В свете приказа двадцать пять ноль два
Жорка появился на вокзале в двадцать пять минут одиннадцатого, когда Рэм уже перестал ждать. Не ушел только потому, что не мог решить куда. Идти сдаваться в кадры, на сутки позже всех, было стремновато — не загреметь бы на гауптвахту. А она при комендатуре. Еще столкнешься с кем-нибудь из вчерашних патрульных… Склонялся к тому, чтоб вернуться к Филиппу Панкратовичу. Раз дивизионная разведка накрылась, может, пусть правда подыщет что-нибудь здесь, в городе. Но представил, как будет мямлить, а подполковник посмотрит, и в глазах прочтется: все-таки не железный стержень, а подушка, Антохина кровь.
Поэтому когда Уткин издали заорал «Салют, Хамовники!», Рэм ужасно обрадовался. Даже полез обниматься.
От Жорки несло спиртом, притом свежевыпитым, не перегаром.
— Обнимаешься, иуда, — сказал старший лейтенант. — А где ты вечером был, когда товарищу приходилось трудно? Никто не сказал Жорке заветных слов «Лычково-Винница».
— Нажрался? — спросил Рэм, улыбаясь.
Старший лейтенант с достоинством ответил:
— Не удержал нормы. Устраивал твою к-карьеру, выпил с полезным человеком. Потом провел ночь на большом подъеме, а с утра пришлось поправлять здоровье, и опять увлекся. Но всё путем. Ситуация под к-контролем.
Говорил он почти нормально, только немного запинался, если слово начиналось на букву «к».
— Договорился про меня?
— Ситуация под к-контролем, — повторил Уткин. — Зайдешь, получишь предписание — и вперед.
— Так идем!
Жора хитро улыбнулся:
— Успеется. Есть более интересное предложение. Слушай мою к-команду. За мной, марш! Левое плечо вперед!
И замаршировал по платформе. Рэм догнал его.
— Куда?
— Увидишь.
Подмигнул.
Он и потом, когда шли по улице, хитро посмеивался, на все вопросы подносил палец к губам: ш-ш-ш.
В конце концов Рэм от него отстал:
— Черт с тобой. Не хочешь — не говори. Только учти: если выпивать — я пас. Всё, больше ни капли.
Молчание Жорка терпел недолго.
— Ты перед армией девок-то хоть успел пощупать? — неожиданно спросил он.
Когда в училище ребята хвастались и брехали, кто им «дал» и кому они «вставили», Рэм в таком трепе не участвовал, сразу говорил: «А у меня никогда никого не было». Но перед Уткиным ужасно захотелось соврать.
Сказал скупо, по-мужски:
— Было.
В конце концов, тогда, на Новый год, целовался же он с Томкой Петренко, и она его руку отпихнула не сразу. Разве это не называется «щупать»?
— Давно?
— Давно.
Уткин торжественно изрек:
— Чтоб оружие не заржавело, его надо смазывать и регулярно проводить стрельбы.
Обхватил за плечо, зашептал на ухо:
— Я провел африканскую ночь с одной фройляйн. Не все немцы удрали, кое-кто остался. У нее там еще сестренка. Вот я и подумал о товарище. Сказал ей: фертиг, будь готова, сейчас приведу к-камарада, будет тебе делать кряк-кряк. Наглядно пояснил с помощью кулака и пальца. — Жорка показал и залился смехом. — Станем мы с тобой… Как эти называются, кто на сестрах женат? Свояки?
Рэму вдруг стало жарко, хотя утро было холодное и ветреное. Он тысячу раз воображал себе, как это произойдет в первый раз. И с кем. Но прямо сейчас? С незнакомой немкой?
— Давай все-таки сначала за предписанием сходим, — пробормотал он. — Для спокойствия. А то загуляем…
— Нормально всё. Вечером нас машина прихватит. Днем всё равно движения нет. На дорогах «штуки» лютуют. Говорят, позавчера целую колонну расхе… раскрячили. — Он задумался. — Расхерачили — это матом или нет?
— Наверно нет. «Хер» это просто старинное название буквы «Х».
