Я знаю: в то, что я собираюсь написать, никто не поверит. Однако же только я сегодня способен пролить хоть немного света на необычную личность Хорка, я хочу сказать — Поля Дюпона, самого одаренного физика, какой когда-либо жил на нашей планете. Как известно, он погиб одиннадцать лет тому назад вместе со своей молодой женой Анной вследствие произошедшего в лаборатории взрыва. По завещанию он назначил меня опекуном своего сына Жана и распорядителем всего имущества, так как родни у него не было. Именно поэтому в моем распоряжении оказались все его бумаги, все его неизданные заметки. Увы, их никогда не удастся использовать, разве что появится новый Шампольон, помноженный на Эйнштейна. И кроме того, мне досталась написанная по-французски рукопись, которую вам предстоит прочесть.

Я знал Поля Дюпона, можно сказать, с самого рождения, потому что я немного старше, и мы жили в одном и том же доме, теперь уже разрушенном, по улице Эмиля Золя в Пери-гё. Наши семьи дружили, и, насколько я себя помню, я всегда играл с Полем в маленьком садике, общем для наших двух квартир. Мы вместе пошли в школу и сидели за одной партой с первого класса до получения свидетельства о среднем образовании. Затем я выбрал отделение экспериментальных наук, тогда как Поль, согласно воле его отца, занялся элементарной математикой. Я говорю: «согласно воле его отца», инженера-электрика, потому что, как это ни странно для человека, совершившего настоящую революцию в физике, Поль никогда не был особенно силен в математике и вынужден был упорно трудиться, чтобы получить свой аттестат.

Его родители умерли почти одновременно, когда мы с Полем были в Бордо, где я писал свой реферат по естественным наукам, пока он обучался на подготовительных курсах, готовящих к экзаменам во ВТУЗы. Затем он поступил в Высшую электротехническую школу и после ее окончания устроился инженером на одну из альпийских гидроэлектростанций, которой заведовал друг его отца. Я в это время работал над моей докторской диссертацией. По правде сказать, он быстро продвинулся, потому что к тому времени, когда с ним приключилось это странное происшествие, перевернувшее всю его жизнь, он был уже заместителем директора. Мы лишь изредка обменивались письмами. Моя должность заведующего сектором на факультете естественных наук в Тулузе не позволяла мне часто наведываться в Альпы, а каникулы я предпочитал проводить в Западной Африке. Словом, свидетелем этого происшествия я стал лишь по чистой случайности.

Возник проект создания еще одной плотины в соседней долине, и мы с профессором Маро отправились туда, чтобы изучить этот проект с геологической точки зрения. Так я очутился всего в сорока километрах от гидростанции, где работал Поль, и воспользовался этим, чтобы нанести ему визит. Он принял меня с искренней радостью, и мы весь вечер проболтали, вспоминая наши школьные и студенческие дни. Он говорил также и о работе, которая его живо интересовала, о проектируемой гидростанции и даже рассказал о своем недавнем романе, впрочем, быстро закончившемся. Но ни разу — повторяю, ни разу — он не упомянул ничего, что относилось бы к теоретической физике. На первых порах довольно-таки холодный и недоверчивый, узнав человека получше, он либо совершенно замыкался в себе, либо, напротив, раскрывал перед вами всю свою душу, становясь наиприятнейшим собеседником, однако я возьму на себя смелость утверждать, что я был единственным его закадычным другом. Я ничуть не сомневаюсь в том, что, если бы тогда он уже занимался теми исследованиями, которым предстояло его обессмертить, он бы дал мне это понять, пусть даже и намеками. На следующее утро я имел возможность наблюдать, как он копается в своих конспектах, и хотя я далек от математики, все же могу утверждать, что они не превышали уровень неплохого, но не более, инженера-электрика.

Я приехал к нему в понедельник 12 августа и намеревался уехать через день, но он настоял, чтобы я остался у него до конца недели. Происшествие произошло в ночь с пятницы на субботу, точно в двадцать три часа сорок пять минут.

Весь день стояла удушающая жара. После полудня я устроился под молодым вязом, затенявшим небольшой сад, и принялся приводить в порядок мои геологические заметки. Часов в пять вдалеке, на востоке, загрохотал гром, небо быстро заволокли тучи, и к семи часам стало совершенно темно, над горами разразилась гроза. Поль прибыл примерно через полчаса под проливным дождем и, как мне показалось, был весьма обеспокоен тем фактом, что не все молниеотводы на станции расположены достаточно высоко. Мы поужинали почти в полном молчании, и он извинился передо мной, сказав, что ночь ему нужно провести на работе. Около половины девятого я помог ему натянуть промокший плащ, затем поднялся в свою спальню. Я слышал, как от дома отъехал его автомобиль.

В десять я лег и уснул. Спал я плохо. Несмотря на прошедший в семь часов ливень, стояла все та же удушающая жара, а воздух, проникавший в комнату через открытое окно, напоминал мне сенегальский. Было двадцать три тридцать, когда меня разбудили необычайно мощные раскаты грома. Дождь еще не начался, но среди бегущих по небу черноватых, чуть пообтрепанных ветром туч то и дело сверкали молнии. Дом Поля стоял над долиной, и сверху я видел, как молния трижды ударила в опоры как раз перед входом в здание электростанции. Слегка обеспокоенный, я уже хотел было позвонить Полю и поинтересоваться, все ли у него в порядке, но потом отказался от этой мысли, решив не мешать ему в тот момент, когда у него, вероятно, и без меня хватает забот. Я смотрел в окно, любуясь восхитительным зрелищем. По силе и мощи эта гроза превосходила все то, что я когда-либо видел во Франции, — нечто подобное мне доводилось наблюдать лишь в тропиках.

Внезапно прямо на электростанцию с неба опустился язычок фиолетового пламени. На сей раз это была уже не молния, а как бы длинный разряд электричества в трубке с разреженным газом, но усиленный тысячекратно! Фантастический огненный столб поднимался в небо и терялся в подрагивающих на манер расстроенной люминесцентной трубки облаках. Все те секунд десять, что длился этот феномен, вместо мощных и сухих раскатов обычного грома, я слышал нечто похожее на шуршание мнущегося шелка. Словно завороженный, я не мог оторвать от этого зрелища глаз. В тот самый момент, когда огненный столб коснулся крыши электростанции, все огни погасли, и в мертвенно-бледном свете долина наполнилась движущимися тенями. Затем все кончилось, и наступила кромешная тьма, озаряемая лишь вспышками обычных молний. Обрушился проливной дождь, заглушая все прочие звуки своим шумом водопада. Ошеломленный, я так и стоял у окна с добрую четверть часа.

Из оцепенения меня вывел зазвонивший внизу телефон. Я бросился в кабинет Поля и схватил трубку. Звонили с электростанции, и я узнал голос молодого инженера-стажера. С Полем произошел «несчастный случай», и меня просили немедленно приехать, прихватив по дороге доктора Прюнье-ра, которому они не смогли дозвониться, так как обычная сеть вышла из строя. Дом Поля был связан с гидроэлектростанцией особым кабелем.

Я поспешно оделся и натянул плащ; еще несколько секунд у меня ушло на поиски ключа от гаража, где стоял мой мотоцикл. Двигатель завелся с первого же запуска, и я ринулся в непроглядную тьму, разрываемую теперь лишь редкими молниями. Я разбудил врача, запрыгнул вместе с ним в его машину, и минут через пять мы уже были на месте.

На станции, которую освещали только подсоединенные к аккумуляторам аварийные лампы, царила атмосфера растревоженного муравейника. Молодой стажер немедленно провел нас в небольшой медпункт. Поль лежал на слишком короткой для него — я уже говорил, что он был настоящим великаном: 2 м 04 см? — койке, бледный и бездыханный.

— У него шок, — пояснил стажер. — Когда ударила эта странная молния, он стоял возле генератора переменного тока. Извините, я должен бежать. Тут всё, на станции, вышло из строя, столько всего нужно сделать, а я совершенно один — ни директора, ни инженеров, никого нет! И не позвонишь ведь — телефон-то не работает!

Но доктор Прюньер уже склонился над телом моего друга. Через пару минут он распрямился:

— Обычный обморок. Но его нужно немедленно перевезти в больницу. Это, несомненно, шок, пульс очень слабый, и я боюсь...

Я вскочил, подозвал двух рабочих, и мы перенесли Поля в какой-то грузовичок, где уложили на наспех сооруженную из всего, что попалось под руку, кушетку. Прюньер уехал с ними, пообещав держать меня в курсе дела.

Я уже и сам собирался покинуть станцию, когда вернулся стажер.

— Мсье Перизак, — проговорил он, — вы ведь бывали в тропиках; вам когда-либо доводилось видеть подобное явление? Говорят, там грозы куда более мощные, чем здесь.

— Нет, не доводилось! И я даже не слышал, что подобное вообще бывает. Из окна я наблюдал, как этот огненный столб опускался на станцию, — так, скажу я вам, ничего более невероятного я в жизни не видел!

— Я только что проверил генераторы. Они в полном порядке. Вот только...

Немного поколебавшись, он понизил голос, словно стыдясь и не будучи уверенным в том, что собирается сказать:

— Вот только индукции больше нет.

— Да что вы!

— Какой-то дебилизм, правда? Но что есть, то есть.

— А не подскажете, при каких обстоятельствах с мсье Дюпоном произошло это несчастье?

— Это мы узнаем, когда механик, единственный свидетель, снова окажется в состоянии разговаривать!

— Так его тоже задело?

— Нет, но он буквально обезумел от страха. Бормочет какие-то глупости. По правде сказать, то, что он рассказывает, звучит еще более дебильно, чем моя история с генераторами.

— И что же он говорит?

— Пойдемте, спросите у него сами...

Мы вернулись в медпункт. Там на койке сидел мужчина лет сорока с бегающими глазами. Инженер обратился к нему:

— Мальто, извольте рассказать другу мсье Дюпона, что именно вы видели.

Механик бросил на меня взгляд затравленного животного.

— Ну да, вы хотите, чтобы я говорил при свидетеле, а потом меня упрячут в психушку! И однако же всё, что я сказал, — это правда! Я видел, видел собственными глазами!..

Он почти кричал.

— Полноте, успокойтесь! Никто вас никуда не упрячет. Нам просто нужны ваши показания для отчета. К тому же, возможно, они окажутся нам полезными при уходе за мсье Дюпоном.

Механик все еще колебался.

— Ну, если так... А, да плевать я хотел на всё это!.. Поверите вы мне или нет — дело ваше. Тем более, я и сам не знаю, — может, я и впрямь свихнулся?

Он глубоко вздохнул.

— Ну вот, значит. Мсье Дюпон попросил меня проверить вместе с ним генератор № 10. Я стоял в метре от него, слева. Вдруг нам показалось, что воздух насытился электричеством. Вы бывали в горах? Тогда знаете, что это такое — когда ледоруб буквально-таки поет в твоих руках. Тут мсье Дюпон мне и говорит: «Сваливайте-ка отсюда, Мальто!» Я бросился в дальний конец машинного зала, но там дверь была заперта, и я обернулся. Мсье Дюпон все еще стоял около генератора, и по всему его телу пробегали синие искры. Я прокричал ему: «Сюда! Скорее!» И тут весь воздух в зале засиял фиолетовым светом. Вот как в неоновой трубке, только свет был фиолетовым... До меня этот свет не добил примерно на метр...

— А Дюпон? — спросил я.

— Он бросился было в мою сторону, но вдруг замер. Смотрел куда-то вверх, и вид у него был весьма удивленный. Он стоял в самом центре светящегося столба, но это его, похоже, совсем не тревожило. И тогда...

Мальто умолк, несколько секунд колебался и наконец выпалил, словно бросился в воду:

— И тогда я увидел прозрачную человеческую фигуру, едва различимую. Она плыла по воздуху прямо к мсье Дюпону и была такой же огромной, как и он сам. Он, должно быть, тоже ее увидел, так как взмахнул рукой, словно желая оттолкнуть ее, и завопил: «Нет! Нет!» Фигура коснулась его, и он упал. Вот и все.

— А потом?

