Я отправилась домой с мерой соли, которой нам должно было хватить на месяц, если, конечно, до нее не доберется Констанца. Рассказ старого пастора о Магде, Древних законах и дьявольском войске преследовал меня на обратном пути к гостинице, а призрачные копыта отбивали в ушах дробь. Обрывки истории плыли по поверхности моего разума, а я пыталась собрать их и удержать. Когда обрывки облаков наползали на лик луны, Констанца обычно говорила, что это души ушедших, которые примкнули к вечной охоте на небе. Что происходило с украденными? Что произошло с моей пратетей? Я подумала о Роще гоблинов, как мы ее назвали: ольха росла там словно по форме круга, и соблазнительные формы стволов и ветвей замерли, как конечности, в вечном танце.

Я дрожала, но совсем не от ледяного ветра, насквозь продувавшего плащ.

Я пересекла границу между мирами, уйдя прошлым летом от Короля гоблинов и своих клятв. Неужели мой уход проделал брешь в ткани мира, выпустив на свободу духов, упырей и жителей Подземного мира? Может, и мне угрожает опасность со стороны Дикой Охоты?

Мои руки были полны соли, но я чувствовала на груди вес кольца Короля гоблинов, которое подпрыгивало с каждым шагом, напоминая биение сердца. Если я нарушила древнее равновесие, тогда грош цена этому обещанию.

«Не оглядывайся», – сказал он. И я не оглядывалась. И не стала бы оглядываться. Но теперь я уже не была так уверена.

По пути домой я искала любые признаки новой жизни, легкие следы зеленого среди серого. Ничего не было видно: ночные заморозки уничтожали все нежные ростки, с трудом пробивавшиеся наружу. Но дни становились теплее. Я шла по тропе, под ногами чавкала грязь. Сезоны продолжали сменять друг друга, как было всегда и как будет впредь.

Но топот копыт все преследовал меня.

Заколдованные.

Я не знала, что сказать Кете. Или маме. Моя сестра пересекла завесу между мирами, но все же не принадлежала Эрлькёнигу. Она верила, но ее вера была простой и незамысловатой. Для нее реальное и нереальное разделяла пропасть, как барьер между верхним миром и королевством гоблинов. Она мягко шла под парусом по спокойной воде, не ведая ни водоворотов, ни вихрей. Я ей завидовала.

В такие моменты я скучала по брату больше всего.

Я подумала о загадочном письме, которое мы получили. «Маэстро Антониус мертв. Я в Вене. Приезжай скорее». Я бы решила, что оно вообще не от Йозефа, если бы не его неповторимый почерк. Недописанные слова, корявые соединения между буквами – рука мальчика, практиковавшего гаммы гораздо чаще чистописания.

Мне столько всего хотелось рассказать Йозефу. Столько всего я пыталась сказать в бесчисленной череде писем, которые пробовала написать, и в тех нескольких, которые на самом деле отправила. Груда черновиков, листы бумаги, преданные огню, а я все подбирала слова, находила их, зачеркивала, теряла, путалась. Так много вопросов, которые я хотела задать, и столько всего я хотела узнать, а еще хотела пожаловаться и объяснить, чтобы покончить, наконец, с этой растущей башней бессмыслицы.

Наконец, я поняла, что слов недостаточно. Музыка была тем языком, которым мы с братом владели лучше всего. Музыка пронизывала все наше существо; музыкальные темы заменяли нам предложения, части произведения – абзацы. Лучше всего мы разговаривали друг с другом тогда, когда говорили наши пальцы – мои на клавиатуре, его на струнах. Лишь своей игрой, а не буквами, я могла заставить Зефферля понять.

Но как заставить понять себя? Внутреннее беспокойство, тревогу. Ощущение неполноты и неудовлетворенности, разочарование вкупе с неспособностью выразить свои идеи на бумаге, будь то в словах или в песне. Я не поспевала за собственным разумом, мысли проносились мимо как в тумане, как пальцы, колотящие по нотам шестнадцатые без оглядки на темп.

Топот копыт становился все громче.

