, да и сельхозугодиями природа не ограничивалась. На севере и востоке лежала необъятная можжевеловая пустошь, где в первозданном виде сохранилась дикая фауна.

Охотились мечетинцы великолепно. Били «кроля», лисиц на мех, забредая в пустошь глубоко-глубоко. Зимой женщины шили шубы, которые раз в сезон собирали заготовительные конторы. Невзирая на то, что меховое дело считалось в станичке прибыльным, местные получали лишь крохи от конечных цен на свои изделия. Игорь прекрасно помнил поход с Ланой в салон шуб и тамошние астрономические ценники.

Говорили мечетинцы между собой на причудливом наречии, едва понятном заезжему гостю. Пели красивые тягучие песни хором. Особенно преуспевали в этом женщины, у тех любое совместное мероприятие превращалось в повод спеть хором. Соберутся сортировать шкурки – и поют, идут с полевых работ – поют. Пробирали те песни! Смысл в них передавался интонацией, совсем не обязательно разбирать каждое слово или фразу: побыстрее – значит, развеселая поучительная история о любви, помедленнее – лирическая о любви, а совсем проникновенно пели о гибели на войне любимых или о вечной разлуке.

Немногочисленная молодежь собиралась обычно вечерами на какой-нибудь лавочке, чтоб посмеяться и полузгать семечки. Веселил всех Толька Фармазон, беззлобный мосластый парень, о каких обычно говорят «с приветом». Он потешно травил байки без начала и конца, изобилующие анахронизмами да нелепицами, и так заразительно над ними сам хохотал, что остальные тоже не могли сдержаться.

– Купыла баба пальто, ага! – начинал Толька многозначительно. – А пальто ха-а-ароше, махрове. Положила на порог та пишла чисать патлы. Лахудра вона була, ага! Вернулась, а на пальти свыня валяется! А-а-а-а-а-а-га-га-га-а-а-а-а-а!!!

К ухаживаниям здесь относились ответственно, одним опрометчивым поступком можно было испортить себе репутацию бесповоротно. Пары долго присматривались друг к другу, словно саперы, опасаясь совершить ошибку, но уж если складывались, то накрепко.

Но самым поразительным в жизни станички для Игоря стала сплетенность местных судеб в тугую неразрывную бечеву, тянущуюся из поколение в поколение из рода в род, в такую даль времен, о которой в городе и помыслить никто не мог. Здесь не было чужой беды, и если уж горела чья-то хата, так тушить ее неслись со всех ног все мечетинцы от мала до велика. Не существовало человека без приданого – каждый помнил всех своих теток, дядьев, племянников и племянниц до десятого колена и так же непринужденно ориентировался в родстве соседа, живи тот хоть через плетень, хоть на другом краю Мечетки.

Существующий порядок обеспечивался незыблемыми общественными ритуалами, свершаемыми мечетинцами непреклонно. Для себя Нерв выделил несколько особенно замечательных – «глинище», «саман», «горище».

Они свершались, когда кому-то из станичников наставала пора строить или поправлять хату. Хозяин сообщал ближайшей родне и кумовьям о предстоящем деле. Весть распространялась по цепочке на всю Мечетку. В назначенный день рано утром взрослые мечетинцы собирались на пустыре по соседству с участком хозяина, куда тот предварительно с группой помощников навозил глины, воды и соломы. Организовывался гигантский замес: мужчины, кто в резиновых сапогах, а кто и по старинке, босиком, принимались топтать разжиженную водой глину, куда периодически добавлялась солома. Перемешиваемая ногами масса приобретала однородность, а мечетинцы, подбадривая друг друга шутками, не останавливались, пока ноги не сводило судорогой. Детвора сновала вокруг стайками, мальчишки получали, казалось, какое-то особое удовольствие от «сабантуя»! Наконец кто-то из стариков провозглашал, что «глинище» готово, месиво подгребали лопатами так, чтоб оно улеглось слоем определенной толщины, и вымотанные мужчины расходились по домам, чтоб помыться и надеть чистое. Затем они собирались в брезентовом шалаше, построенном хозяином специально по этому поводу. Там уже все было готово к встрече тружеников – это их жены, пока шла тяжелая работа на замесе, коллективными усилиями накрывали длинные столы. Чего только не стояло на тех столах! Трапеза шла празднично, станичники беседовали, вспоминали прошлое, выпивали, а затем расходились по домам.

