Англичанин вдруг превратился в лейтенанта Донована. Витантонио, Рузвельт и Учитель стали его отрядом. Назавтра после освобождения Матеры они покинули город, не помня себя от радости, что наконец присоединятся к воюющим. Им не было позволено вступить в регулярную армию, но британцы приняли их в качестве лазутчиков под началом лейтенанта. Донован отлично говорил по-итальянски и мог быть очень полезен освободительной армии в качестве информатора, а также для установления контактов с итальянскими повстанцами.

Друзья шли, наступая на пятки отходящим немцам, с приказом разведать состояние дорог, ведущих на север. Они гордились, что служат союзникам, но в то же время им не давала покоя мысль, что их не взяли в регулярную армию, как настоящих солдат. Особенно огорчался Рузвельт, недоумевая, почему его не сочли наполовину американцем. Витантонио предпочел бы пробираться прибрежными дорогами, чтобы пройти мимо Беллоротондо, – за последние три года он был там только раз, когда рискнул тайком присутствовать на похоронах бабушки. Но задание вело их в направлении Грассано по дороге вдали от моря.

Первые два дня, пока не миновали Потенцу, казалось, что немцы куда-то испарились, но когда люди лейтенанта Донована подошли к Рионеро-ин-Вультуре, то уже издали услышали звуки, свидетельствующие о творившихся там ужасах: крики и плач деревенских женщин эхом отдавались в соседних горах и летели по округе. Городок Рионеро был в трауре. Немцы, подзадориваемые несколькими верными им итальянскими десантниками, расправились с мирным населением и расстреляли восемнадцать ни в чем не повинных жителей в ответ на выстрелы, которыми их встретил один крестьянин, не желавший отдавать свою курицу.

Уже больше месяца в Рионеро было нечего есть. Всего неделей ранее группа отчаявшихся крестьян напала на продовольственный склад. Вид изголодавшихся налетчиков был столь страшен, что немецкий солдат сжалился над ними и помог одной женщине взвалить на плечи мешок с мукой. Наутро этого солдата расстреляли по приказу командования.

Распоряжения Берлина были недвусмысленными: повсеместно сеять ужас, используя его как мощное оружие, способное заставить итальянцев отбросить мысли о сопротивлении Германии. Однако некоторые итальянские фашисты в городках Базиликаты и Апулии в те дни превосходили немцев в низости. Вместо того чтобы попытаться сдержать оккупантов, они подливали масла в огонь, делая жизнь самых бедных и нуждающихся сограждан невыносимой. Имевший столь трагические последствия грабеж в Рионеро возглавил итальянский десантник. Забравшись в курятник, он наткнулся на маленькую девочку, которая стала кричать и звать на помощь. Прибежал отец с ружьем и ранил вора в руку. Вор-итальянец и его товарищи потребовали у немцев отомстить, и те убили хозяина курятника и еще семнадцать человек из деревенской молодежи. Многие из расстрелянных были солдатами, которые только что вернулись с фронта, воспользовавшись тем, что объявление перемирия 8 сентября вызвало отставку некоторых командиров и способствовало общему исходу итальянских солдат из армии.

Когда 25 сентября Англичанин, Витантонио, Рузвельт и Учитель прибыли в Рионеро, с расстрела восемнадцати несчастных не прошло и суток. Женщины еще бдели у тел, весь городок рыдал, и наибольшее негодование вызывали именно итальянские зачинщики трагедии. Соседи задержанных пытались искать у них заступничества, но те были глухи к просьбам о милосердии. «Именем дуче: им нет прощения!» – был их ответ.

Свидетели возлагали основную вину на двух гражданских – двух фашистов, которые призывали итальянских и немецких солдат к жестокости и беспощадности. От одного только воспоминания об этих двоих женщины, видевшие, как те произносят пламенные речи перед солдатами, трепетали от страха. Женщины рассказали, что подстрекателей было двое – великан с гнилыми зубами и молодой мужчина, одетый в черное.

