12. Вина как причина гиперответственности
Официально дневной стационар в детском отделении больницы нам не оформили, каждый раз снова заводилась полноценная история болезни, но теперь мы могли уезжать домой, закончив стандартные процедуры: плановый укол, анализы, УЗИ, физиотерапия. Иногда требовалась специальная процедура аспирации крови из сустава – в стерильных условиях операционной из него откачивали кровь и вводили противовоспалительные гормональные препараты. Сын не плакал, он самый мужественный ребенок на свете. А я была счастлива уже тем, что суставу почти не надо будет самостоятельно перерабатывать сгустки крови, и он восстановится гораздо быстрее. Рано утром, с первыми петухами, к обходу врачей мы должны были быть на месте, пока не получим выписку. Чтобы через несколько дней, с большой вероятностью, вернуться с новой проблемой. К тому времени у сына постоянно кровоточили не только оба голеностопных сустава, но и оба локтевых.
Но больницы – это место, где и лечат, и калечат. Много раз мы приезжали в отделение глубокой ночью или в пятницу вечером, когда на месте были только дежурные медсестры, имеющие дело исключительно с внутримышечными инъекциями. Все они с большим сочувствием относились к нашей ситуации, но отсутствие опыта сказывалось: почти никто из них не мог с первого раза попасть в тонкую вену на пухлой ручке ребенка. Сын терпел, но после трех или даже пяти неудачных попыток и исколотых напрасно вен я начинала истерично требовать медсестру из отделения новорожденных с другого этажа. Они обычно могли попасть в какую угодно «бегающую» вену с закрытыми глазами в темной комнате, но не всегда были доступны.
Другой сложностью было то, что препарат при недостаточно точном введении иглы мог уходить под кожу, и вся процедура шла насмарку. Надо было все начинать заново. Однажды, когда очередное «переливание» – введение фактора – должно было быть последним в лечении гемартроза, медсестра неудачно проколола вену насквозь, и вместо выписки мы получили новое кровоизлияние и еще неделю госпитализации. Рука оплыла по всей длине, увеличилась вдвое, не сгибалась, и потом на ней еще месяц пугающе пестрели багровые и сине-зеленые пятна.
Еще одним печальным случаем стало слишком раннее назначение массажа при глубокой гематоме на голени. Результатом этой врачебной ошибки стало повторное обширное кровотечение с последующим параличом малоберцового нерва. Стопа у ребенка навсегда осталась подвисать. Гемофилия – настолько непростая и коварная болезнь, что для ее адекватного лечения, помимо должного количества лекарств, требуется огромный врачебный опыт. Как и хорошая лабораторная база с нужными реактивами.
С этим тоже были большие сложности. Нужные нам специальные анализы делал только один приходящий лаборант, сделать их на штатной аппаратуре клиники без этих секретных реактивов было нельзя. И чтобы попасть домой, не проведя в отделении весь световой день, а то и просто понять текущую ситуацию со здоровьем, приходилось наматывать километры по лестницам клиники в поисках нужного человека. Затем часами ждать, когда он все-таки придет. После этого – срочно искать медсестру, которая заберет кровь, и снова ждать, когда специалист сделает расчеты.
Если не искать его самостоятельно, то в клинике можно было состариться. Тот же принцип действовал и в отношении других важных для гемофиликов специалистов – ортопедов, хирургов, травматологов. Все они находились в разных концах здания огромного больничного комплекса и приходили только после плановых и экстренных осмотров и операций. Даже если мы решали не дожидаться их в детском отделении, а шли в личные вотчины, там тоже можно было провести немало времени под дверью в ожидании аудиенции. Постепенно мы узнали время работы и особенности всех лабораторий, кабинетов реабилитации и диагностики, поэтому могли планировать более или менее гибкие и быстрые схемы поведения.
Здесь я пишу «мы», уже имея в виду всю семью, потому что через год после начала больничной эпопеи я больше не могла носить сына на руках. Он подрос, и у меня стали болеть спина и все внутренности. Каталок для перемещения по бесконечным коридорам и переходам не полагалось, а ходить ребенку часто было нельзя. Поэтому теперь мы оставались в клинике вместе с мужем. Кто-то из нас носил ребенка, кто-то контактировал с врачами, из которых надо было клещами вытягивать информацию, – они или не знали ответа, или для ответа еще не пришло время, или просто наша семейная активность вгоняла их в ступор. При этом мы оба, конечно, не могли полноценно работать, и это сильно сказалось на семейном бюджете.
Однако в том, что касается гемофилии, изначально я взяла основную ответственность на себя. Изучение болезни, налаживание связей, телефонные переговоры, переписка, организация поездок, походы в поликлиники, сборы в больницы – казалось, как кричала Маргарита Павловна из фильма «Покровские ворота», «это мой крест, и нести его буду я». Не было совершенно никаких сомнений в правильности такого решения. Только спустя годы стало понятно, что вес креста можно было значительно уменьшить простым перераспределением обязательств.
Позиция «это мой крест» тесно связана с материнской виной. Если мать убеждена в своей глубокой виновности в состоянии ребенка (причины могут называться разные, но все будут сводиться к тому, что однажды она что-то сделала неверно или сама по себе «неправильная»), то ей кажется, что она обязана чем-то искупить вину и никто другой мучиться не должен. Так как вина происходит из идеи всесилия, установка «я должна справляться сама» успешно подкрепляется стыдом за проявление любой «слабости» в виде отдыха или делегирования ответственности.
Ко всему прочему у любого человека есть свое представление об исполнении каждой из отведенных ему социальных ролей. Описание идеальной матери – тем, кем хочется быть, – может состоять из множества пунктов. Например, у идеальной матери не бывает грустных или недовольных детей; она всегда рядом и всегда поддержит; она постоянно включена и заинтересована; она все контролирует и успевает; она неизменно рада и бесконечно терпелива к своим детям. Неисполнение этих условий пугает, как минимум, возможными страданиями ребенка и собственным душевным дискомфортом. К идее искупления своей вины добавляется долженствование быть максимально хорошей матерью, что вкупе создает непосильную для человека ношу.
Ноша и так уже слишком велика, если ребенок болен и приходится смиряться с изменившимися условиями жизни, особенностями быта и прочими трудностями. Делать себе хуже, когда и так непросто, – это тоже наказание себя за «преступление». Однако если этого избежать, распределяя ответственность за особого ребенка между членами семьи и помощниками, позволяя себе отдыхать и переключаться, то экономится значительная энергия. Трудности станет легче выносить, а жизнь перестанет состоять только из одной болезни и каторжного труда, тем самым красноречиво свидетельствуя о своем продолжении.