— Уже легче! — возрадовался Жорка. — Буду употреблять… А покатим мы с вами, товарищ младший лейтенант, к городу Бреслау, где в данный момент находится наша героическая краснознаменная дивизия. И это, брат, погано.
— Почему погано?
— Потому что не видать нам Берлина, так и проторчим у кряканого Бреслау. Фрицы там зацепились, как наши в Сталинграде. Скоро два месяца — ни туда ни сюда. Сейчас вообще встали. Кореш говорит, в полках только треть состава. Пополнения ждут. Анекдот уже есть. Короче, парад победы в Берлине. Товарищ Сталин на белом коне к рейхстагу подъезжает. Слышит — грохот, пальба. Спрашивает у маршала Жукова: это чё, праздничный салют? А тот ему: нет, товарищ Верховный, это Конев всё Бреслау штурмует… Обхохочешься, кряк.
Но Рэму сейчас было не до Бреслау.
— Что за девушка? Как зовут?
— Моя-то? — не понял Уткин. — Кряк знает, я имени не спрашивал. На кой мне? Хорошая девка, послушная. Чего скажешь — делает, безотказно. Если поняла, конечно. С этим есть проблемы. Вот ты немецкий знаешь. Как сказать: «Дорогая фройляйн, не будете ли вы так любезны…»?
И загнул такое, что Рэм покраснел.
— Брешешь, заманденыш, не было у тебя баб! — заржал Уткин, очень довольный. — Первый раз в первый класс?
Да как заорет на всю улицу:
— «Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят! Мы их не обидим, поглядим и выйдем!»
— Тихо ты, патруль заберет. Расскажи лучше, как познакомился. Где ты немок взял? Тут гражданских-то почти не видно.
— Места надо знать. — Жорка сделал хитрую рожу. — И психологию. А я вчера зашел в какой-то двор отлить — гляжу, кадр вдоль стены шур-шур, мышкой. Эге, думаю. Полячки так не партизанят. Хальт! Она застыла, руки в гору. Я ей по-польски: «Ким естес?» Глазами хлопает. Ага, говорю, дойче? Кивает. И как кролик на удава. Тогда, говорю, будешь мой трофей. «Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят и потрогать спинки — много ли щетинки?» Айда, говорю, к тебе наххаузе. Ну, она и повела. Они в подвале вдвоем с сеструхой прячутся. Та, честно говоря, на мордалитет не очень и тощая, как стручок, но извини: дареной кобыле под хвост не смотрят… Погоди, дай сориентироваться…
Жорка остановился на перекрестке.
— Ага, теперь вон через ту улицу, нетронутую, а там уже близко.
Улица, на которую они свернули, действительно совсем не пострадала. Раньше она, наверное, была торговой — все первые этажи заняты магазинами. Но половина витрин щерилась стеклянными осколками, двери скособочены или вовсе выбиты — судя по следам на штукатурке, гранатами.
— Заглянем, а? Чего там у них внутри, — попросил Рэм. Не столько из любопытства, сколько оттягивая встречу с немками. Он всё сильнее нервничал.
Жорка удивился:
— Ты чего? Славяне тут полтора месяца. Всё, что было, давно вынесли. В посылках поехало, нах Русланд.
— Да вон же, в книжном, книжки на полках.
— Разве что в книжном. Валяй. Покурю пока.
В магазине всё было вверх дном. Писчебумажный отдел выметен подчистую, печатные издания по большей части сброшены на пол. В глаза Рэму бросился альбом Дега — наверное, шикарный, но половина страниц выдрана. Остались только балерины, все ню перекочевали в солдатские вещмешки и теперь украшают стенку в какой-нибудь землянке.
— Ух ты, какая роскошь, гляди!
Рэм открыл папку с гравюрами Дюрера. Он видел до войны в Столешникове, в букинистическом, примерно такую же, за 200 рублей. Но не переть же? Со вздохом отложил.
Подобрал детскую, сказки братьев Гримм, с волшебными цветными иллюстрациями — для Адьки. Отцу нашел лексикон по фармакологии.