— Что было потом, я не знаю. От страха я грохнулся в обморок.

Мы вышли, оставив Мальто в медпункте. Инженер спросил меня:

— И что вы думаете обо всей этой истории?

— Полагаю, вы правы: этот парень просто обезумел от страха. В призраков я не верю. Если Дюпон поправится, он сам расскажет, как там всё обстояло.

Было уже пять утра, поэтому, вместо того чтобы вернуться домой, я зашел к доктору, забрал свой мотоцикл и помчался в больницу. Полю стало уже лучше, но в это время он спал. Остаток ночи я провел с доктором, которому рассказал фантастическую историю Мальто.

— Я его хорошо знаю, — заметил Прюньер. — Его отец умер два года назад от белой горячки, но сын, насколько мне известно, спиртного в рот не берет! Однако же...

Незадолго до рассвета сестра-сиделка предупредила нас, что Поль, по всей видимости, скоро проснется. Мы тотчас же прошли к нему. Он выглядел уже не таким бледным, правда, сон его был беспокойным, и он все время шевелился. Склонившись над ним, я перехватил его взгляд.

— Доктор, он проснулся!

Взгляд этот выражал бесконечное удивление. Поль оглядел потолок, голые белые стены, затем пристально посмотрел на нас.

— Ну что? — бодро спросил я. — Тебе уже лучше?

Сначала он не ответил, потом губы его зашевелились, но

разобрать слов мне не удалось.

— Что ты говоришь?

— Анак оэ на? — отчетливо произнес он вопросительным тоном.

— Что?

— Анак оэ на? Эрто син балурэм сингалету экон?

— Что-что?

Я едва удержался от того, чтобы не расхохотаться, но в душе у меня уже нарастало беспокойство.

Он смотрел на меня не мигая, и в глазах его стоял смутный страх. С трудом, словно делая над собой отчаянное усилие, он проговорил наконец:

— Где я? Что со мной произошло этой ночью?

— Ну вот, так-то уже лучше! Ты в клинике доктора Прю-ньера — он здесь, рядом со мной. Ночью тебя поразила молния, но, похоже, все обошлось. Скоро поправишься.

— А где тот, другой?

— Какой еще другой? Механик? С ним всё в порядке.

— Нет, не механик. Другой, который со мной...

Он говорил медленно, словно во сне, с трудом подбирая слова.

— Но с тобой больше никого не было!

— Я уже и сам не знаю... Устал.

— Заканчивайте вашу беседу, мсье Перизак, — вмешался доктор. — Ему нужен абсолютный покой. Завтра или послезавтра, полагаю, он уже сможет вернуться к себе.

— Ну, тогда я пошел, — сказал я Полю. — Буду ждать у тебя.

— Да, хорошо... Дождись меня. До свидания, Кельбик.

— Но я вовсе не Кельбик! — изумился я.

— Да-да, точно... Извини, это я от усталости...

На следующий день ко мне заехал доктор.

— Пожалуй, будет лучше перевезти его домой, — сказал он. — Ночь прошла беспокойно, он все время звал вас.

Бредил, произносил какие-то непонятные слова вперемежку с французскими. Упорно твердит, что белые стены больницы — это стены морга. Здесь, у себя, в привычной обстановке, он поправится гораздо быстрее.

Старая экономка Поля подготовила его спальню, и вскоре мы уже укладывали его на кровать, подогнанную специально под его рост, — он ей очень гордился. Я остался с ним. Он проспал дотемна, а когда проснулся, я сидел у его изголовья. Он долго рассматривал меня, а потом сказал:

— Понимаю, ты хотел бы узнать, что со мной случилось. Я всё тебе расскажу. Позднее... Видишь ли, это настолько невероятно, что я и сам все еще не могу в это поверить. И это так удивительно! Сначала мне было страшно. Но сейчас! Ха, сейчас!..

Он расхохотался.

— В общем, сам увидишь. Спасибо тебе за все, что ты для меня сделал. Я в долгу не останусь. Мы еще повеселимся в этой жизни, вдвоем — ты и я! У меня есть кое-какие идеи, и ты мне, вероятно, понадобишься.

Затем он сменил тему разговора и принялся расспрашивать, как идут дела на электростанции, снова расхохотался, когда я сказал, что генераторы вышли из строя. На следующий день он был на ногах даже раньше меня. Через два дня я вынужден был уехать, сначала — в Тулузу, потом — в Африку.

Вскоре я получил от него короткое письмо. Генераторы заработали так же загадочно, как и поломались. Поль сообщал также, что намерен оставить свою нынешнюю должность и поступить в университет Клермон-Феррана, чтобы «поучиться» (это слово было в кавычках) у профессора Тье-бодара, знаменитого лауреата Нобелевской премии.

По счастливой случайности, едва я защитил в том году диссертацию, как в том же самом университете открылась вакансия, и мне предложили прочесть курс лекций. Тотчас же по прибытии я бросился разыскивать Поля, но ни дома, ни на факультете его не оказалось. Нашел я его в нескольких километрах от Клермона, в центре ядерных исследований, которым руководил сам Тьебодар.

Проникнуть в центр было сложно даже для работника университета, и мне пришлось сделать письменный запрос, адресованный самому директору. Вахтер не стал от меня скрывать, что шансов на успех у меня практически нет, однако, к его величайшему удивлению, меня тотчас же приняли. Тьебодар находился в своем кабинете, где сидел за столом, на котором необычайно аккуратными стопками были разложены всяческие бумаги. Он сразу же, не ходя вокруг да около, принялся расспрашивать меня о Поле.

— Давно вы его знаете?

— С самого рождения. Мы вместе учились.

— Он был силен в математике еще в лицее?

— Силен? Скорее средних способностей. Но почему вы спрашиваете?

— Почему? — взревел он. — Да потому, мсье, что он, несомненно, величайший из современных математиков, а вскоре станет еще и самым великим физиком! Он меня поражает — да что там: просто ошеломляет! Является ко мне какой-то рядовой инженеришка, скромно просит возможности поработать под моим руководством и за полгода делает больше важных открытий, чем я за всю свою жизнь! И с какой легкостью! Словно это его забавляет! Когда мы сталкиваемся с какой-либо сложнейшей проблемой, он улыбается, удаляется домой, а назавтра приходит с готовым решением!

Тьебодар немного успокоился.

— Все расчеты он делает только у себя дома. Всего лишь раз мне удалось заставить его поработать в его кабинете, у меня на глазах. Он нашел решение за полчаса! И самое интересное, у меня тогда сложилось впечатление, что он его уже знал и просто-напросто старался вспомнить. Иногда, как мне кажется, он делает все для того, чтобы упростить свои расчеты — лишь бы их смог понять я, я, Тьебодар! Я навел справки у его бывшего директора. Тот сказал, что Дюпон, конечно, неплохой инженер, но звезд с неба не хватает! Если этот удар молнии превратил его в гения, то я тотчас отправляюсь на станцию и буду торчать возле генератора во время каждой грозы! Нуда ладно. Вы найдете его в блоке №4- там у нас находится беватрон. Но сами туда не входите! Пусть его вызовут. Вот ваш пропуск.

Поль ужасно обрадовался, когда узнал, что отныне я буду жить в Клермоне. Вскоре у нас вошло в привычку наведываться друг к другу в лаборатории, а поскольку оба мы были холостяками, то и обедали мы вместе в одном ресторане. По воскресеньям я часто выходил с ним по вечерам поразвлечься, а однажды он целую неделю провел со мной в походе по горному массиву Пюи-де-Дом. Именно тогда он разработал теорию вулканизма, в основе которой лежит ядерная физика, — в списке работ эта теория, немало меня изумившая, фигурирует под № 17.

Характер его заметно изменился. Если раньше он был скорее холоден, спокоен и неприметен, то теперь у него появились властность и явное стремление повелевать. Все более и более бурные столкновения происходили у него с Тьебо-даром, человеком прекрасным, но вспыльчивым, который, несмотря ни на что, продолжал считать Поля своим преемником на посту руководителя Ядерного центра. Во время одной из этих стычек передо мной и начала приоткрываться завеса тайны.

Меня теперь хорошо знали в Центре, и у меня был постоянный пропуск для входа на территорию. Однажды, проходя мимо кабинета Тьебодара, я услышал их раскатистые голоса.

— Нет, Дюпон, тысячу раз нет! — кричал профессор. — Это уже чистейший идиотизм! Это противоречит принципу сохранения энергии и математически — вы слышите? — ма-те-ма-ти-чес-ки невозможно!

— С вашей математикой, может и так, — спокойным тоном ответил Поль.

— То есть как это — с моей математикой? У вас что, есть другая? Так изложите ее принципы, черт возьми, изложите!

— Изложу, обязательно изложу! — взорвался Поль. — И вы ничего в них не поймете! Потому что эта математика ушла от вашей на тысячи лет вперед!

— На тысячи лет, вы только его послушайте! — слащавым голосом проговорил профессор. — И на сколько же тысяч, позвольте узнать?

— Ах, если бы я только знал!

Хлопнула дверь, и Поль возник передо мною.

— А! Ты здесь. Слышал?

Он выглядел крайне возбужденным.

— Да, у меня особая математика. Да, она ушла от его математики на тысячелетия вперед! И я узнаю, на сколько тысячелетий. И тогда...

Он резко умолк.

— Я слишком много болтаю. Это и там было моим недостатком...

Я смотрел на него непонимающим взглядом. На электростанции у него, напротив, была репутация молчуна, который лишнего слова не скажет. Он, в свою очередь, взглянул на мое изумленное лицо и улыбнулся.

— Нет, я говорю не о станции! Когда-нибудь ты все узнаешь. Когда-нибудь...

Прошел год. В январе в научных журналах за подписью Поля Дюпона появилась серия коротких статей, которые, по словам специалистов, совершили настоящий переворот в физике, переворот даже более значительный, чем квантовая теория. Затем, в июне, как гром среди ясного неба, всех потряс основной труд Поля, поставивший под сомнение принцип сохранения энергии, а также теорию относительности, как общую, так и частную, и попутно ниспровергавший принцип неопределенности Гейзенберга и принцип запрета Паули. В этом труде Поль демонстрировал бесконечную сложность так называемых элементарных частиц и выдвигал гипотезу о существовании еще не открытых излучений, распространяющихся гораздо быстрее света. Против него ополчился весь научный мир. Физики и математики всех стран, все мировые лауреаты Нобелевской премии объединились, чтобы разгромить Поля, но проведенная им серия абсолютно неопровержимых, решающих экспериментов доказала самым заклятым его врагам, что он был совершенно прав! Теоретически, он все еще оставался молодым ученым из Ядерного центра в Клермоне, практически же, он был физиком № 1 всего земного шара.

Он продолжал жить очень скромно в своей небольшой квартире, и каждое воскресенье мы отправлялись с ним на прогулку в горы. Как-то вечером — мы как раз возвращались с одного из таких променадов — Поль наконец заговорил. Он предложил мне подняться к нему. Его рабочий стол был

завален рукописями. Видя, что я направляюсь к столу, Поль хотел было меня удержать, но потом весело рассмеялся.

— Вот! Почитай! — сказал он, протянув мне какой-то листок.

Тот был покрыт некими кабалистическими знаками, причем то были не математические символы, а совершенно незнакомые мне буквы.

— Да, я заказал особый шрифт. Мне гораздо удобнее пользоваться им, чем вашими буквами. К ним я так и не смог до конца привыкнуть.

Я смотрел на него, ничего не понимая. И тогда, очень осторожно и мягко, он произнес:

— Я Поль Дюпон, твой старый друг Поль, которого ты знаешь с пеленок. Я по-прежнему Поль Дюпон. Но я также и Хорк Акеран, верховный координатор эпохи Великих Сумерек. Нет, я не сошел с ума, — продолжал он. — Хотя я прекрасно понимаю, что такая мысль может у тебя возникнуть. Однако выслушай меня, я хочу наконец кое-что тебе объяснить.

На какой-то миг он задумался.

