Младшая дочь той женщины, чьи ноги закрывали ей обзор на то, как отсекали руку Будхуве, была лучшей подругой Милли. Девочку звали Сони, и их семьи жили в одной деревне. Девочки вместе возились в пыли, бегали по узким дорожкам вдоль рисовых полей, играли в салочки, сидели под деревом манго, прячась от дождя, и сочиняли песни о том, как дождь стучит по листьям.

– Джим-джим-джим, вот так он стучит, – говорила Милли.

– А вот и нет. Джум-джум-джум, вот как, – спорила с ней Сони.

Они лазали по деревьям и делали варганы из длинных пальмовых листьев. Как-то раз они обнаружили что дерево папайи полое внутри; после этого они частенько окунали его ветки в мыльную воду и надували мыльные пузыри. Летом, когда они съедали сорванный с деревьев спелый тамаринд, или в другие вре мена года, когда ели его консервированные плоды, девочки очищали косточки и оставляли их себе, используя потом в своих играх. Они лежали на земле, держа словно ожерелье на шее коричневые косточки тамаринда, а одну из них клали себе на лоб прямо между бровей. В такие моменты они представляли себя невестами, облаченными в свадебные наряды, и лежали так до тех пор, пока какая-нибудь из косточек не падала. У кого из них быстрее упадет косточка, та первой и выйдет замуж. В магазинах не было ни игрушек, ни кукол, поэтому они играли с глиняными фигурками птиц, которые сделал кто-то из деревни. Птицы были украшены высушенными пальмовыми листьями, которые служили хвостами и ушами, из палочек и сухих листьев салового дерева были сделаны маленькие коляски, из древесины сала или бамбука вырезаны разные фигурки людей, животных, даже автобус с колесами. Автобуса они сами никогда не видели, поэтому взрослым пришлось им объяснять, что это такое. Они играли с косточками, фигурками и листьями, украшали их, осыпали лепестками цветов и напевали песни, которые слышали на празднике Ба-Параб:

Они сидели рядом друг с другом в школе. Школа находилась в трех милях от их деревни и в нескольких метрах от заасфальтированной дороги, на открытой местности, рядом с которой не было ничего, кроме вытянутых вдоль горизонта низких холмов с восточной стороны да редко посаженных деревьев, кустов и другой растительности, торчащей из красной земли. Деревенским детям, жившим в округе, приходилось идти до школы десять-двенадцать миль, так как она была единственной на весь их район. Но никто даже не пытался возмутиться этому, ведь им даже в голову не приходило, что бывает как-то по-другому. Они привыкли к такому порядку вещей, и другого им было не надо. Бывало, им приходилось пропускать школу из-за непогоды, но такое случалось редко. Ученики пропускали школу куда реже, чем учителя.

Школа была выкрашена в розовый цвет. В самом здании было две большие комнаты, «кашеварня» с голубыми стенами, где ученикам готовили полдник, и пристройка – уборная, с не доходящей до пола деревянной дверью. Ее нужно было закрывать на ржавый крючок. Для детей туалет был настоящей диковинкой, так как в их домах никаких туалетов не было, все делалось на улице, поэтому учительнице приходилось каждому объяснять, как им пользоваться. Такие демонстрации, как правило, сопровождались смущенным смехом ребят. Милли и Сони всегда смеялись громче всех.

Дети в возрасте от семи до одиннадцати сидели в одном классе, а те, кто был постарше, в другом. Все сидели на полу скрестив ноги и смотрели на учителя у доски. Чатаи на всех не хватало – их было где-то тридцать или тридцать пять штук, поэтому некоторым приходилось сидеть на голом бетоне. Иногда пятнадцать, а то и двадцать дней в месяц дети приходили в школу, а учительница не появлялась или приходила, но только на полдня. Со временем это повлияло и на численность учеников: кому захочется идти в такую даль, особенно во время засухи или муссонов, чтобы просто часами сидеть в комнате и ждать ее до тех пор, пока не придет время идти домой? Поэтому те, кто все же продолжали ходить, появлялись там вовсе не из-за занятий, ведь их было не так много, а совсем по другим причинам. Кто-то ходил, чтобы встретиться с друзьями, кто-то чтобы его не отправили работать в поле, а кто-то, чтобы просто хоть чем-то себя занять, вырваться из бесконечного потока ничем не примечательных дней в их собственных деревнях. Ну и конечно, самой главной причиной была порция еды, которую они получали, независимо от того, был там учитель или нет.

Но у Милли был другой случай. Ее лучшая подруга жила недалеко от нее, и не было никакой необходимости проделывать каждый день путь, в совокупности занимавший два с лишним часа, чтобы ее увидеть. Безусловно, полдник был довольно заманчивым предложением, но было кое-что еще, что привлекало ее куда сильнее. Милли просто горела желанием учиться. Она хотела получать новые знания, выучиться читать и писать, пойти потом в ту школу, где ученики носят школьную форму и носят с собой большую кипу книг в руках или в рюкзаках – те книги, которые она так хотела научиться с легкостью читать от корки до корки и запоминать все то, что она оттуда узнает.