— Сдурел? — спросил от двери Уткин. — Куда их? Вещмешок не резиновый.
— По почте отправлю.
— Брось. Цензура не пропустит. Они все книги заворачивают, им там некогда разбираться. И хорош возиться. Девки заждались.
В результате Рэм взял только набор открыток «Силезия». Там были виды и Оппельна, и Бреслау. Домой послать — пусть поглядят, в каких местах он воюет.
— Щас я тебе такие виды Силезии покажу — ахнешь. Шевелись, Рэмка, шевелись! — торопил Уткин. Он весь как-то напружинился и вроде даже слегка протрезвел.
Во двор ворвались чуть не бегом. Спустившись по ступенькам в подвал, Жора заколотил в дверь:
— Эй, на палубе! Свистать всех наверх!
Ответа не было.
— Сбежали твои фройляйн, — с облегчением сказал Рэм. — Дуры они — дожидаться?
Уткин приложил ухо к двери. Послушал. Улыбнулся.
— Не дуры. Потому и не сбежали. Я вчера паек получил. Хлеба им дал, тушенки. А сбегут — попадутся к кому похуже. Тут они, дролечки. Я это, я! — заорал он. — Ферштеен? Отворяй!
Дверь заскрежетала, открылась. Кто-то там в темноте, Рэм не успел рассмотреть кто, попятился вглубь помещения.
— Заходи, чего встал? — Уткин подтолкнул. — Топай вперед. У них там комнатенка. Печка железная, тепло. А скоро жарко будет. Давай-давай.
Из темного коридорчика Рэм попал в небольшое и действительно протопленное помещение. В углу стояли лопаты и какие-то метлы — наверное, конура предназначалась для дворницкого инвентаря. Свет скудно проникал через высокое, расположенное под самым потолком оконце.
На топчане, тесно прижавшись друг к другу, сидели две девушки, у одной волосы потемнее, у другой посветлее. Кажется, первая была постарше и покрупней, но глаза еще не привыкли к полумраку.
— Guten Tag… — пролепетал тихий голос.
— Гутен таг, — поздоровался и Рэм. Замялся на пороге, но получил толчок в спину и вылетел на середину комнаты.
— Это вот мой камрад, который будет тебя кряк-кряк, — показал на него Уткин, обращаясь к худенькой блондинке, совсем девочке.
Та уставилась на Рэма снизу вверх и часто-часто замигала. И правда, будто кролик на удава, подумал он. Мелькнуло: тоже, наверно, представляла, как и с кем будет в первый раз.
— Ви хайсен зи? — Он улыбнулся, чтобы она не так сильно боялась. — Их бин Рэм. Зер ангенем. Их махе инен… кайне шлехт.
Хотел сказать, что ничего плохого ей не сделает, но то ли коряво сказал, то ли девчонка от страха ничего не соображала — еще больше сжалась головой.
Зато заговорила старшая сестра, переводя взгляд с одного военного на другого.
Рэм понял только первую фразу: «Sie schprechen Deutsch?». А потом через пень-колоду. Кажется, она говорила, что Ильзе совсем еще юная, просила ее не трогать, и говорила, что обслужит обоих господ офицеров сама, они останутся довольны. Вторая сначала всё моргала, потом беззвучно заплакала.
— Ты чем девушек расстроил, хамло?
Уткин утирал губы. На столе была початая бутылка, и он, как вошел, сразу себе налил.
— Скажи, что все будет культурно. Сначала выпьем, закусим. Комм сюда, комм!
— Она нетронутая. Боится. Не буду я с ней, — хмуро сказал Рэм. — И вообще. Идем отсюда. Противно.
— Кряк твою. Товарищ о тебе, уроде, позаботился, — обиделся Уткин. — Не нравятся щи — не жри, а угощают — не плюй. Хозяин — барин, я еще разок попользуюсь. Ты во дворе подожди. Переведи только моей, чтоб не молчала, когда ее харят. Чего она, как бревно.
— Слушай, Жор, ты же видишь — она не хочет. Это все равно что насильничать.