По мере того как Витантонио и его спутники продвигались на север, они узнавали о новых случаях беспричинной жестокости немцев – и всегда при активном участии каких-нибудь итальянских военных, верных своим бывшим союзникам, которые теперь превратились в оккупантов. Вскоре друзья также убедились, что в самых ужасных историях всегда были замешаны двое неизвестных, спровоцировавших бойню в Матере и в Рионеро. Слава бежала впереди бандитов. По всей округе появления этих двух фашистов боялись так же, как прихода немцев. Когда через два дня Англичанин и его отряд прибыли в Асколи-Сатриано, завязалась первая перестрелка с вражеским арьергардом. Небольшой отряд немцев задержался на одном из холмов, чтобы обстрелять из мортиры беззащитное поселение. Когда отряд Англичанина заставил их отступить, было уже слишком поздно: артиллерийский огонь унес десять жизней. И все десятеро – мирные жители.

– Мы уже несколько дней тщательно распределяем еду, у нас почти ничего не осталось. Увидев, что немцы собираются грабить дома и амбары, мы возмутились, а им это не понравилось. С ними были двое итальянцев, которые стали говорить, что нельзя этого так оставить, и немцы решили обстрелять нас из пушки.

Друзья без сил опустились на землю, прислонившись спиной к стене первого деревенского дома, лишь Витантонио перешел через улицу и сел один, напротив остальных. На фасаде дома, чуть выше тени, которую отбрасывали головы его товарищей, кто-то написал лозунг: «Да здравствует Бадольо и да здравствует король!» Витантонио сплюнул. Ему было физически плохо от того, что он снова опоздал и не подоспел вовремя, чтобы спасти людей; он так яростно ненавидел зачинщиков этой бойни, что желал только одного – встретиться с ними лицом к лицу и заставить жизнью заплатить за свои преступления. Уцелевшим жителям Асколи было очевидно, кто виноват:

– Оба негодяя – местные, южане. Наверняка из окрестностей Бари или долины Итрии. Один – великан с черными зубами, гнилыми от злобы, которая разъедает ему нутро, а другой еще хуже – холодный, жестокий, бездушный. Как будто это для него игра: с ног до головы одет в черное и требует называть себя Черным Рыцарем.

Услышав это имя, Витантонио скорчился, словно от удара под дых. Он говорил себе, что этого не может быть, но пришлось признать: он давно уже подозревал… Витантонио облокотился о каменную изгородь и живо вспомнил вечер в саду палаццо в день конфирмации.

– А ты научишь меня драться? – спросил тогда Франко.

– Чего это ты? Драться не учат. Если ты прав, просто дерешься – и все, – ответил он кузену.

Потом мальчики стали играть с деревянными мечами, которые Тощий сделал для них на фабрике. Витантонио набросил на себя обрывок белой простыни вместо плаща и сказал:

– Я рыцарь Федерико из замка Кастель-дель-Монте! Я иду в Крестовый поход!

– А я Черный Рыцарь. Если я одержу верх, твой народ погибнет от огня и меча, – ответил Франко, сделавший себе плащ из черной бабушкиной шали.

В ту ночь Витантонио не мог уснуть. Как и в последующие. Он пытался вернуться в прошлое, сотканное из игр и невинных приключений в компании Франко и Джованны, но новые и новые воспоминания уводили его в противоположном направлении, свидетельствуя, что только он один отказывался видеть правду, которую знали все вокруг и пытались донести до него. Мысленно он перенесся в последний год в Бари, в тот день, когда он сбежал с уроков и спустился в порт, чтобы попрощаться с Джокаваццо, отправлявшимся на войну в Эфиопию.

Тот курил у трапа, поставив правую ногу на швартовочную тумбу. Они обнялись, и бывший школьный соперник в последний раз в шутку поддел его:

– Ну что? Не хочешь с нами? Смотри, пожалеешь. Здесь нам нечего делать, сплошная нищета.

– Что я там забыл? К тому же, думаешь, вы еще подоспеете вовремя? Говорят, война скоро кончится.

– Мы высадимся в конце апреля, ровно к решающему штурму Аддис-Абебы. Войдем в столицу и отпразднуем победу торжественным маршем. Ты все пропустишь, а жаль. С твоим сложением ты хорошо смотрелся бы на фотографиях, которые перепечатают все итальянские газеты, чтобы увековечить триумф нашей армии. Я до сих пор не понимаю, как это самый храбрый и сильный парень из класса хочет стать бедняцким адвокатом в этой несчастной Апулии, а главный хлюпик и придурок, твой двоюродный брат, на все готов, лишь бы его взяли в чернорубашечники.