После первого глинища Кремов поймал себя на мысли, что ни одного незнакомого мечетинца для него не осталось. Пусть немного, пусть вскользь, но каждый «пощупал» новичка, оценил его, занес во внутренние реестры. С непривычки Игорь тогда еле волочил ноги и от первой же рюмки можжевеловки захмелел совершенно. Окружающие добродушно посмеивались над ним, но никто не мог попрекнуть в отсутствии трудового упорства и неуважении к остальным. Дядя Витя остался доволен племянником.

Хорошо!

За «глинищем» обычно следовал «саман». Саманом называли кирпичи, нарезаемые из схватившейся глиняной массы. Хозяин с родней выкладывал их на пустыре ровненькими рядами для окончательной просушки. Саман получался прочным, не трескался из-за армирующего эффекта соломы. Хату складывали тоже силами хозяина и родни, да с привлечением знающих людей, если требовалось. Затем наступала очередь «горища»!

Тут уж на стройке пахали все, независимо от пола! Станичники крыли крышу, а между ее деревянными перекрытиями укладывали свежезамешанное глинище. Наиболее опытные женщины в платках, защищавших волосы, штукатурили стены, остальные вновь накрывали столы в шалаше.

Горище, то есть чердак по-мечетински, знаменовало собой конец основных работ по возведению хаты: теперь она могла защищать семью хозяина от непогоды. Дальнейшее благоустройство считалось внутрисемейным делом.

Праздник в шатре по такому поводу закатывался уже грандиозный! После нескольких рюмок заводились хоровые песни, детвора от мала до велика носилась меж столов под беззлобное ворчание стариков, а затем самые маленькие сорванцы засыпали прямо на руках у поющих мам. Ближе к ночи песни становились протяжнее и трагичнее. Игорь видел, как не стесняясь плакали захмелевшие станичники. Постепенно посуда убиралась, хозяйке помогали ее вымыть, и гости расходились.

Горища откладывались в людской памяти зарубками, по которым отмечался ход станичной жизни. «Это было после горища у молодого Левады!» – говаривал, например, кто-то, желая привязать рассказ ко времени. «У Николая или Тимофея?» – уточняли собеседники. «У Тимофея», – пояснял тот, и каждый мечетинец безошибочно понимал, о каком периоде ведется речь.

Игорь однажды даже поймал себя на мысли, что Анькин отказ от замужества был для нее огромной ошибкой. Уже б построили дом, ждали первенца, она встречала бы мужа по вечерам с работы. И не важно отсутствие супермаркета в шаговой доступности, сколько денег на ХАЭНах, что там блеют по телеку напомаженные дикторы о преступности. Не до того. Энергичная Аня всяко справлялась бы с кучей домашней работы, она из простых.

Игорь ни о чем не жалел, а прикинул про нее так, гипотетически.

Он устроился к деду Никифору в заготконтору. Ходил с опытными трапперами в недалекие промыслы, помогал переносить меха и мясо. Каждый день, каждый час Игорь узнавал что-то новое: о поведении в степи, о выживании. Бить дичь пробовал, но без особого успеха, да и не рвался он бить дичь. Куда лучше Игорь справлялся с прозаическими манипуляциями по вязке шкурок, просолу тушек, готовке обедов и без ропота волок «люльку» с охотничьими трофеями. В пустоши такой помощник здорово облегчал охотникам существование, ему были благодарны.

У опытных трапперов Игорь спрашивал о Солнечном: ходил ли кто туда, далеко ли город? Собеседники в лучшем случае недоуменно пожимали плечами, в худшем советовали не забивать голову чепухой. Выходило, что добраться до развалин – абсолютно нереальная задача, но никто внятно не мог объяснить почему.

Дед с каждой отлучки поджидал Игоря с нетерпением, расспрашивал, как «молодцу в степу» жилось, не сподобился ли он «шмальнуть с ружжа чи с арбалету» по живности, сильно ли «заморился». Ходилось Кремову легко, тут дед мог быть покоен, но нелады внука со стрельбой его расстраивали.

– Ничего! – заявлял дед. – Петруха как с учебы вернется, так возьмется за тебя.

Петрухе оставалось учиться совсем немного.

Предложения Игоря сменить занятие и перейти в сельхозбригаду дед Никифор пресекал на корню. Кремов удивлялся дедовскому упорству, ведь в поле он сгодился бы куда вернее: там не требовалось виртуозной стрельбы. Неужели так довлело над дедом обещание, данное давным-давно отцу?