Теперь все время Петра проходило в работе. Каждый день он давал распоряжения, обсуждал их с Пожарским и Воротынским, контролировал выполнение.

Вот и сейчас царь, легкомысленно забравшись на край стола и отодвинув лежащую на нем огромным свитком карту, диктовал Филимону указ. Писарь с неодобрением косился на столь не царственную позу, но молчал. Оба государственных мужа сидели рядом и внимательно слушали.

– Ямскому приказу велю объявить почтовую регалию, придать ямам повозки аль телеги, да чтоб ямы все имели по пять тягловых крестьян аль посадских, дабы те развозили окрест грамоты, письма и передачи. И, как привезут, дудеть в особый почтовый рожок. А гоньбу до времени не трогать и ямскую повинность сохранить.

В городах и прочих местах – учинить службы Градского благочиния, дабы тушили пожары. Да из сих служб отрядить надобное число работников, иже будут объезжать город в поисках оных. А в придачу им дать водоливные трубы, кои механики наши устроили.

Воротынский, слушая царя, степенно кивал.

– А на Москве возвернуть печатный двор, что был ране возле монастыря Николы Старого в Китае. И книги там друкарить не токмо церковные, но и грамоте обучающие. И еще велю сему двору принимать списки от иноземцев Аптекарской избы, дабы те могли об результатах своих исканий поведать миру. А в слободах выстроить бумажную мануфактуру для печатных нужд.

– Ох, недешево все это, – пробормотал себе под нос Пожарский.

– Сим наказываю учинить дюжину казачьих отрядов, по сто человек в каждом, и направиться им на восток, до краю земли, пока не дойдут они до океана. А в дороге устраивать им крепостицы и подводить местные народы под высокую руку государя.

Петр потянулся к лежащей рядом карте и с трудом развернул ее.

– Для добычи разных руд велю казакам основать город вот тут. – Он ткнул в то место, где позже был построен Екатеринбург, задумчиво почесал нос и добавил: – И вот тут.

Пожарский наклонился над картой и покачал головой:

– Это земли Строгановых, государь.

– Не тут, Дмитрий Михалыч, ниже по реке. Попервоначалу возвести там остроги, а внутри терема, церкви, приказы да школы. А немедля за ними – горные мануфактуры, для чего пригласить иноземных умельцев, – важно продекламировал Петр и добавил уже другим тоном: – К указу приложи сию карту и пометь места для городов крестом.

– Слушаю, батюшка.

– А в Оскол послать отряды, дабы находили руды промеж ним и Курском. Призвать туда иноземных мастеров да согнать наших работников, коим наказываю рыть карьеры. А вдоль Печоры-реки искать спрятанный в земле уголь, и окрестных крестьян придать в помощь. А на Больших озерах, кои к востоку от Царицы, учинить царские соляные промыслы.

Филимон, старательно записывая, с удивлением косился на государя. Откуда он знает, где что закопано? Да-а, вот что значит посланец Господень!

– Покамест все. – Юный царь облегченно вздохнул и повернулся к Пожарскому: – Ну, а у тебя какие дела, князь?

– Слава Богу, государь, помаленьку освоился, и теперича, кажись, на любой вопрос твой ответствовать смогу. Минина в помощь взял, Кузьму. Ну, да ты ведаешь, сам же его в думные дворяне возвел.

– Ну да. А что бояре меж собой сказывают? Не рады, поди, соборному приговору-то? Мятежничать не умышляют ли?

– Не тревожься, батюшка, работу Охранной избы мы изрядно устроили. Вот токмо надобно главу крепкого сыскать, старого-то я прогнал. Все бояре на виду. Было пару случаев с людями поменьше, дык они уж в Тимофеевской, на дыбе. К тому ж сторожатся бояре-то. Войска верного токмо нашего регулярного уже боле двадцати тыщ собрали, да опричь еще Маржеретовы наемники.

– А Шереметев? Злобствует, поди?