— Даже не знаю, с чего и начать. Ага! Понял... Историю Хорка до того, как он встретился с Полем Дюпоном, ты прочтешь когда-нибудь в этой рукописи. Историю самого Поля Дюпона ты и так знаешь не хуже меня, во всяком случае, вплоть до той знаменательной августовской ночи. Поэтому я начну с того момента, когда в разгар грозы стоял возле генератора.

Рядом со мной был этот славный работяга Мальто. Я хорошо помню, как вдруг воздух резко насытился электричеством и как я приказал Мальто уходить. Если бы он остался, возможно, именно он был бы сейчас великим физиком, а я бы так и остался рядовым инженером. Хотя... достаточно ли развит его мозг, чтобы вместить сознание Хорка? Итак, я стоял возле генератора, когда меня внезапно залило потоком яркого света. Ты видел его издали, и он показался тебе фиолетовым. Механику тоже. Для меня же он был синим. Удивленный, я остановился. Свет медленно пульсировал. У меня кружилась голова, мне казалось, что я больше ничего не вешу и могу парить над землей. И вдруг я с ужасом увидел в воздухе прямо перед собой неясную, прозрачную, расплывчатую человеческую фигуру. Она коснулась меня. О! Как передать тебе это странное ощущение прикосновения изнутри! Вот тогда-то я и прокричал: «Нет! Нет!» Затем все во мне взорвалось, словно я умирал и боролся со смертью. Помню только, как во мне вспыхнуло яростное желание выжить, а затем я погрузился во тьму.

Когда я очнулся, ты был рядом со мной. И у меня было странное чувство, что я тебя вроде бы узнаю и в то же время не узнаю. Точнее, я знал, что ты — Перизак, но одновременно я знал и то, что ты должен быть Кельбиком, на которого, однако же, ты совершенно не похож. В моей памяти боролись два воспоминания, одно — о грозовой ночи, а другое — о ночи великого опыта, который я проводил, когда... когда с Хорком случилось это несчастье, до сих пор для меня необъяснимое. Тебе, наверное, доводилось видеть очень точные, яркие сны, после которых спрашиваешь себя, не является ли реальная жизнь сновидением, а сон — явью? Ну так вот, со мной происходило нечто подобное — с той лишь разницей, что это ощущение не исчезало! Понимаешь, я знал, что был Полем Дюпоном, но в то же время знал то, что я — Хорк. Ты заговорил со мной, и, естественно, я ответил: «Анак оэ на?», то есть «Где я?», как и полагается в подобных случаях. И я был крайне удивлен, что ты меня не понимаешь. Однако же Поль Дюпон знал, что ты и не можешь понять. Ты следишь за моей мыслью? Во мне сейчас живут два человека. Я — Хорк-Дюпон, или Дюпон-Хорк, как тебе будет угодно. У меня одно сознание, одна жизнь, но две различные памяти, которые слились воедино. Память Поля, твоего друга, инженера-электрика, встретилась с памятью Хорка, верховного координатора. Для Поля это произошло в 1972 году, а для Хорка... Многое я бы отдал за то, чтобы знать это точно. Память Дюпона, когда я к ней обращаюсь, говорит мне, что я родился в Перигё в одном доме с тобой и что никакой родни у меня нет. Память Хорка мне отвечает, что я родился в крупном городе Хури-Хольдэ, что у меня есть брат и жена. Но начиная с той августовской ночи это уже один человек и одна память.

Должен признаться, сначала я испугался. Мои два «я» еще не соединились, и я решил, что сошел с ума. Но кто именно обезумел? Дюпон или Хорк? Мои две личности еще не имели общих воспоминаний. Но мало-помалу я свыкся с тем, что у меня теперь две памяти, — это как если бы я прожил две жизни.

Я быстро сообразил, что если я не хочу угодить в психушку, Хорка нужно в себе приглушить и воскрешать постепенно. Мне надо было подумать, поэтому я симулировал переутомление и взял отпуск. Я решил еще раз прослушать курс физики, чтобы потом понемногу открывать людям свои знания — знания Хорка! — или, по крайней мере, какие-то их крупицы, так как если бы я открыл всё, ваша цивилизация не выдержала бы подобного удара!

На первых порах меня мучили угрызения совести: как знать, вдруг, продвигая человечество слишком быстро по пути прогресса, я бы изменил будущее? Поэтому я тщательно изучил вашу цивилизацию, применяя тот особый метод анализа, которым наши социологи пользуются испокон веков и который входит у нас в курс обязательного обучения во всех университетах как один из элементов общей культуры. Я заметил, что большинство тех открытий, что я собирался обнародовать, так или иначе будут сделаны вашими теоретиками или экспериментаторами в течение ближайших десятилетий, так что, слегка ускорив прогресс, я не нарушу общего закона развития. Остальные знания останутся при мне и умрут вместе со мной. К тому же многого вы просто-напросто не сможете понять, и вовсе не из-за недостатка интеллекта, но из-за отсутствия материальной основы. Таким образом, я ничем существенно не изменю ваше будущее, которое для меня самого является бесконечно далеким прошлым. И потом — и такова, возможно, воля Судьбы, — я не историк, и если я что-то и знаю о прошлом — вашем будущем, — то лишь в общих чертах, за исключением одной-единственной детали, одного-единственного имени. Да, мои знания умрут вместе со мной, — повторил он едва слышно. — Разве что...

— Разве что?..

— Разве что мне удастся туда вернуться!

* * *

В последующие годы мне пришлось несколько раз надолго уезжать в Африку. Каждый раз по возвращении я навещал Поля, который больше уже ничего не публиковал, но лихорадочно работал в своей частной лаборатории, построенной по его указаниям. За время моей второй командировки он женился на Анне, тогда еще студентке физмата, за время третьей у них родился сын. Катастрофа произошла, когда я только-только вернулся из четвертой.

Я приехал в Клермон поздно вечером и утром следующего дня отправился прямиком в лабораторию Поля. Она стояла на небольшой возвышенности, в уединенном месте, в нескольких километрах от города. Я уже сворачивал с шоссе на боковую дорогу, когда вдруг мне бросилась в глаза крупная надпись на щите:

Я не остановился, решив, что ко мне этот запрет не относится. Но едва я выехал на лужайку перед домом, как услышал нечто, напоминавшее шуршание мнущегося шелка, волосы у меня на голове встали дыбом, и длинная фиолетовая искра проскочила между рулем и приборной доской. Я ударил по тормозам. Всю лабораторию заливал дрожащий фиолетовый свет, который я узнал сразу. За стеклом большого окна я мельком заметил высокий силуэт Поля, который махал мне рукой, то ли приказывая остановиться, то ли прощаясь со мной. Фиолетовое сияние сделалось вдруг ослепительным, и я зажмурил глаза. Когда я снова открыл их, все вновь уже было нормальным, но я тотчас же понял, что случилось что-то непоправимое. Выскочив из машины, я плечом высадил запертую на ключ дверь. Изнутри вырвалось густое облако дыма и клубами начало подниматься в безоблачное небо. В горящей лаборатории Поль лежал рядом с каким-то странным аппаратом. Я склонился над ним: он, похоже, был мертв, на губах застыла улыбка. Чуть поодаль я обнаружил бездыханное тело его молодой жены.

Я вынес ее наружу, вернулся за Полем и с большим трудом вытащил из дома его длинный и тяжелый труп. Едва я успел опустить его рядом с женой на траву, как с глухим взрывом пожар уничтожил то, что еще оставалось от лаборатории. Я уложил их в машину и на бешеной скорости помчался в клермонскую больницу, хотя надеяться можно было разве что на чудо. Увы, чудес не бывает! Они оба были мертвы.

Вот и вся история. Гражданские и военные власти произвели тщательное расследование, переворошили и просеяли на пожарище весь пепел, но так ничего и не обнаружили. У себя в лаборатории, среди почтовой корреспонденции, я нашел толстый запечатанный конверт, который накануне Поль сам принес и вручил моему ассистенту. В конверте была рукопись, которую вы и прочтете. Как я уже говорил, Поль оставил мне кое-что из своего имущества, в том числе стереотелевизор, который сам он называл не иначе как «пустышкой», и назначил опекуном своего сына. Жану сейчас двенадцать, — думаю, это объясняет, почему я так долго не решался опубликовать рукопись Поля, или скорее — Хорка. И пусть я наверняка знаю, что наследственность заключена в хромосомах, что Поль Дюпон если и мог передать сыну какие-то достоинства и способности, то лишь свои собственные, а не те, коими обладал Хорк, порой сомнения у меня все же возникают. Жану, повторюсь, только двенадцать, но в его библиотеке, между «Швейцарским Робинзоном» и «Борьбой за огонь», стоят, тщательно им же самим и аннотированные, всевозможные научные труды, издававшиеся в различных международных научно-исследовательских центрах ядерной физики.

Сейчас, за пару часов до того, как эта рукопись уйдет в издательство, я хотел бы добавить к вышесказанному еще вот что. Этой ночью мне приснился странный сон, наведший меня на мысль о том, что Хорк действительно преуспел, по крайней мере частично, в своей попытке. Успех и не мог быть полным, раз уж тела Поля и Анны Дюпон покоятся на клермонском кладбище. Мне привиделось, что мою спальню озарил яркий фиолетовый свет. Свет этот образовывал нечто вроде тубуса, в центре которого находился я сам. С другого, очень далекого конца этого тубуса мне улыбался высокий темноволосый мужчина, с виду совершенно незнакомый и в то же время, по ощущениям, донельзя близкий. Рядом с ним стояла белокурая женщина, также незнакомая, но улыбавшаяся той улыбкой, какую я некогда так часто видел на лице Анны. А утром на ночном столике я нашел небольшой клочок восхитительной бумаги, на котором было написано: Скажи Жану, что через несколько лет мы, если все будет нормально, его заберем.

То был сон. Я точно не бодрствовал. Но как тогда объяснить записку?

Это я, Хорк, говорю с вами, Хорк Акеран, верховный координатор эпохи Великих Сумерек, пока еще необъяснимым способом перенесенный в столь далекое прошлое, что мы, люди Геллеры, которую вы называете Землей, почти не сохранили о нем воспоминаний.

Порой, когда я закрываю глаза, все это кажется мне сном. Сейчас я снова окажусь в своем кабинете, в Солодине, в самом центре Хури-Хольдэ, в 600 метрах под землей. Мне кажется, что я слышу рокот этой огромной метрополии, этот рокот, что проходит сквозь покрытые изоляцией стены, это смешение шумов, вибраций, тишины, которое и является сердцебиением самого крупного из когда-либо существовавших городов. Мне кажется, что стоит мне протянуть руку, нажать на столь знакомую мне кнопку, третью слева, как передо мной, на экране, возникнут — как я сам того пожелаю — либо улицы этого города, либо черное небо Великих Сумерек.

Мне кажется — ох, до чего же мучительно это ощущение! Что вот-вот я услышу легкие шаги Рении, она склонится надо мною, заговорит со мной нежным и всегда ровным голосом, так ободрявшим меня в те времена, когда на мне лежала ответственность за судьбу двух планет.

Еще более трагичным представляется мне призрачное присутствие Ареля, нашего единственного сына. Последний раз, когда я его видел, перед тем как отправиться в лабораторию и приступить к этому, столь плохо закончившемуся опыту, он играл с друзьями в антигравитационном парке в тельбирийских пиратов. Странная штука, но единственное, что практически не изменилось и кажется мне почти таким же в этом далеком прошлом, куда меня закинуло, так это игры детей. Я представляю, как вокруг примитивных пещер маленькие кроманьонцы играли в те игры, смысл которых легко уловили бы, наверное, и нынешние дети, и дети эпохи Великих Сумерек.

Но раз уж я решил, сам не знаю почему, приподнять завесу тайны, которая скрывает от глаз моих теперешних современников будущее Земли, самое время начать. И сначала — немного истории, все то, что мне из нее известно, а это не так уж много, потому что мне все время было некогда изучить то прошлое, которое для вас является будущим. Как я уже говорил моему другу Перизаку, эти откровения едва ли смогут изменить ход вещей, если вообще что-то может его изменить, в чем я сильно сомневаюсь.

