Едва в зале погас свет, в дверях «Мэдисон-сквер-гарден» показался Примо Карнера в окружении поклонников, которые пытались дотронуться до него, прорываясь сквозь плотное кольцо журналистов и щелкавших вспышками фотографов. Появление великана на экране «Чинема Комунале» было встречено восторженными криками. Его мягкая фетровая шляпа плыла над толпой: в боксере было два метра два сантиметра роста. Весь зал вскочил на ноги и целую минуту рукоплескал кадрам, запечатлевшим новоиспеченного чемпиона мира в супертяжелом весе. Вдруг вверху экрана появились титры и поползли вниз, словно театральный занавес, обещающий смену декорации, и точно: спортсмен снова появился, теперь на побережье Лонг-Айленда, и продемонстрировал несколько молниеносных ударов слева по боксерской груше. Время от времени он неожиданно менял руку, нанося энергичный удар снизу.

– Правый апперкот, – пояснил Витантонио сидевшему рядом Джокаваццо.

Затем боксер на том же берегу прыгал через скакалку, а вокруг стояли девушки в купальниках, и зрители снова восторженно повскакивали с мест. Когда камера переместилась вниз, чтобы показать ноги, словно танцующие в заданном скакалкой ритме, зрители сели. Потом камера поехала выше и остановилась на закаленном боями лице с кустистыми черными бровями. Несмотря на суровый вид, Примо Карнера казался славным парнем. Он был добрым великаном из сказки.

Через несколько секунд он в серебристом шелковом халате поднимался на ринг в «Мэдисоне». Витантонио подался вперед и обменялся заговорщицкой улыбкой с Франко, сидевшим через два кресла. Карнера был его кумиром, и когда в шестом раунде итальянец отправил в нокаут беднягу Джека Шарки, мальчишки взвыли от восторга. На экране было 29 июня 1933 года, День святого Петра, и герой всей фашистской Италии только что получил сверкающий пояс чемпиона мира.

Дальше кадры репортажа убыстрились. Бои следовали один за другим с такой скоростью, что зрители едва успевали за ними следить; появился рекламный плакат состоявшегося годом позже поединка с Максом Бэром, но саму встречу на ринге не показали: она закончилась для итальянца поражением и Муссолини лично приказал вырезать ее. Затем последовал техничный обмен ударами с Джо Луисом в июне 1935 года, но падения Карнеры на ринг в конце шестого раунда зрители снова не увидели. Всего три месяца прошло с этого нового поражения, которое фашистские власти пытались не выпячивать, и Витантонио убежденно сказал Джокаваццо:

– Как только ему дадут возможность, он вернет себе чемпионский титул. Он сильнее всех.

В конце киножурнала повторялись кадры славных побед итальянского боксера. Зал снова взорвался аплодисментами и не унимался, пока на экране не появился беззаботно крутящий педали Витторио Де Сика и не начался фильм Gli uomini, che mascalzoni. Первые кадры картины оказались поистине чудодейственным средством, успокоившим страсти посетителей «Чинема Комунале» в Беллоротондо. Витантонио снова подался вперед, чтобы обменяться счастливым взглядом с Франко, но тот привстал, глядя совсем в другую сторону. Пытаясь угадать, что привлекло его внимание, Витантонио проследил за его взглядом и увидел, что в трех рядах впереди Сальваторе обнял Джованну за плечи.

– Будь это моя сестра, я бы ему такого не позволял, – резко упрекнул кузена Франко, когда они выходили из кинозала. – У него отец коммунист, да и сам он наверняка такой же.

– Не начинай, – взмолился Витантонио. – Тощий хороший человек и хороший работник. Побольше бы таких на фабрике!

Джованна и Витантонио уже шесть лет учились в Бари, она – в школе Маргариты Савойской, а он – в лицее Горация, но школы были закрытыми, каждая – свой собственный мирок, так что в городе они не пересекались. Они встречались только в Беллоротондо на Рождество и на Страстной неделе, да еще изредка на каком-нибудь торжестве, когда вся семья собиралась в палаццо. Виделись они все реже, но все крепче обнимались при встрече. На каникулах Джованна ходила в кино вместе с Сальваторе и его друзьями – все лет на пять-шесть старше, чем приятели Витантонио. Когда Витантонио увидел их вместе в первый раз, ему стало неприятно, но он быстро перестал придавать этому значение. Хотя, пожалуй, если бы на месте сына Тощего был кто-нибудь другой, он вряд ли бы с этим смирился. Франко же, напротив, злился все больше.