– И над Федором Иванычем пригляд есть. Вроде как тихо сидит, воду не мутит.

– Что ж, добро, – кивнул Петр. – Ты, Дмитрий Михалыч, вот чего: учини-ка в избе Охранной особый разряд да направь с него людей в закатные страны. Пущай там об их политике выведывают да про Русь слухи добрые распускают, мол, то да это у нас хорошо.

«Первые шаги будущего КГБ», – мысленно улыбнулся он.

Князь кивнул, соглашаясь, но тут влез Воротынский:

– Такое, великий государь, попервоначалу б на Москве проделать. Чтоб везде своих людев иметь. Бояр, опять же, от бунтов да заговоров отманить, дворян, церковников. Да и ты могешь их умасливать – кого деньгой, кого местом, а кого и страхом немилосердным. А то вон уже…

– Что «уже»?

Боярин обернулся к Пожарскому, во взгляде его стоял немой вопрос. Князь кивнул и поклонился Петру.

– Верно Иван Михалыч сказывает, великий государь. Какие-то смуты ходют среди священников-то, токмо неясно покамест, откудова они. Силимся сыскать.

Петр спрыгнул со стола и принялся задумчиво расхаживать из угла в угол, время от времени порываясь засунуть руки в несуществующие карманы. Филимон, очинявший перо небольшим ножиком, поднял голову и обеспокоенно посмотрел на него. Нож, которым он продолжал очинку, сорвался и резанул по тыльной коже. Невольно вскрикнув, писарь схватился за руку, из-под его пальцев сочилась кровь.

– Ох, – поморщился Петр. – Дмитрий Михалыч, вели кликнуть лекаря скорей.

Пожарский шагнул было к двери, но Филимон, вскочив, запротестовал:

– Не пужайся, государь. Не надобно лекаря. Я вон до племянника дойду, он тут супротив дворца, на Чудовом подворье, стоит. В таких делах он уж зело мастеровит. В аптекарской школе учился, иже ты, батюшка, учинил. К нему у меня веры боле, чем к иноземцам-то.

– Ну, ступай, – кивнул царь, а про себя огорченно подумал: «Эх, даже преданный Филимон иностранным врачам не доверяет».

Он повернулся к государственным мужам.

– И вы ступайте. Устал я.

Поклонившись, те двинулись к двери, а Петр крикнул им вслед:

– И кликните мне рукодельницу какую аль швею.

– Хлеб наш насущный даждь нам дне-есь…

Петр незаметно вздохнул. Как же много времени русские посвящают молитве! Да ладно бы только в домовой церкви, так еще на богомолья приходится ездить. Вчера весь день тряслись по ухабистой дороге до Троице-Сергиевой лавры, а сегодня спозаранку уже служба. Эх, тяжела доля государева…

Но где же Дионисий? Царь приехал, значит, вести богослужение должен архимандрит. Всегда так было. Петр его помнил, тот был высоким, худым мужчиной средних лет, с тонким и очень умным лицом. А сейчас вместо него какой-то седобородый старик. Что это, протест? Бунт? Архимандрит решил показать государю свое отношение к реформам? И как теперь ему, Петру, себя вести? Убеждать, уговаривать? Или ругаться, настаивая на своей царской воле? Как же хреново, когда даже такие мудрые люди не понимают, что он для них же старается. Хорошо хоть, не все такие. Сторонников у него тоже немало.

Он покосился на молившегося неподалеку Филимона. Рука у того была аккуратно перевязана белым полотном, разделенным на полосы. Рядом с писарем стоял высокий тощий юноша в монашеской рясе. Длинные жидкие волосы и редкая бороденка придавали его худому лицу на редкость несуразный вид. Но Петр знал: этот чернец – один из лучших русских лекарей Москвы.