С геологической точки зрения, вы выживете в конце вашей эры. Я не знаю, угрожает ли вам новая война и разрушит ли она, как вы того опасаетесь, вашу цивилизацию. Эти подробности до нас не дошли. Зато я могу сказать, что вы, помимо Луны, где уже высадились какие-то люди, завоюете еще несколько планет. Мы действительно обнаружили ваши следы на Марсе и Венере. Я сильно сомневаюсь, однако, что вы укрепились там надолго, потому что таких следов мало — я знаю это, так как лично видел их на Венере. Вы оставили Венеру в ее первозданном состоянии, даже не попытавшись приспособить эту планету для проживания на ней человека. Вероятно, эти ваши путешествия были прерваны войной или же пятым оледенением, которое по времени было близко и наступило внезапно. Я могу легко представить, что произошло в таком случае. Ваша техника была слишком слаба, чтобы бороться с наступлением льдов, хотя вы и овладели на тот момент ядерной энергией, а посеянные мною идеи тоже скоро принесут свои плоды. Должен предупредить вас: использование ядерной энергии против оледенения без эффективного метеорологического контроля в конечном счете лишь ускорит оледенение. Это вызовет ожесточенные войны за свободные ото льда южные территории и в конечном итоге приведет к краху цивилизации. И тогда начнутся первые сумерки человечества, предшественники тех, которые известны нашим историкам.

Пятый, шестой и седьмой ледниковые периоды, должно быть, будут следовать один за другим с короткими интервалами, если верить тому, что сказал мне когда-то властитель земли, и я сильно сомневаюсь, чтобы за эти небольшие промежутки человечество хотя бы раз достигло уровня вашей цивилизации. Во всяком случае, мы не нашли этому подтверждений. Зато после седьмого оледенения, по причине, которую знают наши геологи, но которая неизвестна мне самому, начнется длительный цикл, который продолжался бы миллионы лет, если бы... Но не будем забегать вперед.

После седьмого оледенения человечество начало практически с нуля, с цивилизации, подобной вашему верхнему палеолиту, разве что с незначительными отличиями. Наши геологи полагают, что все эти ледниковые периоды с промежуточными оттепелями продолжались примерно 200000 лет, и еще около 10000 лет понадобилось людям для того, чтобы перейти от пещерного существования к озерным поселениям и наконец — к настоящей цивилизации. Начавшаяся тогда эра подошла уже к своему 4575 году, когда я родился. Я должен, таким образом, жить примерно через 210000 лет в вашем будущем.

Кто же мы, ваши далекие потомки? Рискую разочаровать многих ваших пророков, скажу, что мы тоже всего лишь люди, почти такие же, как и вы сами. Наш череп не развился чудовищным образом, мы не потеряли ни волос, ни ногтей, ни зубов: все это у нас куда лучше вашего! Мы не превратились ни в невзрачных карликов, ни в полубогов, пусть средний рост у нас и гораздо выше, чем ваш. У нас по-прежнему по пять пальцев на руках и ногах, хотя мизинец на ногах и сделался более атрофированным. Мы не стали ни телепатами, ни телекинезистами, ни ясновидящими. Кое-какие изменения, однако же, произошли: ваши различные расы слились в одну, так что кожа у нас, как правило, более темная, но скорее смуглая, нежели коричневая, черные волосы и карие глаза. Тем не менее среди нас встречаются, пусть и редко, блондины, да и люди со светлыми глазами порой попадаются: у меня, например, глаза серые. Но основное изменение все же было внутренним: количество и плотность мозговых извилин у нас увеличились, и, в среднем, мы, должно быть, умнее, чем вы, пусть и не превратились в гениев. Просто индивидуумы с действительно низким уровнем интеллекта исчезли, а что касается настоящих гениев, то их у нас не больше, чем в ваше время.

Если мои воспоминания точны, наша цивилизация, в ее развитии, прошла через следующие периоды: после нового палеолита (в конце седьмого оледенения) и нового неолита мы, как и вы сами, перешли в эпоху металла, но, оказавшись более удачливыми, очень быстро вышли (во времена, эквивалентные вашей классической древности), из националистической стадии, если можно применить это слово к соперничеству городов. Человечество сохранилось лишь на одном огромном острове, Киобу, который вскоре на долгое время стал единым государством. Затем люди вновь расселились по всей Земле, но у нас всегда сохранялась единая великая цивилизация, разве что с локальными вариантами. Тем самым нам удалось избежать многих конфликтных ситуаций.

Но с другой стороны, однообразие этой цивилизации замедляло прогресс, что приводило к продолжительным периодам застоя, иногда даже с рецидивами варварства, которые наши историки называют «сумерками».

Примерно в 1810 году со дня объединения острова Киобу начался наш первый период великих научных открытий. Мы изобрели тогда паровую машину, затем электричество и наконец где-то в 1923 году (совпадение дат с событиями вашей эры наводит меня на мысль, что, должно быть, существует обычный, естественный ритм человеческого прогресса) начали использовать ядерную энергию. Менее чем через двадцать лет — у нас не было военных тайн, которые так мешают науке! — первая экспедиция отправилась на Луну, где обнаружила, к величайшему своему удивлению, следы человеческого пребывания. Но могу вас заверить, вы были там первыми! Немного позднее, в 1950 году, мы высадились на Марсе, где тоже нашли свидетельства вашего пребывания, а затем, в 1956 году, достигли Венеры, где долгое время — по правде сказать, до моего собственного открытия, — полагали, что кроме нас на этой планете прежде никто не бывал.

Луна, как вы знаете, бесплодна, не имеет атмосферы, и жизни на ней никогда не было. На Марсе когда-то существовала раса разумных существ, однако даже следов их цивилизации не удавалось обнаружить до тех пор, пока наш археолог Клобор не нашел подземный город. Что касается Венеры, то она оказалась окруженной плотным облаком формальдегида, непригодной для жизни и необитаемой.

Однако это нас не смутило. Наша наука шла вперед гигантскими шагами, и вскоре нам удалось полностью видоизменить атмосферу этой планеты. Так уж вышло, что я и сейчас помню имя человека, который руководил этими работами. Так как он принадлежит к нашему времени, а не к вашему, не вижу никаких препятствий к тому, чтобы упомянуть его здесь. Когда он будет жить, об этой рукописи давно уже все забудут. Его звали Похл Андр’сон, и он оставил подробный отчет о важнейшем труде своей жизни, назвав его «Сильный Дождь».

Став пригодной для жизни, Венера была колонизирована. А Марс остался, главным образом, планетой для исследований, рудных разработок и космодромом для полетов к дальним планетам. Но обо всем этом я расскажу позднее. Сильный Дождь продолжался с 1988 по 2225 год, но колонизация — под сводами — началась задолго до его окончания.

С 2245 до 3295 года длилось то, что мы долгое время называли «Великими Сумерками», и что сейчас известно как «Темное Тысячелетие».

Внезапно — ничто этого не предвещало — на Землю напали пришельцы. Располагавшие ужасным оружием существа вынырнули из космоса, всего за несколько страшных недель сломили всяческое человеческое сопротивление и воцарились на нашей планете более чем на тысячу лет, превратив людей в рабов. Мы не знаем, откуда они явились, как не знаем и того, куда затем делись последние из выживших. Возможно, когда-нибудь мы снова с ними повстречаемся, но теперь мы уже достаточно сильны для того, чтобы дать им отпор. В них не было ничего человеческого: они походили на бочонки, стоявшие на восьми лапах, с семью длинными щупальцами сверху. Долгое время люди страдали молча, и в жалких подземных лабораториях, где несколько человек поддерживали мерцающее пламя нашей науки, день и ночь искали оружие, которое принесло бы освобождение. Наконец он был найден — штамм вируса, смертельного для захватчиков, но безвредного для человека. Враг так никогда и не узнал, что уничтожившая его эпидемия была делом наших рук. В конце концов он сдался, и в одно прекрасное утро все его звездолеты покинули Землю, унося уцелевших — примерно миллион особей, всего одну тысячную от общего их числа! Перед отлётом они разрушили все, что успели построить, и можно было бы сказать, что в течение тысячи лет человечество жило напрасно, если бы пришельцы не оставили после себя одну неоценимую вещь: представление о космомагнетизме, том самом космомагнетизме, который и стал основой нашего могущества. Позднее я скажу, что это такое. Между датой отлёта драмов (я не без удивления узнал, что на вашем английском языке это слово означает «барабан», и это довольно точно передает представление о внешности пришельцев) и 3600 годом идет период восстановления. Во времена господства драмов человечество понесло значительные потери; люди были по большей части безграмотны, ученых, как и источников энергии, почти не осталось. Однако при помощи колонистов с Венеры, на которых драмы никогда не нападали, наша цивилизация снова устремилась вперед, и в 4102 году мы совершили открытие, которое, как мы полагали, должно было дать нам выход во всю вселенную, — мы открыли гиперпространство.

Сначала при помощи ядерных ракет, затем — космомагнетических кораблей, мы исследовали всю солнечную систему, от Меркурия до... как же мне назвать планету, которая соседствует с Плутоном и которую вы пока еще не знаете? Пусть будет Гадес. Впрочем, это совсем крошечная планет-ка, примечательная разве что тем, что ею отмечена граница солнечной системы. Но даже космомагнетические не могут достичь скорости света, и уж тем более ее превысить. И хотя существуют более быстрые излучения, нежели свет, скорость света действительно является непревзойденным рубежом — тут ваши физики правы — для любого материального предмета электромагнитной природы. Эти более быстрые излучения не являются электромагнитными, и если и существует соответствующая материя, нам она пока не известна. К тому же, мы можем использовать эти волны только в чрезвычайно сложной конструкции аппаратах, через взаимодействие типа «пространство-время-материя», с помощью космомагнетизма и т.д. Я не вправе рассказывать вам больше. У вас тоже есть выдающиеся физики, а мне не хотелось бы рисковать изменением будущего. Довольно уже и того, что пару месяцев тому назад я позволил себе продемонстрировать теоретические возможности этих излучений...

Уже решено было послать на ближайшую звезду космомагнетический корабль с экспедицией, когда Сникал открыл эффект гиперпространства. Это было как гром с ясного неба. Даже драмы не использовали гиперпространство, хотя их научные познания, вероятно, были гораздо обширнее наших. Сначала Сникал доказал сам факт существования гиперпространства, затем — возможность его использования. Все физические лаборатории занялись этой проблемой, и спустя три года мы приступили к строительству первого гиперпространственного звездолета.

Аппарат покинул Землю на тридцатый день 4107 года, с экипажем из одиннадцати мужчин и тридцати трех женщин. Этот звездолет так никогда и не вернулся. Второй улетел в 4109 году, третий — в 4112, а затем ежегодно, до 4125 года, отбывало по одному звездолету. Лишь тот из кораблей, который покинул Землю в 4113 году, вернулся в 4132.

И тогда мы узнали печальную истину: через гиперпространство можно было достичь любой точки галактики и даже выйти за ее пределы, но мы не знали, куда следует направляться, и практически не имели ни единого шанса когда-либо вернуться на Землю!

Одиссея «Тхиусса», звездолета, который вернулся, продолжалась двадцать лет. Он вынырнул из гиперпространства вблизи солнечной системы, которая так и осталась неизвестной. Одиннадцать планет вращались вокруг звезды класса G2;

две из них оказались пригодны для проживания человека, но были населены одними только животными. Небо, совсем не похожее на то, которое мы видим с Земли, по ночам озаряли гигантские звезды. Пять лет разведчики исследовали эту систему, затем задумались о возвращении. Тщательно перепроверив все расчеты, они ушли в гиперпространство.

Вынырнули они почти в абсолютной тьме, где-то между двумя галактиками, нашей и галактикой Андромеды. Судя по всему, что-то пошло не так. Они направились к нашей галактике, совершили новый «скачок». На сей раз они вынырнули так близко от некоей гигантской звезды, что были вынуждены тотчас же вернуться в гиперпространство. И так продолжалось в течение долгих лет, с короткими остановками на гостеприимных планетах, попадавшихся им то тут, то там. Лишь по чистой случайности экипажу, сильно сократившемуся вследствие неведомых болезней и незнакомой пищи с чуждых планет, удалось в конечном счете вернуться на Землю. Собранные ими данные были проанализированы, и ученые пришли к выводу, что в гиперпространстве нарушается связь причин и следствий, что понятие направления, по существу, теряет там смысл. Так на долгое время была похоронена, пожалуй, самая древняя мечта человечества — добраться до звезд! О, мы не оставляли надежды, и поиски были продолжены. Но мы все еще не нашли решения, когда наступили Великие Сумерки.