Витантонио вопросительно взглянул на Джокаваццо.

– Разве я никогда тебе не говорил? Он вступил в «Добровольную милицию». Якшается с ребятами, которые жгут дома, где собираются диссиденты, и лупят антифашистов по деревням. В районе между Бари и Фоджей они сожгли дом и несколько штаб-квартир Крестьянской лиги.

– Я думал, что карательные экспедиции в прошлом. Что их больше нет.

– Они действуют не по приказу партии, а по собственному почину. Когда он не один и чувствует себя в безопасности, твой кузен лютует больше всех, но боец из него дерьмовый. Многие его товарищи по милиции записались добровольцами, как я, и уже сражаются в Эфиопии, но он струсил.

Джокаваццо закурил вторую сигарету, пристально посмотрел Витантонио в глаза и решил выложить все:

– Не понимаю твоего удивления. Еще скажи, ты не знал, что это он заложил Сальваторе, когда того избили.

Витантонио не стал дожидаться, пока корабль снимется с якоря. Товарищи пожали друг другу руки, и Витантонио поспешил уйти из порта. Назавтра была суббота и он уехал в Беллоротондо. Он добрался до палаццо к обеду, как раз когда Джованна и Франко ссорились в саду. Франко пытался обнять Джованну за плечи, и когда появился Витантонио, то стало ясно, до чего обрадовалась Джованна.

– Спаси меня от этого идиота. Сил уже никаких нет, – взмолилась она, бросаясь брату на шею.

Витантонио отстранил ее и направился прямо к Франко. Схватил его за плечо, толкнул в угол, за бабушкины азалии, и прижал к стене.

– Я не буду повторять дважды. По мне, выпендривайся сколько хочешь со своими дружками-чернорубашечниками, но держись подальше от Беллоротондо. Нравится знаться с фашистами из Неаполя, из Рима, откуда угодно – пожалуйста, но с этого момента подальше отсюда. Слыхал от своих дружков про confino, ссылку, когда высылают несогласных интеллектуалов? Так вот, сейчас я высылаю из Апулии тебя, и если через месяц ты еще не уберешься, я расскажу Вичино, что это ты заявил на Сальваторе. Сам знаешь, у них много родственников в горах и люди они отчаянные.

Франко побледнел и стал оправдываться:

– Ты не понимаешь. Сальваторе не пара Джованне. Он запудривает ей мозги, и мне уже не раз приходилось вступаться за нее, потому что за ней довольно пристально следят и могут навредить.

У Витантонио потемнело в глазах, и он снова впечатал Франко в стену:

– Если твои дружки хоть пальцем ее тронут, я тебя убью!

– Я буду защищать ее, клянусь! Я только хочу, чтобы она бросила Сальваторе. Я могу дать ей то, что она заслуживает!

– Ты с ума сошел! – взорвался Витантонио. – Я вижу, тебе нравится Джованна, но она же терпеть тебя не может! К тому же она твоя двоюродная сестра, тебе понадобится разрешение Рима.

Витантонио не мог понять, обескуражен он или возмущен, и решил, что прежде всего он презирает Франко и на сей раз не намерен его прощать.

– Я надеялся, что ты будешь защищаться, скажешь, что это недоразумение, будешь все отрицать. – Он презрительно взглянул на Франко и сплюнул. – В общем, ты слышал: у тебя времени до конца месяца.

Витантонио смотрел, как Франко в страхе уходит, и подумал, что, быть может, тот всего лишь хотел покрасоваться перед кузиной. Тогда тем более стоило прогнать его – вдалеке от Апулии он забудет и ее, и своих новых дружков-фашистов. Входя в палаццо, Витантонио столкнулся с Джованной, которая ждала его на ступеньках выходящей в сад террасы. Он попытался улыбнуться ей, но снова почувствовал неприятный укол: что за сестра! все в нее влюблены!

Через месяц Франко объявил, что уезжает учиться в Рим, а через год записался в добровольческий корпус, воевавший в Испании на стороне фашистских мятежников.