После того как поранившийся Филимон вернулся от племянника, царь подробно расспросил его о юноше. Писарь поведал немало случаев, когда Тимоха – именно так он называл родича – вытаскивал пациентов буквально с того света. С учетом того, что он лишь недавно обучился, Петр сделал вывод, что у парня природный талант к медицине. И взял его к себе одним из лекарей. Мало ли, что может приключиться, а этим дворцовым Гиппократам веры мало.

Между тем служба подошла к концу. Вперед выступил Иван Воротынский и, как предписывал обычай, обратился к священнику:

– Святой отец! Се государь наш, благослови его!

Петр опустился на колени, сложив ладошки, а священник, осенив его крестом, принялся бормотать:

– Мир тебе, православный государь… Благословение Господа нашего…

Когда все ритуалы были закончены, царь тихо спросил его:

– А скажи, отче, где теперича настоятель? По какому резону службу не стоял?

– Не гневайся, батюшка Петр Федорыч, – вздохнул старец. – Худо архимандриту, занемог. В келье лежит, подняться не может. – Он горестно покивал и прошептал: – Молись за него, государь.

– Где он, отче? Хочу сходить к нему.

– Ступай, батюшка, ступай. Я велю тебя проводить.

– Прости, государь, что встать пред тобою не могу.

Петр был поражен видом архимандрита. Щеки ввалились, на скулах горел нездоровый румянец, а глаза лихорадочно блестели. Бледный, исхудавший, он лежал на узкой лавке, укрытый рогожей. У другой стены полутемной кельи стояли заваленный свитками стол и простой деревянный стул. На столе свеча, чернильница с пером, в углу – рукомойник и таз.

Царь, подтащив стул ближе к лавке, сел и взял священника за руку.

– Пустое, отче, лежи. И не тревожься: чаю я, с Божьей помощью вскоре излечишься.

– Нет, батюшка Петр Федорыч… Зело меня немочь-то скрутила. Видать, помирать вскорости…

– Ну-ну, отчаяние лихой попутчик. Да и грешно, сам ведаешь.

– Как ты, государь, складно сказываешь-то. Слыхал я про то, да, признаться, не больно верил. А нынче вижу – и впрямь диво дивное. Истину ты, царь-батюшка, глаголешь, унынье страшный грех. Буду надежу иметь, авось Господь смилуется да поможет.

Петр тихо рассмеялся и наклонился к архимандриту.

– Я тебе лекаря свово оставлю. Надысь нового взял, ох и хорош!

Бледное лицо настоятеля окаменело.

– Благодарствую, государь, токмо скулапы твои мне не надобны. Бог поможет, коли воля Его на то будет.

– Так вот же оно, вспоможение-то.

– Не гневайся, царь-батюшка, мне теперича один Господь пособить могет, – упрямо прошептал священник.

И тут в памяти Петра всплыл старый анекдот про раввина. Сообразив, как можно убедить упертого монаха, он откинулся на спинку стула и неторопливо начал:

– Расскажу я тебе, отче, одну притчу. Жил на свете схимник, иже во всем уповал на Бога. Случился как-то в тех краях потоп. Крестьяне бежать бросились и его с собою кликнули, да токмо он отказался, сказавши: «Господь управит». А воды все боле и боле. Плывет мужичок на лодке и снова кличет монаха. А тот вдругорядь – Господь спасет меня. А уж когда воды по крышу прибыло, всплыла огромная рыба да плеснула хвостом, дескать, садись. В третий раз отказался схимник – и, вестимо, утоп. А как попал на небеса да встретился со Всевышним, так и вопиет – почто, мол, Ты дал мне помереть, Боже? А Господь ему ответствовал – трижды силился я спасти тебя, неразумного, и трижды ты от моего вспомоществования отринулся.

Дионисий нахмурился и внимательно посмотрел на царя.

– Понял я, об чем ты сказываешь, царь-батюшка. Да только неможно такому быть, чтоб чернецу православному Господь лекарем-еретиком пособил.

– Очувствуйся, отче! Али я сказывал про иноземцев? Наш он, наш, монах из Чудова, Тимохой кличут.