Что до остальных звездолетов, то о них мы ничего не знали. Погибли ли они в каком-нибудь неведомом мире? Или же их экипажи, изнуренные годами блужданий среди звезд, в конце концов поселились на какой-нибудь планете? Лишь гораздо позднее мы получили ответ на эти вопросы, но и то неполный.

Не желая признавать себя побежденными, мы вновь сосредоточили все наши усилия на космомагнетических двигателях. Они были изобретены — вернее, вновь открыты людьми, потому что они были известны драмам — в 3910 году. Их источником стало то, что, за неимением лучшего термина, мы назвали космомагнетизмом, так как некоторые эффекты отдаленно напоминали магнетизм. Именно космомагнетизм является основной силой, связывающей все, от вселенных до атомов. Наша вселенная изборождена силовыми линиями

этого типа, и, используя их, можно развивать скорость порядка восьми десятых скорости света. Это, если хотите, равносильно созданию однополюсного космомагнита (пример очень грубый, но и его достаточно), с помощью которого...

Итак, мы вернулись к старому проекту Брамуга. В 4153 году космомагнетический корабль начал разгон в пределах солнечной системы и, пройдя орбиту Гадеса, достиг половины световой скорости. Он направлялся к ближайшей звезде, которой в мою эпоху является не Проксима Центавра, как в ваши дни. Учитывая время, необходимое для разгона и торможения, корабль должен был вернуться через двенадцать лет, но вернулся менее чем через пять, в начале 4158 года. И мы быстро нашли объяснение нашей новой неудачи. Каждая звезда окружена мощным космомагнетическим полем, которое простирается до такого же поля соседней звезды. На месте соприкосновения двух полей возникает нечто вроде барьера потенциалов, который, нисколько не влияя на различные излучения, совершенно непреодолим для материальных тел, не обладающих определенной критической массой. Наш звездолет начал постепенно терять скорость, затем и вовсе остановился, и все усилия прорваться вперед оказались тщетными.

Тем не менее было очевидно, что какой-то способ преодолеть это препятствие все же существует — ведь преодолели же его звездолеты драмов! Но и когда наступили Великие Сумерки мы все еще не нашли этот способ, — над этой-то проблемой я и работал, когда случилось то происшествие, которое забросило меня к вам.

Расчеты показывали, что для преодоления этого барьера звездолет должен обладать разве что чуть меньшей массой, чем масса Луны! Тем самым мы полностью решили и одну старую проблему: кометы, отнюдь не являясь «вечными странницами в бесконечности», как это полагали о некоторых из них, никогда не покидают солнечного космомагнетического поля.

Стало быть, до обнаружения способа драмов или какого-то иного, вырваться из нашей космической тюрьмы мы не могли. Если бы смогли подойти вплотную к скорости света, звездолет набрал бы достаточную массу, но при достигаемых нами скоростях, масса его увеличивалась крайне незначительно. С другой стороны, массы, равной хотя бы массе Луны, пусть даже и при минимальном ускорении, оказалось бы вполне достаточно для прохода. Но построить подобный аппарат и придать ему нужное ускорение в ту эпоху, когда мы еще не знали всех свойств космомагнетизма, было нам не под силу. В общем, нам пришлось на какое-то время отказаться от планов по завоеванию вселенной. С решением этой проблемы мы преуспели лишь в 4602 году.

Теперь я должен дать кое-какие детали об организации нашей жизни, столь не похожей на вашу. В общем и целом, с географической точки зрения, поверхность Земли не особенно изменилась. По-прежнему существовало два больших континентальных массива, Евразия-Африка с одной стороны, разве что с немного модифицированными контурами, и обе Америки с другой, только более крупные, чем сегодня, так как Мексиканский залив исчез и стал сушей. Но в центральной Атлантике существовал — будет существовать — еще один большой остров, сильно вытянутый с севера на юг, с хребтом невысоких гор по всей его протяженности. Очевидно, он появился довольно неожиданно во время шестого ледникового периода на месте подводного хребта вашего Атлантического океана, и именно на этом острове и выжило человечество. Общее население Земли в наше время достигало пяти миллиардов человек, но распределены они были совершенно иначе, нежели сегодня. Главным образом это население было сосредоточено в 172 гигантских городах, из которых самый большой, Хури-Хольдэ, расположенный примерно на месте теперешней Касабланки, насчитывал 90000000 жителей. Таким образом, обширные пространства на поверхности Земли оставались почти необитаемыми, и на них в изобилии размножались дикие животные, выжившие во время катастроф или же избежавшие гибели во времена доледниковых цивилизаций от рук человека — ваших рук! Мы действительно получали продукты питания частично со

своих полей, частично из океанов, но в основном — за счет искусственного фотосинтеза.

Дома в Хури-Хольдэ вздымались на 1000 метров в высоту и уходили на 450 метров под землю. В городе было 580 уровней — вы бы сказали: этажей, — и покрывал он площадь неровного круга диаметром до 75 километров. Здания не теснились друг к другу, а большие парки, разбитые на разных уровнях, позволяли жителям дышать свежим воздухом. На северном краю города у берега моря располагался дворец Совета, где заседали Совет властителей и правительство, в то время как на нижних его уровнях находились университеты. Между этим дворцом и морем простирался на несколько километров обширный парк с многочисленными стадионами и Музеем искусства.

Наша общественная структура показалась бы вам занятной и даже немыслимой. Дело в том, что на Земле тогда жило два различных народа: текны и триллы.

Текнами, составлявшими ничтожное меньшинство населения, были ученые, исследователи, инженеры, врачи больниц и некоторые категории писателей. Я часто спрашиваю себя, не происходит ли это название от вашего слова «техник». Они вовсе не представляли собой какую-то наследственную или закрытую касту. Каждый ребенок, в зависимости от его способностей и наклонностей, к шестнадцати годам классифицировался в разряд текнов или же триллов. Любой трилл, который позднее проявлял способности к изучению наук, мог ходатайствовать о переводе его в категорию текнов, однако случалось такое редко.

Базовым принципом нашей цивилизации было представление о науке как о могучем, идущем на пользу обществу и... опасном инструменте! Уж лучше пребывать в неведении, чем быть лишь наполовину ученым, и тайны науки ни в коем случае нельзя доверять людям сомнительной нравственности. Любой юноша или девушка, отнесенные к текнам, должны были торжественно поклясться перед Советом властителей, что они никогда и никому не откроют никаких научных знаний кроме тех, которые разрешалось распространять. Правда, внутри данного класса никаких ограничений не существовало, и между собой текны могли свободно обсуждать любую проблему, даже если они работали в разных областях. Наказание за малейшее нарушение этого закона было ужасным: пожизненная ссылка на Плутон без надежды на возвращение.

Любой теки отчитывался — за исключением какого-нибудь преступного поступка, разумеется (впрочем, что это такое, мы тогда практически не знали) — лишь перед Советов властителей в последней инстанции и гораздо чаще — перед властителем людей.

Что касается триллов, то они представляли все прочие виды профессий: были механиками — которые довольно часто переходили в разряд текнов, кормильцами (к этой категории вы бы отнесли ваших пекарей, мясников, бакалейщиков и т.д.), актерами, художниками, писателями и т.д. Между двумя классами не существовало ни ненависти, ни соперничества, потому что, помимо того факта, что теки зависел лишь от властителей, этот статус в обычное время не давал ему никаких социальных преимуществ. Редко случалось так, чтобы в семье вовсе не было текнов, и сын пекаря, к примеру, мог занимать пост властителя неба, а его сын, в свою очередь, мог снова стать пекарем. В том смысле, что каждый ребенок от рождения имел одинаковые возможности, мы были настоящей демократией — гораздо большей, чем все ваши!

У триллов имелось свое правительство, располагавшее собственным техническим персоналом, в который могли входить в том числе и текны. В случае конфликта между текном и правительством, дело разбирал Большой Совет, образованный Советом властителей и представителями правительства триллов. Если же дело заходило в тупик, Большой Совет обращался к третьему социальному классу, самому немногочисленному, так как он состоял всего из 250 человек, — Верховному суду.

Наши обычаи довольно-таки сильно отличались от ваших, хотя, в общем и целом, наша нравственность была примерно такой же. С тех пор как я очутился в вашей эпохе, я имел возможность проштудировать немало текстов, которые до нас уже не дошли, в частности — буддистских, и я пришел к заключению, что, учитывая человеческую природу, есть лишь одна-единственная возможная нравственность для цивилизованных государств, неоднократно утрачиваемая и вновь обретаемая, пусть она и варьируется в деталях. Мы были гораздо более либеральными, нежели вы, к примеру, в сексуальных вопросах, и наши нравы допускали полигамию, позволяя человеку самому привести себя в стабильное душевное состояние... если он это мог! У нас существовали различные религии, одна из которых была сродни вашему христианству и, быть может, даже отчасти происходила от него; но большинство наших сограждан были агностиками, — их хватало как среди текнов, так и среди триллов. Мы с давних времен осуществляли контроль над рождаемостью, но контроль этот у нас не носил тиранического характера. Правительство триллов, как и Совет властителей, в обычное время действовало скорее методами воспитания и убеждения, нежели принуждения. И — это вас, вероятно, удивит — в ваш век озлобленного прозелитизма, самым большим пороком, самым дурным тоном, как среди текнов, так и среди триллов, считалась претензия на обладание истиной, единственной Истиной! За исключением, разумеется, научных дискуссий!

А теперь — моя история, которая является одновременно и историей Великих Сумерек.

Я родился в Хури-Хольдэ, в доме 7682 по улице Стана-тин — или Зеленой, как сказали бы вы, — в сто двенадцатый день 4575 года. У меня был старший брат, Сарк, который, хотя он и был распределен в класс текнов, предпочел стать триллом и вскоре сделался одним из наиболее прославленных художников Хури-Хольдэ. Мой отец, Раху, также трилл, был пусть и не гениальным, но довольно-таки известным драматургом. Моя мать, Афия, была текном, астрофизиком обсерватории Тефантиор, что в южном полушарии.

Детство мое было счастливым и прошло без особых приключений. В школе я очень быстро проявил себя благодаря способности с ходу и жадно усваивать любые научные знания, и к двенадцати годам стало ясно, что я буду текном.

В пятнадцать лет, на год раньше срока, я прошел психотехническое обследование и был распределен в класс текнов. После этого я ушел из общей школы и до восемнадцати лет учился на подготовительных курсах университета, по окончании которых мне предстояло принести клятву текна.

Тот день я буду помнить всегда. Накануне я прошел трудный, слишком трудный экзамен. Вместе с тем это был, хотя я этого и не знал, еще и заключительный, решающий тест — тест на честность. Я сидел совершенно один в аудитории, ломая голову над задачами, которые, как мне стало известно позднее, специально были подобраны для гораздо более высокого, нежели мой, уровня знаний, а рядом на столе небрежно лежал якобы случайно забытый учебник с решениями. Я провел в этой аудитории несколько ужасных часов. Мне сказали, что, если я не решу задачи, мое распределение в класс текнов может быть пересмотрено. Я подозревал, что забытый учебник — ловушка, и в то же время твердо знал (так как мне позволили удостовериться в этом лично), что проследить за мной нет ни малейшей возможности. Я преодолел искушение и сдал экзаменатору практически чистый листок, решив лишь одну задачу из шести, да и то, как сказал позднее властитель чисел, совершенно необычным способом. И хорошо, что я не стал жульничать — в противном случае меня бы тотчас же безжалостно выгнали!