Хотел сказать по-дружески, по-доброму, но Уткин еще больше разозлился. Может, как раз из-за этого тона. Или просто уже дососался спирту до стадии, когда тянет на ярость.
— Кто насильничает? Я насильничаю? Я ей, лярве, харчом заплатил, а она взяла, потому что лярва! А надо было снасильничать, как они наших девок насильничали! Знаешь чего, Клобуков? Не возьму я тебя в разведку! На хер мне такой переводчик! Надо будет «языка» тряхануть, а ты разнюнишься! «Протииивно», — передразнил Жорка, скорчив гримасу. — Катись отсюда, заманденыш. И больше мне не попадайся.
Отвернулся.
— Эй, девки! Комм хир, я сказал!
Немки, не понимая, из-за чего крик, прижались к стене.
Отец в такой ситуации, наверно, укатился бы, а потом страшно переживал бы и угрызался, подумал Рэм. В этом между нами и разница. Он подушка, а я железный стержень.
И шагнул вперед.
С горлодером Уткиным выход был только один — сразу в нокаут. Поэтому очень быстро, не дав опомниться, Рэм схватил старлея сзади за плечо, развернул к себе и врезал справа. А ответил, только когда Жорка уже упал:
— Сам катись, замандюк.
Девушки вскочили на топчан с ногами. Старшая завизжала «Hilfe!», светленькая тоненько запричитала «Bitte! Bitte!».
Хук был неплохой, но, как оказалось, недостаточно хороший. Нокдаун получился, нокаут — нет. На щеке у Уткина белела вмятина, зато вторая щека сделалась багровой.
Сквозь стиснутые зубы со свистом вырвалось:
— Сссука!
Рэм принял стойку, готовясь бить, как только Жорка начнет вставать. Но тот приподнялся на одно колено, зашарил пальцами по кобуре. Глаза — бешеные.
Убьет. Спьяну, на психе — убьет, понял Рэм.
Хотел кинуться к выходу, но испугался, что не успеет добежать, пуля догонит. До Уткина было ближе, чем до двери.
Прыгнул, вцепился в руку, которая уже вытянула черный «ТТ». Попробовал вывернуть кисть — не получилось. Жахнул выстрел, потом второй и, кажется, третий, но уши заложило сразу после первого, так что, может, это было эхо.
Уткин вдруг выпустил оружие, а локтем освободившейся руки двинул Рэма по уху, потом — рха, рха, рха, рха! — рыча, обрушил серию быстрых ударов, лупя, куда придется: в лоб, в лицо, в грудь. «ТТ» отлетел в сторону и там, уже сам по себе, пальнул еще раз.
Пронзительный визг прорывался даже через вату, которую будто напихали в уши. В глазах потемнело, Рэм ничего не видел и бил вслепую. Иногда попадал в мягкое, иногда в твердое, иногда по воздуху. Дышать не мог — горло будто перехватило стальной удавкой.
Раздался частый, тяжелый топот.
— Прекратить драку! Встать! Руки вверх!
Шею отпустило. Махнув по инерции еще раз, попусту, Рэм откатился по полу, поднялся на четвереньки и увидел перед носом сапоги, над ними широкие растяги галифе. Задрал голову.
Сверху, брезгливо кривясь, на него смотрел командир в щегольской дубленой куртке. На рукаве повязка. Рядом двое солдат.
Патруль, сообразил Рэм. Шли мимо, услышали выстрелы, крики.
— Вставайте, младший лейтенант, вставайте. Оружие — рукояткой вперед.
Капитан. Слава богу, не тот, что был вчера.
Во рту было солоно, пошатывало из стороны в сторону, но встать получилось.
— У меня нет оружия. Не выдали еще…
— Кто застрелил женщину?
Лишь теперь Рэм увидел, что визжит, не переставая, только темноволосая немка. Вторая, худенькая, сидела, привалившись к стене и откинув голову, будто рассматривала что-то на потолке. Из приоткрытого рта стекала черная струйка.