Поразмышляв с минуту, архимандрит усмехнулся:

– А ведь и впрямь, государь, почем мне ведать, что не Господом он чрез тебя послан?

– Ну, вот и ладно, нынче ж Тимоха и придет, – улыбнулся Петр. – Излечишься, и все станет аки прежде, ладно да складно.

Дионисий помрачнел и закусил губу.

– Нет, государь, не станет ладно. Лихо ноне в церкви. Священники, обеты позабыв, мамоне служат. Сребролюбцы, почитай, чуть не в каждом храме сидят. Об пастве не радеют, а лишь для мошны своей усердствуют. Глядят на служение Богу аки на ремесло требоисправления.

– Купцы да посадские про то же на Земском соборе сказывали. А ты, значитца, примениться к такому не могешь… – Царь огляделся. – То-то гляжу, у тебя тут скромно уж больно.

– Богатство инока – Господь наш Иисус Христос, – наставительно заметил архимандрит. – Ибо сердце вещелюбца делается жестким и чуждым всякого духовного ощущения.

«Ого! – поразился Петр. – Никак наш Дионисий – последователь нестяжателей!»

– Вижу, преподобного Нила Сорского чтишь, отче?

Тот с удивлением посмотрел на царя.

– Не ждал я, государь, что ты слово его в голове хранишь. Да, батюшка, обет произвольной нищеты мною даден, и богатыми вещами окружаться мне негоже.

Архимандрит тяжело закашлялся. Когда приступ прошел, он помолчал, силясь отдышаться. Петр погладил его по руке, лицо стало серьезным и торжественным.

– Обещаюсь, отче, бороться с церковным сребролюбием. Но теперича я хотел об другом посудить с тобой. Время пришло при монастырях да лаврах больницы учинять. Людев-то у нас много, да токмо каждым дорожить надобно. Ничего ценнее нет, отче, нежели жизнь человечья. И для вас, священников, это первое дело. Каждый излеченный православный – одна душа к вашей пастве. Велика ль разница, новые ль рождаются аль уже живущие спасены.

– Эк, как ты сказываешь-то, государь. – Дионисий надолго задумался, а через несколько минут добавил: – А я ведь, признаться, худое об тебе думал.

– Да ведомо, что не многие меня понимают, – махнул рукой Петр. – А вот ты послушай…

С полчаса он рассказывал архимандриту, что хочет сделать и чего добиться в результате. Священник краснел, бледнел, хмурился, улыбался, мысленно поражаясь неведомому доселе подходу маленького царя. Нельзя сказать, что Петр его убедил, но призадуматься уж точно заставил. И когда юный самодержец встал, чтобы попрощаться, Дионисий, приподнявшись на локте, перекрестил его:

– Бог с тобою, великий государь, и чудотворец Сергий в помощь, дабы постоял за русский народ и веру христианскую. Чую, любишь ты подданных, так стань же нам истинным отцом, крепи державу, и да пребудет с тобой благодать Господня!

Зимой Москва встречала вернувшегося наконец из польского плена митрополита Филарета. Вместе с ним прибыли боярин Василий Васильевич Голицын, думный дьяк Фрол Луговской, боярин Михаил Борисович Шеин и еще с десяток важных персон. Им устроили пышную встречу, но царский пир Петр давать не стал: он помнил, что в реальности Филарет стал патриархом, и не хотел допускать этого. Поэтому ограничились лишь торжественным въездом в город.

Не прошло и двух дней, как на патриаршем дворе, где остановился митрополит, появился Шереметев и тотчас был принят. Спустя несколько минут он уже сидел в небольшой приказной палате, использовавшейся иногда для неофициальных приемов. Комната с белым сводчатым потолком была увешана иконами, вдоль стен стояли крытые шитьем сундуки, лари, скрыни, в углу примостился недавно привезенный из Европы резной шкаф.