Утром перед клятвой я в последний раз облачился в свою обычную светлую одежду. С тех пор и до конца жизни мне предстояло носить темно-серое одеяние текнов. Меня провели на самый верхний уровень дворца Совета, Солабака, как называли его мы, и я предстал перед Советом властителей. Они все были там, даже марсианские и венерианские властители, восседая за большим, в форме полумесяца, столом из никеля. Зал был огромным, и я чувствовал себя каким-то потерянным — ведь я был совсем один перед собранием величайших умов нашего времени.

Трах, властитель-координатор, встал и медленно произнес:

— Хорк Акеран, вы были сочтены достойным называться текном. Сейчас вы принесете клятву. Тем не менее, прежде чем вы это сделаете, я хочу в последний раз предупредить вас, что ваше распределение не даст вам никаких преимуществ, ни общественных, ни личных. Подумайте как следует в последний раз. Закон текнов гораздо более суров и требователен, нежели закон триллов, и отныне вам придется ему подчиняться. Из курса специальной истории вы уже знаете, какие ужасные беды обрушились на наших предков, слишком легкомысленно относившихся к науке. Став текном, вы будете нести ответственность перед всем человечеством, нынешним и будущим. Итак, вы решились?

— Да, властитель.

— Хорошо. Произносите клятву!

— Перед памятью тех, кого уже нет с нами, перед всеми ныне живущими, перед теми, кто еще не родился, я, Хорк Акеран, теки, клянусь никогда не разглашать без разрешения Совета властителей никаких научных открытий, которые я могу сделать в своей или в какой-либо иной области. Я клянусь никогда — из гордости ли, из тщеславия ли, из алчности ли, или же по недосмотру, по неосторожности или же по политическим мотивам — не сообщать никому, кроме текнов, ни единого слова, ни единого имени, разглашение которых не будет одобрено Советом властителей. Точно так же я клянусь не разглашать открытий других текнов, и, если, на беду, я нарушу свою клятву, клянусь без возражений принять справедливую кару. Единственным возможным исключением из этого закона станет тот случай, если сообщенные мною сведения смогут спасти человеческую жизнь, но и тогда я всецело отдамся на суд властителей, и только они решат, правильно ли я поступил.

На этом все и закончилось. Я получил серое одеяние текнов и вернулся в университет. Через два года я уже специализировался в астрофизике. После этого еще четыре года мне пришлось работать в лунной обсерватории Теленкор, расположенной в том месте, что вы называете цирком Платона. Наконец, опубликовав в специальных изданиях для текнов несколько статей, которые были сочтены интересными, я попросил перевести меня в астрофизическую обсерваторию Герукои, что на Меркурии, откуда велись наблюдения за Солнцем. Страсть к науке сыграла решающее значение в этой просьбе, но, по правде сказать, не являлась единственной причиной. Моя жизнь студента, а затем и молодого текна, проходила скучно и без приключений. Как и у любого текна, у меня имелся небольшой космомагнетический корабль, способный осуществить перелет с Земли на Луну. То была не привилегия, но необходимость. Таким образом, я возвращался в Хури-Хольдэ довольно-таки часто. Во время одного из таких перелетов я познакомился с прелестной девушкой, Альтией, которая была триллом, актрисой большого театра. На первых порах у нас все шло лучше некуда, но затем она предпочла мне другого, и, чтобы забыть ее поскорее, я и хотел улететь на Меркурий.

В Герукои я провел два года своей жизни. Мы располагали там целым научным городком, раскинувшимся у подножия горы Теней, на терминаторе, на 10 градусе северной широты. Над поверхностью выступали лишь четыре купола с антитермическим покрытием. Два из них находились в зоне вечных сумерек, почти на границе жаркого пояса; два других — в зоне вечной ночи. Субструктуры, напротив, простирались под знойным полушарием, где, то тут, то там, рядом с зеркалами, улавливающими солнечную энергию, высились различные автоматические обсерватории.

На Меркурии постоянно находилось не более трехсот человек, мужчин и женщин, и все они были текнами. Я прибыл туда в день своего двадцатипятилетия. Космолет доставил меня в астропорт темного полушария. Я едва успел разглядеть голую замороженную почву, поблескивавшую в свете прожекторов, прежде чем спустился в подземелье.

Я никогда не забуду свою первую вылазку, случившуюся несколькими днями позднее. Наша небольшая группа выбралась на поверхность через шлюз блока № 4. Нас окружала ледяная ночь. В небе сверкали неподвижные звезды, ослепительный свет Венеры отбрасывал на почву наши тени. Мы сели в некое массивное транспортное средство, специально сконструированное для малых планет со слабым притяжением. За рулем находился Сни, прибывший в Герукои на полгода раньше меня, а впоследствии ставший моим ассистентом.

Мы двинулись к терминатору. По мере нашего к нему приближения сумерки медленно рассеивались. Вершина горы Теней, расположенная у границы темной зоны, сверкала на фоне черного неба, освещенная косыми лучами Солнца и казавшаяся нереальной, словно висящей в пустоте над странно переливающимися тенями, благодаря которым гора и получила это название. Мы проехали мимо блоков № 1 и № 2 и оказались в знойном полушарии. Фильтрующие экраны мгновенно оградили нас от слепящего света. Я услышал, как потрескивает от жара кузов машины.

— Расширение, — пояснил Сни. — Внешняя, антитер-мическая броня — из подвижных пластин, вот они и ходят туда-сюда.

Наша машина не позволяла углубиться в освещенную зону. Без скафандров или специальных транспортных средств, сберегавших полученную энергию, удаляться более чем на двести метров от терминатора не рекомендовалось. В центре освещенного полушария температура превышала 700 градусов от абсолютного нуля. Я побывал там лишь однажды, воспользовавшись подземным туннелем, когда понадобилось осмотреть главную солнечную энергоцентраль, расположенную в глубине долины. Ее мощные генераторы приводились в движение турбинами, работавшими на перегретом ртутном пару.

В тот раз мы добрались только до 30 градуса долготы. Но впоследствии я часто выходил на поверхность. Крайне сухая почва Меркурия представляет собой сплошное нагромождение глыб, растрескавшихся от резких колебаний еще в те далекие времена, когда планета вращалась вокруг своей собственной оси, — хотя, как знать: может, они растрескались и по другой, не известной мне причине? Иногда передо мной вздымались мрачные голые скалы, порой попадались долины, заполненные тончайшим сыпучим пеплом, в котором можно было утонуть, как в воде. Люди погибали в них, засыпанные неведомой высоты грудами песка. Никакими словами не описать мертвящий ужас этих равнин, над которыми на фоне безумного неба, озаренного заревом Солнца, вздымаются черные вулканы!

В подземных городах жизнь чем-то напоминала ту, которой живут ваши полярные экспедиции. Нас было достаточно много, чтобы вид одних и тех же слишком знакомых лиц не вызывал неприязни; напротив, нас всех, или почти всех, связывала тесная дружба. Нас объединял «меркурианский» дух, как мы говорили, дух, который сохранялся даже после возвращения на Землю, возрождаясь на «дружеских встречах бывших меркурианцев». Все меркурианцы были добровольцами, и лишь немногие просили сократить им обычный срок в три земных года. Большинство рано или поздно снова возвращалось на Меркурий. Некоторые здесь даже родились, например, старина Хорам, единственный человек, который действительно знал всю планету. О ее ледяных или раскаленных пустынях он говорил с безмерной любовью.

Проведя на Меркурии год, я написал служебную записку о солнечных пятнах, которая принесла мне должность директора обсерватории, и назначил Сни своим ассистентом. Это был молчаливый, но не унылый парень, великолепный физик, хотя и не гениальный, но главное — абсолютно надежный. Он был старше меня на год, мы познакомились еще в университете. Я весьма ценил серьезность и солидность его рассуждений, пусть они и не были блестящими. Тогда мне казалось, что этого поста он заслуживал уже благодаря одним лишь этим своим достоинствам, но теперь, смотря со стороны, я задаюсь вопросом: а не сыграл ли определенную роль в моем выборе тот факт, что он был кузеном Альтии? Так или иначе, сожалеть о своем решении мне не пришлось.

Мои исследования вынуждали меня проводить почти все свое время в подземной лаборатории, глубоко под блоком № 3 и чуть поодаль от оного. Я обрабатывал данные об активности Солнца, собираемые семью автоматическими обсерваториями знойного полушария, и под моим начальством, помимо Сни, трудилось еще пять молодых физиков.

Каждые два месяца прибывавший с Земли космолет доставлял оборудование, продукты, которые вносили приятное разнообразие в наше меню, состоявшее в основном из плодов гидропонных теплиц, и последние новости. Близость Солнца мешала использованию электромагнитных волн, а пользоваться волнами Хека, теоретическое существование которых я доказал какое-то время назад в вашу эпоху, и которые распространяются гораздо быстрее света, мы тогда еще не умели.

Я вот уже полгода работал над развитием своей теории о солнечных пятнах, когда вдруг заметил, что, если мои расчеты верны, скоро наступит конец света. Я и сейчас помню, как впал тогда в оцепенение, усомнился в самом себе, раз двадцать перепроверил расчеты — и в конечном счете пришел в ужас! Словно безумный, я выбежал из лаборатории, поднялся на поверхность в освещенном полушарии и уставился на солнце, висевшее низко над горизонтом. Пылавшее в небе, оно было таким, каким всегда его видели люди. И однако же, если я не ошибался, в более или менее отдаленном будущем, лет через сто, через десять, завтра, а может, и через секунду, этот чудовищный шар должен был взорваться, уничтожив огненной волной Меркурий, Землю и всю Солнечную систему!

Я стоял так, словно зачарованный, до тех пор, пока мой скафандр не нагрелся настолько, что я просто вынужден был вернуться.

Я уже запрыгнул в антигравитационную трубу, когда в голову мне пришла новая мысль, и, скрутив кнопку контроля на своей грудной клетке, я ушел практически в свободное падение. Оказавшись внизу, я бросился в лабораторию и, никому ничего не сказав, работал более шестидесяти часов — без еды, без сна, поддерживая себя одними лишь психостимуляторами. Человек — забавное существо! Когда я обнаружил наконец, что взрыв Солнца неизбежен, но произойдет лишь через десять — пятнадцать лет, я расхохотался и, несмотря на усталость, бросился в пляс, танцуя и со стульями, и даже со столами. Затем я успокоился. Следовало незамедлительно предупредить Совет властителей. Я попросил директора обсерватории, пожилого текна по имени Брир, сейчас же отправить на Землю вспомогательный космолет с моим докладом. Сначала он ответил отказом, и я вынужден был сказать ему правду. Через несколько дней космолет вернулся, доставив на Меркурий властителя неба собственной персоной.

За исключением моего старого университетского преподавателя, Керта, властителя атомов, я никогда прежде не общался близко со столь могущественными персонами. Хани, властитель неба, был высоким, широкоплечим старцем с холодными голубыми глазами, тщательно ухаживавшим за архаичной длинной седой бородой. Он прошел прямиком в мою лабораторию в сопровождении другого, просто-таки восхитительного архаизма — молодой блондинки, которой оказалась его внучка Рения, геолог и геофизик, ученица Снэ, властителя планет. Но в тот момент, должен признать, я не обратил на нее особого внимания. Я ознакомил Хани со своими новыми методами расчета и с результатами, к которым они меня привели. Он неспешно перепроверил мою работу, но ошибок не обнаружил. Подняв глаза, он прошелся взглядом по тихой и пустынной лаборатории, меланхолично посмотрел на внучку, потом на меня.

— Даже жаль, Хорк, что ваши расчеты верны. В должное время вы, несомненно, и сами стали бы властителем...

Мы долго сидели молча. Я взглянул на Рению. Она и бровью не повела, когда я изложил результаты моих трудов. Ее зеленые глаза затуманились, но тонкие, правильные черты лица сохранили выражение спокойной решимости. Она заговорила первой:

— Неужели мы действительно ничего не можем сделать? Неужели человек жил напрасно? И не будет ли лучше отправить в гиперпространство звездолеты, пусть даже только один из тысячи долетит... хоть куда-то?

— Я думал о другой возможности, — сказал я. — Похоже — во всяком случае, так мне сейчас представляется, — взрыв достигнет только орбиты Урана или, на худой конец, Нептуна. Мы имеем дело не с какой-то новой, или сверхновой, звездой, но с чем-то иным. И если мы сможем отвести Землю на достаточное расстояние...