Но после двух лет учебы в этой школе, когда Милли исполнилось восемь лет, мама отправила ее на работу горничной, в Думри, до которого от их деревни нужно было добираться восемь часов на автобусе. Их семье катастрофически не хватало денег, а ее мама, которая держала на себе все хозяйство, совершенно не понимала, как они выживут, если Милли останется с ними. Ей понадобится каждая пайса из тех двухсот рупий, что Милли должна была там заработать. Матери приходилось кормить девять голодных ртов – себя, семерых детей и пьяницу-мужа, который, вместо того чтобы зарабатывать деньги, проделывал дыры в их и без того скромном бюджете. Они изо всех сил копили деньги, чтобы оплатить проезд на автобусе, который стоил сто двадцать пять рупий. Деньги, необходимые для оплаты проездного билета отца или братьев, которые бы ее сопровождали, были уже за рамками их возможностей, поэтому им пришлось ждать, пока кто-нибудь из знакомых не поедет в Думри. Они договорились, что там ее встретят. Все эти приготовления и хлопоты были сделаны за спиной Милли. Не потому, что мама думала, что это ее расстроит, а потому, что сама мысль об обсуждении каких-то вопросов с дочерью казалась ей просто немыслимой.

Милли все рассказали за два дня до ее отъезда. Поначалу она обрадовалась возможности увидеть город, который находился так далеко от их деревни, – это был словно другой мир; она была одновременно и взволнованна и слегка побаивалась поездки на автобусе, на котором она раньше никогда не ездила.

– А как долго туда ехать? – поинтересовалась она.

– Шесть-семь, может, восемь часов, – ответила мама.

Милли не могла точно оценить, сколько это времени, но поняла, что это довольно долго.

– Ого, до этого города довольно далеко ехать. А когда я вернусь? Через сколько часов?

– Ты не вернешься, а останешься там.

– Останусь там? Но… Надолго? – Милли не могла поверить своим ушам.

Даже после того, как ей объяснили, что она будет жить в доме людей, и в качестве утешения соврали, что каждый месяц она сможет приезжать домой, до Милли довольно долго доходило, что ее отправили в другой город на работу. Она посмотрела на заживший обрубок руки Будхувы, конец которой сросся так, будто был связан в узелок, похожий на тот, что она когда-то видела у воздушного шарика. Вдруг она подумала о том, что когда она увидит его в следующий раз, то его рука будет выглядеть уже совсем по-другому. Внезапно что-то сдавило ее грудь, будто внутри образовалась пустота.

– А как же школа? – спросила она тихим голосом. – Как же учеба?

– Никак, – ответила мама резким голосом. – Учеба, учеба… Ты девочка, какой тебе от нее прок? От тебя будет больше толку, если ты заработаешь денег. Так что замолчи.

Милли вспомнила картинки из своего школьного учебника, под которыми крупными буквами были написаны слова: айнак (очки), качаури (пирожок с начинкой), титлин (бабочка), аурат (женщина), гилхари (белка). Теперь у нее не будет ни книжек, ни картинок. Она посмотрела на своих братьев и сестер. Будхува отвел взгляд. Трое были еще слишком малы, чтобы понять, что происходит. Двое оставшихся выглядели подавленными. По крайней мере, ей так показалось в свете керосиновой лампы. Затем еще одна мысль промелькнула в ее голове: Сони.

Когда Милли рассказала ей о том, что уедет в другой штат на заработки и будет возвращаться обратно только раз в месяц на автобусе с разными гостинцами: мишурой, конфетами, картинками, красными, синими, зелеными и желтыми лентами – всеми теми безделушками, которые обычно кажутся девочкам такими красивыми, – не было ясно, поняла ли Сони, что ей хотела сказать подруга. Не было никакого долгого прощания, обещаний ждать Милли, и не высказывалась надежда на скорую встречу. Девочки просто не понимали, каково это на самом деле быть друг без друга. Не было ни тоски, ни обмена какими-нибудь вещами на память, ничего такого. Их день прошел абсолютно так же, как и любой другой.

На следующий день, когда Милли заходила в автобус, ей захотелось сесть у окна, потому что Будхува рассказал ей, что из него будет видно дорогу, деревья, дома, поля – все, что она будет проезжать, когда автобус тронется с места. Она села у окна и пристегнулась. Автобус пока никуда не ехал, шла посадка. Она посмотрела на Будхуву, стоявшего рядом с матерью, которая одной рукой прижимала к себе младенца, а второй удерживала одного из младших братьев. Затем Милли посмотрела на отца, чье лицо было грустным и каким-то помятым. Кто-то продавал бананы. Будхува купил один и протянул его Милли. Автобус стал быстро наполняться людьми. Что-то вдруг изменилось, и она начала плакать, но не так, как плачут дети, жалуясь на какую-то неприятность, а как взрослая – тихо, стараясь сдержать свои слезы. В тот момент она начала понимать всю тяжесть жизни.