Филарет восседал на высоком стуле с деревянной спинкой и ручками-подлокотниками. Это был невысокий, крепко сбитый мужчина слегка за шестьдесят, с худым усталым лицом, мудрым, проницательным взглядом и сеточкой морщин вокруг глаз. Седые, слегка волнистые волосы прикрывала круглая митрополичья шапочка, а седая же борода полностью скрывала шею. Он с легким удивлением смотрел на сидевшего на расписном ларе Шереметева, стараясь понять, что пытается донести до него родственник.

– И мыслю я, владыко, что тяжелые времена ждут нашу церкву. Царь ее попирает, а у нас сердца кровью обливаются.

– Господь с тобою, Федор Иваныч, – голос митрополита был мягок и богат интонациями, – он ставленник Божий и православию дурного не учинит.

– А вот это, могет, и не так вовсе…

– Малец шестилетний глаголет по-взрослому да вершит великие дела… И со шведами, и с ляхами нас замирил… Больницы открывает, избы странноприимные, да и в Азове, сказывают, по его указке Заруцкий-то сидит. А не на твоем ли дворе, боярин, чудеса вкруг него учинялись? Как об таком не памятовать?

– Дык чудеса-то творить не токмо Господь могет, но и тот, кто супротив него.

– Так ты мыслишь, что…

– Да, владыко. Малец этот – диаволово семя. Ты глянь, что деется-то! Церквам теперича возбраняется покупать да принимать в заклад земли…

– Ну, то и ране было, при царе Федоре Иваныче, просто позабылось в разрушное-то время, – махнул рукой митрополит.

– Оно конечно. Но вот царь дал добро иноземцам кирху ихнюю в слободе, где наемники живут, отстроить. Эдак латинство по всей земле нашей расползется, инда моргнуть не успеем. Видывал я пару раз, как он не по-нашему крестится, тремя пальцами. Аж дрожь пробирает… А еще слух идет, будто он церкву под себя подмять чает. Ох, и недоброе время настает, владыко.

Филарет сидел молча, устремив задумчивый взгляд на образ Спасителя. Да-а, странные дела творятся в государстве…

– Ей-ей, царь к рукам своим все ниточки прибирает. А потом разом как дернет, и погибнет на земле Русской православная вера!

Митрополит сокрушенно покачал головой.

– И что ж ты мыслишь учинить, Федор Иваныч?

– Я, владыко, на Земском соборе, когда государя выбирали, об Мише, отроке твоем, предстательствовал, кого хошь спроси. Вот и нонеча мыслю: как было б ладно его-то царем поставить. А ты б патриархом стал, завсегда ему смог бы пособить, присоветовать чего. Уж Михайло-то никогда супротив святой веры не пойдет! Не буду лукавить, я уж и с местоблюстителем Ионой, и с иными митрополитами про се баял – все на сына твово согласные.

Легко встав, Филарет прошелся по комнате, ряса его тихо шуршала по полу. Погруженный в свои мысли, он не замечал нетерпеливого взгляда боярина. Царь, дите малое, безгрешное – посланец дьявола? Нет, невозможно, решительно невозможно! Но почему ж тогда он вздумал притеснять церковь? Разве Господу это угодно? Как разобраться в этих играх человеческому уму?

Наконец митрополит остановился перед Шереметевым и задумчиво кивнул:

– Что ж, Федор Иваныч, ступай с Богом. Ответа пока тебе я давать не стану, но обещаюсь крепко обо всем, что ты сказывал, подумать.

Боярин отвернулся, пытаясь скрыть разочарование. Тяжело опустился на колени, облобызал Филаретову руку, кряхтя, поднялся и был таков. А митрополит шагнул к Спасителю и огорченно уставился на образ. Что же делать? Как разрешить проблему? Конечно, и сына хочется на престоле видеть, и династию заложить, и самому стать патриархом, но против законного царя идти не дело. А вот если венценосец и впрямь посланец диаволов…