— Именно это и нужно сделать, — сказал Хани. — Вот только успеем ли мы? Десять лет — слишком маленький срок для подобного предприятия! Я останусь здесь с вами на месяц. В конце концов, все ваши экстраполяции основаны только на наблюдениях последнего полугодия. Я согласен с вами: Солнце не превратится в классическую новую или сверхновую звезду, однако кое-какие общие черты все же просматриваются. Я затребую копии всех докладов, которые касаются Солнца и новых звезд. Мы вместе продолжим вашу работу, а там уже посмотрим.

За исключением Брира, Хани, Рении, моих непосредственных помощников и меня самого, никто на Меркурии, даже астрономы, не догадывался о жестокой правде. Своих результатов я добился благодаря новой методике расчетов. Все полагали, что Хани явился в инспекционное турне — факт редкий, но не беспрецедентный. Теперь, когда я уже не нес всей ответственности за исследования и бремя тяжкой тайны со мной делили другие, на меня навалилась невероятная усталость, и я был вынужден взять несколько дней отгулов — мои серые клеточки нуждались в небольшой передышке. Я воспользовался этим вынужденным отпуском для того, чтобы показать Меркурий Рении. В космолете Хани мы облетели планету со всех сторон на предельно низкой высоте. Последний день мы провели на вершине горы Теней, где располагалась небольшая станция отдыха. Рения оказалась чудесной спутницей, веселой и оптимистичной. То был ее первый прилёт на Меркурий, но вместе с дедушкой она уже бывала на Марсе, спутниках Юпитера и Сатурна и даже на Нептуне. Что до Венеры, то там она родилась — Хани был венерианином по происхождению, — но покинула эту планету еще в юном возрасте.

Когда-то, за сколько-то тысячелетий или даже миллионов лет до появления на Земле человека, на Марсе — пусть он и являлся в наше время, как и в ваши дни, планетой плешивой, почти такой же бесплодной, как и Меркурий, с его ли-монитными песками и чахлыми лишайниками, — проживали марсиане. Их следы были крошечными, едва заметными, но неоспоримыми: несколько полуобвалившихся, порой засыпанных песком туннелей. В одном из них недавно обнаружили обломки веретенообразного летательного аппарата, который, пусть он весь и испытал разрушительное действие коррозии, когда-то, похоже, работал на принципе космомагнетизма. Но вот ваши следы, следы вашей будущей колонии, оставленные незадолго до пятого обледенения, были отчетливыми: заброшенные города без сводов, в которых все, за исключением книг, осталось целым и невредимым.

Я возобновил работу вместе с Хани и продолжал практически ежедневно видеться с Ренией. Казалось, старик и часа не мог обойтись без своей внучки. Только она могла его успокоить, когда он был на взводе. Человеку крайне приятному и умному, ему была присуща ярко выраженная маниакальность, и мне пришлось научиться представлять ему свои расчеты таким образом, чтобы не слышать затем, как он скрежещет зубами, перепроверяя их. Мы проанализировали солнечные архивы и все ежедневные наблюдения последних лет. На Земле тем временем целая армия астрофизиков изучала все, что было известно о начальных стадиях новых и сверхновых звезд, и пересылала нам результаты на космолетах особого назначения. Во избежание чрезмерного внимания астрономов, Хани распространил слух, будто он проверяет одну из моих теорий, согласно которой ближайшая к нам звезда, Этанор, рискует вскоре превратиться в сверхновую.

Под довольно-таки неопределенными предлогами Совет властителей снова ввел через правительство триллов закон Алькитта, который позволял в случае необходимости мобилизовать все земные энергоресурсы. Незаметно начались первые приготовления.

Наши расчеты позволили наконец уточнить срок солнечного взрыва: при сохранении нынешнего ритма солнечных ядерных реакций у нас оставалось двенадцать лет и шестьдесят четыре дня. Но следовало учитывать и возможное ускорение, так что наш «запас прочности» не превышал восьми лет. Стало быть, через восемь лет Земля и Венера должны были удалиться от Солнца за орбиту Урана, причем, по возможности, подальше. О спасении других планет не могло идти и речи, и одно время мы даже рассматривали всерьез план, согласно которому в какой-то момент предполагалось переселить на Землю всех колонистов с Венеры. Но в конечном счете выяснилось, что данная операция вкупе с сооружением герметических подземных убежищ еще для семисот миллионов человек, а также сельскохозяйственных ферм, которые должны были обеспечить этих людей питанием, оказалась бы более затратной во всех отношения, нежели перемещение с орбиты самой Венеры.

Хани улетел вместе с Ренией, и их отсутствие подействовало на меня удручающе. Я уже привык к старику, к его вспышкам гнева и грубому юмору, к неоценимой помощи, которую он мне оказывал. Должен признаться, я привык также и к умиротворяющему присутствию Рении, и теперь не без грусти я поднимался порой на вершину горы Теней.

Спустя полгода после их возвращения на Землю новость о взрыве Солнца была донесена до всего человечества, но лишь в качестве возможного исхода. С согласия Совета правительство триллов приступило к строительству гигантских космомагнетических двигателей, которые, будучи расположенными на полюсах Земли и Венеры, должны были вывести обе планеты в открытый космос. Чуть позднее заработал и закон Алькитта, и с этого момента все на обеих планетах было подчинено одной великой цели. Затем, совершенно неожиданно, я был отозван на Землю. Я в последний раз обошел знакомую лабораторию, которую мне уже не довелось больше никогда увидеть, и улетел, взвалив на Сни всю ответственность за продолжение исследований.

О причине столь срочного вызова я совершенно ничего не знал, — потому, наверное, и удивился больше всех, когда приказом Совета властителей меня вдруг поставили во главе Солодины — организации, которая только что была создана для контроля над всей подготовкой к великому путешествию наших планет сквозь космос, — назначив верховным координатором. Этой тяжелой, но восхитительной ответственностью я был обязан тому докладу, с которым Хани выступил касательно меня по возвращении на Землю. Так, в свои двадцать семь лет, я возглавил организацию, которая в той или иной степени контролировала всю жизнедеятельность двух планет!

Я думал, мне удастся насладиться несколькими днями отдыха, что позволит мне навестить брата, проживающего с семьей в Экнеборе, в южном полушарии. Не тут-то было! Едва я вышел из межпланетного космолета, как вынужден был предстать перед Советом. После принесения клятвы текна мне до того дня бывать в этом зале больше не доводилось. На сей раз атмосфера была менее торжественной, но более напряженной. Присутствовали все властители до единого, в том числе властитель машин и властитель людей, — последний выступал в роли посредника между Советом и правительством триллов. И, чего не было с незапамятных времен: на собрание явились даже три члена этого самого правительства!

Я сел, и Тхар, властитель машин, начал свой доклад. Гигантские космомагнетические двигатели будут готовы через три года и еще через год смонтированы и установлены. Раньше с этим никак не справиться, потому что колоссальные размеры космомагнитов требуют разрешения множества совершенно новых проблем. Так, например, первым делом необходимо построить станки, способные обрабатывать огромные детали.

Затем слово взял Снэ, властитель планет: установка гигантских космомагнитов на полюсах требует решения сложнейших вопросов из области геологии и геофизики. Можно сравнительно легко растопить ледяной панцирь на Южном полюсе, но это вызовет значительный подъем уровня морей, которые затопят целые страны. Поэтому лучше всего избавиться ото льда лишь на отдельном участке, таком, какой и необходим для космомагнита — не большим, но и не меньшим. Что же касается Северного полюса, то при глубине океана, достигающей почти километра, нечего и думать об установке в такой короткий срок надежного фундамента. Подводный космомагнит слишком сложен, и на постройку его также уйдет немало времени. В общем, Снэ предлагал вместо одного космомагнита на Северном полюсе разместить целую серию менее мощных космомагнитов на суше, в как можно более высоких широтах, опоясав ими всю Землю.

Псил, властитель энергии, ответил на это, что, хотя такой проект кажется ему единственно приемлемым, малейшее расхождение в синхронной работе малых космомагнитов вызовет, однако, избыточные напряжения земной коры, чреватые подземными толчками.

Одни за другими, властители высказывали свои соображения. Я уже начинал понимать, сколь трудная меня ждет задача. Необходимо было предусмотреть эвакуацию всего населения с поверхности в подземные города с герметической изоляцией и автономным снабжением, законсервировать значительную часть атмосферного воздуха, создать подземные поля и гидропонные фермы, способные на протяжении долгих лет снабжать всех этих людей продуктами питания. Разумеется, можно было бы оставить часть автоматических заводов фотосинтеза на поверхности, чтобы они использовали энергию сверхновой, но я надеялся, что к тому времени, когда она вспыхнет, мы будем уже далеко. И все это касалось не только Земли, но и Венеры. Разумеется, я был бы не один. Я получил бы столько помощников, сколько сам пожелал бы, и в придачу — полную поддержку Совета. Однако же груз ответственности уже начинал давить на мои плечи.

После собрания Хани провел меня в свою лабораторию, где около сотни астрофизиков анализировали всю имевшуюся у нас информацию о новых и сверхновых звездах, накопленную за более чем полторы тысячи лет.

Совпадение первичной стадии новой звезды с моими расчетами было поразительным, хотя обнаружились и отличия, лишь укрепившие меня в моем впечатлении, что в случае с нашим Солнцем мы имеем дело с совершенно особым типом. Я снова повидался с Ренией, возвратившейся с Южного полюса, куда она вместе с другими геологами летала осмотреть установку геокосмоса № 1. Она была со мной мила, но показалась мне немного отстраненной, озабоченной. На следующий день ей предстояло вернуться к работе, и я пообещал себе воспользоваться своим новым положением для того, чтобы заскочить к ней во время своего инспекционного турне.

Как выяснилось впоследствии, на реализацию этого плана у меня ушел практически целый год! Едва приступив к своим обязанностям, я с головой погрузился в тяжелейшую работу по координации действий, которая вынудила меня полностью забросить мои собственные исследования. Я перепоручил их Сни, вернувшемуся на Землю по моей просьбе. Впрочем, основная часть работы была уже сделана Хани и мной самим, а все остальные изыскания, не имевшие прямого отношения к великому путешествию, были приостановлены.

Здание, в которой располагался директорат Солодины, находилось на южной окраине Хури-Хольдэ, и из окна, в редкие минуты отдыха, я мог любоваться красивой долиной Хур с ее полями зерновых культур, лесами и спокойной рекой.

Природа, навсегда избавленная от проволочных ограждений, телеграфных столбов и опор электролиний, которые так уродуют ее в вашу эпоху, была как никогда прекрасна!

Огромная метрополия с 90 000 000 жителей кончалась резко, без всех этих ваших пригородов — язвы на теле города, — и уже в 50 метрах от городских утесов начинался кедровый бор. Всего несколько месяцев назад небо было заполнено легкими планерами, так как планеризм являлся у нас самым популярным видом спорта. Сейчас планеры оставались в ангарах, и только быстрые космолеты земных линий, черными точками возникавшие на горизонте, со свистом зависали над взлетными площадками, причем их пассажиры даже не чувствовали перегрузок благодаря антигравитационным и внутренним антиинерционным полям. И нигде ни одного наземного транспортного средства! Для осмотра полей все до единого агрономы располагали личными небольшими космолетами, которые настоящим роем вылетали часов в семь утра, чтобы вернуться уже поздно вечером.