— Чей «ТТ», спрашиваю? — повторил капитан. Тронул на столе полупустую бутылку. — Напились, мерзавцы…
— Я не пил. Можете обнюхать, — быстро сказал Рэм — вроде правду, а почему-то стало стыдно.
Уткин стоял между двух солдат, опустив голову. Глухо произнес:
— Мой «ТТ».
Через стекло было видно четырехъярусную ратушную башню с зубчиками по краям, совсем близко. Она прямо нависала над окном. Когда Рэма доставляли, оформляли, он был в таком состоянии, что ничего вокруг не видел. Потом восемь дней просидел в одиночке, гулять выводили в закрытый дворик. Понятия не имел, где находится. А это, оказывается, вот где. Похоже, на том самом Шестом объекте, на котором служат Бляхины. Там же — то есть здесь — вся секретная часть, включая военную прокуратуру…
На допрос по уткинскому делу первый раз вызвали только сегодня. Всё рассказал, как было. Следователь, молодой парень несильно старше Рэма, задавая вопросы, делал себе какие-то заметки. В конце сказал: «Ну, в общем ясно» и теперь писал протокол, уже минут тридцать. Сидеть, ничего не делать было скучно. Рэм охотно подошел бы к окну, но спросить разрешения не осмеливался. Без ремня, со снятыми погонами он чувствовал себя не командиром Красной Армии, а осужденным преступником, хотя влепили ему всего-навсего две недели «губы» и через шесть дней он снова станет свободным человеком.
Без стука вошел майор-военюрист. Один рукав пустой, засунут в карман кителя. Лицо усталое, недовольное.
Лейтенанту сказал:
— Садись, садись.
На арестанта не взглянул, и Рэм остался стоять руки по швам.
— Чего там у тебя?
— Сто тридцать шестая прим рисуется, — стал докладывать следователь. — Налицо отягчающие: пьянство, принуждение к сожительству. Можно, конечно, перерисовать на сто тридцать девятую…
Майор взял исписанный лист, быстро просмотрел. Мрачно резюмировал:
— С таким букетом, со свидетелем-офицером? Хрена сто тридцать девятую. В свете приказа двадцать пять ноль два железная сто тридцать шестая прим. Оформляй.
На Рэма он так и не посмотрел.
— Товарищ майор, — не выдержал тот. — Что такое сто тридцать шестая прим? И приказ двадцать пять ноль два? Что будет старшему лейтенанту Уткину?
Однорукий ответил, не поворачивая головы:
— К высшей мере пойдет твой товарищ. Приказ был от 25 февраля. В связи с участившимися случаями мародерства и ослабления дисциплины.
Рэм шатнулся.
— Он не нарочно ее застрелил! Случайно! Я, может, недостаточно сейчас про это… Но я на суде скажу!
Тут майор наконец к нему повернулся, резко. Заговорил быстро, яростно, сверкая воспаленными глазами:
— Хочешь еще пару неделек вдали от фронта побичевать? Накося выкуси! — Выставил жилистый кулак, сложенный кукишем. Над часами синела татуировка, якорь. — Я такой сволочи много повидал. У меня на вас нюх. Никто тебя тут до суда держать не будет. Хватит твоих письменных показаний. Шилов, где его барахло?
— Здесь, — показал лейтенант на шкаф. — Вы же знаете, склад закрыт.
— Давай сюда.
На стол бухнулся вещмешок, потом сложенный ремень, новенькие погоны.
— Всё, Клобуков! Лафа кончилась! На «губе» припухать ты больше не будешь! На фронт отправляешься! Под пули! Сегодня же! Я тебя на сборочный под конвоем отправлю!
— Почему… Почему вы так со мной разговариваете?! — закричал Рэм. — С чего вы взяли, что я…
Он захлебнулся от обиды, от возмущения.
— Зеленый еще, а уже сука, — презрительно процедил майор. — Своего товарища, боевого офицера, под вышак подвел. Кру-гом! Ждите за дверью, пока пропуск выпишут.
И отвернулся.
Назад: О, дайте мне топор чудесный!
Дальше: Бисерным почерком
