Заняв вожделенное место начальника сыскной полиции, Шереметьевский завел себе подобающие привычки. Каждое воскресенье теперь обедал у «Палкина». Не для того, чтобы хорошо поесть и выпить, а чтобы ощутить: он может себе это позволить. В еде и напитках Шереметьевский был скромен, то есть осмотрителен. У него не было любимого вина или блюда, которое он по-настоящему любил. Он предпочитал то, что выбирали старшие по чину и званию, когда оказывался с ними за одним столом. Ему было все равно, что выпивать и чем закусывать. Лишь бы выпивка и закуска поддерживали дружескую атмосферу. Ресторанной еде Шереметьевский предпочитал карьерные перспективы.

Официанты привыкли, что господин этот заказывает скромно, как и скромничает в чаевых. На столе был легкий салат из дичи, пулярка, расстегаи с севрюгой, грибная подливка, дюжина блинов и бутылка недорогого рейнского. Скромно и без запросов. Сегодня Шереметьевский ужинал в одиночестве. Что не портило ему аппетита. Аппетит у него всегда был ровный. А настроение этим вечером – легкое и приподнятое.

Он только испил первый бокал, когда свет заслонила чья-то фигура. Шереметьевский взглянул на гостя и позволил себе дружескую улыбку.

– Ванзаров! Как мило! Прошу за стол, разделите со мной скромную трапезу!

Хоть начальник сыска и недолюбливал своего подчиненного, но считал важным и нужным поддерживать с ним приятельские отношения. Говорят, у этого тихони и гения такие связи, что и подумать страшно. На самом верху покровительство.

Сигналов «приятельства», которые Шереметьевский вдруг стал подавать, Ванзаров старательно не замечал. Он еще помнил, как этот милый господин вел себя, будучи заместителем Вощинина. Ну да зачем ворошить прошлое? А Ванзаров вовсе не был злопамятен. Просто не умел забывать. К тому же психологический портрет Шереметьевского говорил о нем значительно больше, чем тот хотел утаить. Ну, а психологика тем более.

Ванзаров отказался от ужина: ни времени, ни желания нет. Он положил перед тарелкой своего начальника записку с угрозой.

– Что это? – спросил Шереметьевский, промокнув губы, но не притрагиваясь к бумаге.

– Причина страхов мадемуазель Кавальери.

– Прошу вас: потише!

Оркестр наигрывал вальс, но Шереметьевский оглянулся, будто кто-то мог подслушивать. И осторожно развернул записку. Пробежав глазами, сложил и отодвинул от себя.

– Вот видите, какая неприятность, – без тени сомнений сказал он. – Что вам удалось сделать?

– Практически все, – ответил Ванзаров.

– Похвально, что оправдываете надежды. – Радости в голосе Шереметьевского не оказалось. Дураком он точно не был. И умел кое-что предвидеть. – Кто же позволил себе такую дерзость?

– Этот человек изобличил себя.

– Каким образом?

– Почерком. И самим письмом.

– Кто же он, позвольте узнать? – осторожно, будто касаясь лезвия, спросил Шереметьевский.

– Не знаю его имени и фамилии, но могу точно описать его.

– Будьте так любезны…

– Это мужчина, хорошо образованный, воспитанный, любитель театра. Достаточно молодой, я бы сказал – около тридцати лет. Он военный, кавалерист. Служит в драгунском Нижегородском полку. Исходя из логики представленных фактов, в чине не старше полковника и не младше ротмистра.

С каждым словом Ванзарова портрет все ярче рисовался перед внутренним взором Шереметьевского. Ничего хорошего в нем не было. Лично для начальника сыска. Оставалась маленькая надежда: не был произнесен титул «злодея».

– Как вы узнали про драгунский полк?

– На листе остался след полкового штампа, – ответил Ванзаров. – Слабый, но читаемый. Сами можете убедиться.

Шереметьевский не притронулся к записке:

– Что же еще?

– Эти выводы подтверждены заключением господина Лебедева по почерку…

– Вы давали письмо ему? – чуть не вскрикнул Шереметьевский, но вовремя осекся.

– Нужна была криминалистическая экспертиза.

– Конечно, разумеется, – начальник сыска уже старательно сглаживал оплошность. – Что же теперь нам делать?

Ванзаров пропустил «руку дружбы».

– Вам, – подчеркнуто сказал он, – остается найти среди близких друзей мадемуазель Кавальери этого офицера и указать, что такие шутки непозволительны. И что не стоит в них впутывать сыскную полицию.

– Вы полагаете, это шутка?

– Театральный розыгрыш. Мадемуазель Кавальери прекрасно знала, откуда взялась записка. И ее автора.

– Вы уверены, что она знала?

– На это указывает ее обращение с запиской. К тому же она путалась в показаниях…

– Но зачем ей, звезде, принимать участие в подобной шалости?

– Для возбуждения интереса репортеров, – сухо ответил Ванзаров. – И чтобы публика расхватывала билеты. Ничто так не возбуждает интерес, как опасность, нависающая над актрисой. Пусть даже мнимая…

Шереметьевскому нечего было сказать. Одно радовало: Ванзаров ничего не знал о сплетнях про этого загадочного драгуна и Кавальери. Потому вывод его неизбежно верный.

Ванзаров встал.

– Господин коллежский советник, ваше поручение исполнено, – произнес он исключительно официальным чиновничьим тоном. – Прошу передать мой поклон и приветы всем вашим подчиненным. А я, с вашего разрешения, отбываю в отпуск.

Шереметьевскому отдали поклон, после чего Ванзаров развернулся и ушел. Оставив начальника сыскной полиции в тяжелом раздумье, от которого пропал аппетит и ужин потерял всякий интерес.

Перед Леонидом Алексеевичем встала новая проблема: как сказать в лицо князю Александру Владимировичу Барятинскому, наследнику великой фамилии генералов и полководцев, слишком близкой к царскому дому, одному из самых богатых женихов империи, драгунскому ротмистру и любовнику (как сплетничали) Кавальери, что его шутка раскрыта одним щелчком.

Как сказать так, чтобы не обидеть князя, не потерять его дружбы, а заодно и покровительства? Вот ведь задачка…