Мой кабинет находился в башенке на куполе, этаком «фонаре», и, ходя по нему из одного конца в другой, я мог видеть — с северной стороны — убегающие за горизонт висячие сады и небоскребы Хури-Хольдэ. Ни один из них, правда, не поднимался столь же высоко, как 1200-метровый корпус Солодины. На востоке возвышался курган Героль, воздвигнутый более 2000 лет тому назад во время постройки города из отвалов породы, вынутой из подземных этажей. Всего полгода назад он был высотой в 1500 метров, теперь же стал еще на 300 метров выше, так как люди и машины денно и нощно работали над углублением и расширением подземного города, рыли огромные пещеры, где под искусственным солнцем предстояло вызревать хлебам, строили огромные резервуары для сжиженного воздуха и воды. Свежие отвалы светло-коричневого цвета резко выделялись на склонах, буйно поросших лесами. По подземным путям, связывавшим нас с Уром и Лизором, крупными городами-заводами, поступал беспрерывный поток металлов, цемента и всевозможных материалов. Подземелье беспрестанно вибрировало от грохота экскаваторов, бурильных машин, всего того мощного инструментария, которым мы располагали. То же самое происходило во всех земных городах, то же самое было и на Венере, столица которой, Афрои, насчитывала 80 000 000 жителей. И именно на мне лежала ответственность за эту титаническую работу восставшего против своей судьбы человечества.

Немало седых волос мне и моим сотрудникам прибавила проблема океанов. Хотя поверхность океанов в наше время, по сравнению с вашей эпохой, и уменьшилась, они все еще покрывали большую часть Земли. Сами по себе океаны нас не волновали: они либо замерзнут, либо испарятся, чтобы затем выпасть дождями или снегом, только и всего. Но они представляли собой неисчерпаемый резервуар жизни, и эта жизнь была для нас бесценным сокровищем, которое мы хотели попытаться спасти. Очевидным выходом было сооружение подземных водоемов. Но мы столкнулись с серьезными экологическими проблемами, равномерным распределением видов. В конечном счете мы так и не нашли оптимального решения, и какие именно виды следовало спасти любой ценой, определила команда биологов.

Наконец-то я смог отправиться в инспекционный полет для осмотра геокосмосов. Начал я с Южного полюса. По правде сказать, я и так был в курсе того, как проходят работы, благодаря поступавшим каждую неделю докладам, а также телевидению и многочисленным беседам, которые проводил в Хури-Хольдэ с Ренией и другими техническими работниками. Но мне хотелось собственными глазами увидеть эту гигантскую площадку, поэтому я взял свой космолет, постоянно находившийся в моем распоряжении и стоявший на платформе рядом с «фонарем». Вылетел я один. Я не пилотировал космолет со дня возвращения с Меркурия, и потому сел за пульт управления с удовольствием. Проверив регулировку — аппараты, не использовавшиеся на протяжении долгого времени, имели склонность разлаживаться, и хотя мой поддерживали в хорошем состоянии, я предпочитал не рисковать, — я быстро поднялся на высоту в 30 000 метров. На этой высоте я мог не опасаться, что столкнусь с каким-нибудь грузовым космолетом, а межпланетные корабли следовали по строго определенным маршрутам, ни один из которых не пересекался с моим. В общем, я смог немного ускориться и в среднем летел на 10 000 км/ч. Пролетая над заповедниками Центральной Африки, я решил на пару минут задержаться и спикировал вниз, чтобы полюбоваться дикими животными. Нам удалось сохранить все виды, которые упорно выживали после тех или иных катаклизмов, а также безжалостных отстрелов ваших охотников, — в том числе слонов и хищников.

Примерно в 1000 километров от места назначения я вынужден был сбросить скорость. Небо было забито тяжелыми транспортными кораблями, доставлявшими материал на стройку. Когда я приземлился, стояла чудесная погода, сияло Солнце, и ледниковая шапка ослепительно сверкала в его лучах. Из котлована диаметром около 200 километров лед был удален, и почва Антарктиды впервые за миллионы лет предстала глазам человека. По периферии котлована располагались рабочие лагеря, небольшие дома из изолекса. Я спустился прямо к лагерю № 1, где рассчитывал найти Рению и главного инженера Дилка.

Несколько часов я уделил инженерам, затем вместе с Ренией облетел на небольшой высоте всю стройку. Самая тяжелая работа была уже сделана, и Рения, занимавшаяся ею с самого первого дня, этим по праву гордилась. Теперь лед поддерживали стены из прозрачного резилита более чем пятидесятиметровой толщины, но в первые недели работ происходили несчастные случаи. Как-то ночью миллионы кубических метров льда сошли в шахту, уничтожив два лагеря и убив более 6000 человек. Когда вся эта глыба устремилась к самой оси, одному молодому инженеру, Мору, пришла в голову мысль, сосредоточить на пути прохождения льда все радиаторы, которые поддерживали в шахте температуру в двадцать градусов. За несколько секунд он разрядил всю солнечную теплоту, собравшуюся в радиаторах за долгие экваториальные месяцы. Эффект оказался просто невероятным: лед испарился, практически даже не перейдя в жидкое состояние. Расплата пришла в виде установившихся на две недели туманов и проливных дождей, затопивших стройку, несмотря на помпы и вспомогательные радиаторы.

Как я уже сказал, ось геокосмоса была уже поставлена. Она уходила под землю на двенадцать километров. Грунт из котлована был извлечен весьма элегантным способом: начиная с верхушки ледниковой шапки, были пробиты во льду широченные пандусы, и земля, насыпаемая в огромные сани, сползала снаружи вниз, иногда до самого моря, от собственного веса.

В отличие от северных геокосмосов, которые должны были быть неподвижными, но с импульсным действием, варьирующимся в зависимости от вращения Земли, геокосмос, установленный на Южном полюсе, один-единственный, должен был крутиться на своей оси. На этой оси необходимую для его функционирования энергию предстояло подавать мощной атомной станции, рядом с которой мы собирались постоянно держать 1200 человек обслуживающего персонала.

Если с механикой все обстояло более или менее нормально, то к монтажу самого гигантского геокосмомагнетического двигателя, который должен был придать скорость звездолету «Земля», еще едва приступили. Первые его части лишь начали выходить с заводов, и сборка должна была занять еще несколько лет. Затем последует критический период испытаний. И наконец, когда все будет готово, человечество спрячется в свои подземные города, и начнется великий путь. Мы переместим нашу планету далеко за орбиту Плутона, а после взрыва вернемся на подходящие орбиты возле Солнца. В тот момент ни о чем другом мы не думали, хотя у меня уже тогда зарождались сомнения.

Я рассчитывал провести на Южном полюсе лишь несколько часов, но в итоге пробыл там два дня. В Хури-Хольдэ вполне тогда могли обойтись без меня, и я не был прочь, помимо удовольствия побыть немного в обществе Рении, погрузиться ненадолго в работу, которая не являлась чисто административной. Я взял Рению в проводники и в небольшой машине мы объехали всю стройку. То был настоящий муравейник, но муравейник, оснащенный средствами, о которых вы не можете даже и мечтать. Тяжелейшие детали, выхваченные из антигравитационных полей, казалось, сами по себе летали над головами, мягко приземлялись в нужное место, управляемые издалека человеком, выглядевшим мальчиком-с-пальчик на вершине его металлической башни. Затем молекулярные сварочные машины вытягивали свои длинные руки, и блок намертво приставал к конструкции.

Эти два дня мы с Ренией жили жизнью обычных строителей, рабочих и инженеров. Рискую вас разочаровать, но и здесь тоже отличия в умонастроении на стройках нашего и вашего времени не очень велики. Если сами постройки, домики строителей, столовые и т.д. еще и могли бы показаться чрезвычайно роскошными нынешнему директору предприятия и недостижимой мечтой вашим рабочим, но, как и сегодня, среди нас были люди спокойные и вспыльчивые, энтузиасты труда и откровенные «сачки», синдикалисты, антисиндикалисты и вечно недовольные. Закон Алькитта не применялся уже с незапамятных времен, и многие текны или триллы внезапно получали на руки проездное свидетельство и вынуждены были отправиться за тысячи километров от своих семей.

Но в тот момент недовольство было результатом исключительно расстроенных привычек, а не мятежа.

Я с сожалением покинул Южный полюс, направил свой космолет на север и приземлился в Гренландии, на северном побережье, где строился геокосмос № 3. Гораздо меньшего размера, чем его южный собрат, он был уже почти готов. Нужно было смонтировать десять подобных по периферии Северного полярного круга. Вернувшись в Хури-Хольдэ, я погрузился в повседневную рутину. Так продолжалось до того дня, когда у меня попросил аудиенции властитель людей, Тиран.

Он руководил всеми социологическими исследованиями, был посредником между Советом и правительством триллов, но одновременно — эту тайну знали только члены Совета и я — являлся еще и начальником нашей секретной информационной службы. То был мощного телосложения (студентом он неоднократно выигрывал соревнования по борьбе) все еще физиологически молодой (ему только-только исполнилось 87 лет) мужчина, чрезвычайно гордившийся своей темной бородой и жестким ежиком волос, что у нас встречалось крайне редко — наши волосы, как правило, тонкие и ломкие. До того дня я общался с ним мало, но относился к нему с глубокой симпатией. Он не стал ходить вокруг да около:

— Хорк, вы никогда не сталкивались в своей работе с чем-либо, хотя бы отдаленно напоминающим саботаж?

— Нет, — я даже слегка удивился. — Разумеется, недовольных хватает, особенно среди триллов, однако иначе и быть не могло, и мы это предвидели. Но что касается злого умысла, то этого нет. И уж тем более случаев саботажа, — иначе я бы непременно поставил Совет в известность!

Ну да — если бы у вас имелись на руках доказательства. Но сделали бы вы это на основании одних лишь подозрений? Впрочем, это неважно, раз уж вы ничего не заметили. Вероятно, их движение еще не решилось приступить к активным действиям...

— Какое еще движение?

Фаталистов. Это шайка придурков, которые утверждают, что если Солнце взорвется, значит, такова судьба, фатум, рок, и Земля должна погибнуть. Похоже, они полагают, что, спасая наши тела, мы губим наши души и что огонь Солнца должен нас очистить. В основе их веры лежат всякие вздорные пророчества, сохранившиеся в священных книгах киристинян, этой религиозной секты, которая, если верить некоторым историкам, восходит, быть может, к эпохе первой, еще доледниковой цивилизации.

— Я думал, что киристиняне были людьми разумными, хотя и не разделял их убеждений, — мне они тоже знакомы... Да что там говорить, моя бабушка была одной из них!

— Эти совсем не такие. Если мои данные верны, это новая, но уже могущественная среди триллов секта. Как назло, один из их проповедников анонсировал конец света ровно за два месяца до того дня, когда Совет намеревался во всеуслышание объявить о нестабильном состоянии Солнца.

— И за счет кого эта секта комплектуется?

— Пока что — исключительно за счет триллов. Но, боюсь, вскоре в нее станут вступать и некоторые текны из тех, что стоят на низших ступенях нашей служебной лестницы, или же те, кому легко задурить голову... Возможно, среди них уже есть и весьма высокопоставленные особы, к примеру, из полиции триллов.

Я смачно выругался. При условии, что все пойдет хорошо, мы еле-еле успеем все сделать. Но если начнутся волнения...

— Что мы можем сделать?

— Пока ничего. Я надеялся, что вы представите мне какие-нибудь подозрительные факты, которые позволят мне действовать. Но в данной ситуации, даже если мы арестуем кого-нибудь из их вожаков — а мы наверняка знаем далеко не всех! — мы рискуем вступить в конфликт с правительством триллов, потому что с юридической точки зрения наши действия будут чистейшим произволом. Наш закон гарантирует свободу мысли и культа. Мы не можем арестовать кого-то только за то, что он верит, будто мы поступаем неправильно, не желая покориться судьбе!

— Понимаю, — сказал я. — Полагаю, у вас уже есть агенты на всех стройках.

— Конечно! Но если один из ваших инженеров сообщит вам о каких-то неполадках...

— Договорились! Но и вы тоже, если вдруг что-либо обнаружите...

Тиран ушел, оставив меня в замешательстве... Как всякий теки, я был воспитан на мысли, что человек может и должен бороться с враждебными силами природы, и мне трудно было поверить в то, что кто-то может думать иначе. На уровне интеллекта я пытался принять эту мысль, так как, неся ответственность за все это великое начинание, не мог пренебрегать никакой угрозой, сколь бы отдаленной или маловероятной она ни казалась.

Однако подозрения Тиран оправдались лишь много позднее, и так как все было спокойно и шло своим чередом, я отправился в инспекционное турне на Венеру.