Я вдруг поняла, что это стучит не в моей голове – это настоящая лошадь, скачущая по улице. Я обернулась и заметила всадника, черный плащ которого струился за его спиной и напоминал крылья. Под полями шляпы виднелись светлые волосы и узкие, резкие черты лица. Он сидел верхом на черном жеребце с диким взглядом и оскаленными зубами – создание, вылетевшее прямо из пасти ада.

Мое сердце остановилось. Этого не могло быть – или могло?

Разумеется, это был не Король гоблинов.

Всадник промчался мимо, и я отпрыгнула в сторону, чтобы он меня не обрызгал. Я смотрела, как лошадь с всадником исчезают за поворотом дороги, ощущая при этом странную смесь облегчения и разочарования. Я не выспалась – вероятно, мой разум рисовал привидения там, где их не было. Тем не менее ожидание – надежда – что я снова увижу своего Короля гоблинов, кинжалом пронзило мою грудь. Этого не могло быть. Этого не может быть. Нужно идти дальше.

Каково же было мое удивление, когда лошадь с всадником галопом вернулись обратно.

Я стояла на обочине, ожидая, что они снова промчатся мимо, но при виде меня всадник замедлил бег, перевел скакуна с галопа на бег, затем на шаг и, наконец, остановил его.

– Фройляйн Фоглер? – спросил наездник.

– Д-да, – ошеломленно вымолвила я. – Она самая. Чем могу помочь?

Всадник не ответил, но полез в висевший на боку ранец. Курьер, догадалась я. Почтальон. Затем мое сердце подпрыгнуло. Йозеф!

Он достал маленький кожаный мешочек и нагнулся, передавая его мне. Мешочек оказался довольно тяжелым для своего размера и музыкально зазвенел, когда я взяла его в руки. Заинтригованная, я уже собиралась его открыть и посмотреть, что внутри, когда курьер протянул мне письмо.

Я выхватила письмо из его рук, забыв обо всем на свете и не заботясь о том, что помну края. Я так долго ждала слов – объяснений – от Йозефа, что мне было не до хороших манер или социальных условностей.

Тяжелая дорогая бумага источала едва уловимый сладкий аромат, который сохранился, несмотря на то, что письмо преодолело множество миль. На письме стояла официальная печать и герб с изображением цветка. Роза или, может быть, мак? Вряд ли брат мог отправить такое: бумага, чернила, аромат – все указывало на это, но я цеплялась за надежду, потому что мне хотелось верить, что брат отправит мне письмо. Напишет мне – действительно напишет, – а не забудет обо мне.

– От кого оно? – спросила я.

Но почтальон, исполнив свой долг, лишь слегка коснулся полей шляпы и ускакал прочь. Я смотрела ему вслед, пока он не исчез вдали, затем взглянула на письмо, перевернула его, и мое сердце заколотилось от возбуждения и ужаса. Там незнакомым, элегантным почерком образованного человека было выведено:

– Все в порядке? – спросила Кете, когда я вернулась домой. На буфете лежала куча порубленных корнеплодов и засоленная свинина, а на печке выкипала в кастрюле вода. – У тебя такой вид, будто ты встретила призрака! – Она рассмеялась, но тут же осеклась, глядя на выражение моего лица. – Лизель?

Дрожащими руками я протянула сестре маленький кожаный мешочек.

– Это что – соль? – спросила она, нахмурившись.

– Нет. – Я выгрузила соль на стол, а рядом с ней положила кожаный мешочек. Он музыкально звякнул. – Возможно, это и есть наше чудо.

Кете задохнулась от возбуждения.

– Что это? Для кого? И от кого?

– Я думаю… – сглотнула я. – Думаю, это для меня.

Я подняла письмо, на котором яркими черными чернилами было выведено: «Автору “Эрлькёнига”». Едва ощутимый приторный аромат наполнил комнату и принял жуткие формы, смешавшись с запахом лука и зелени, исходившие от стряпни сестры.

– Должно быть, оно от очень важной персоны! – воскликнула Кете. – Взгляни на бумагу! И, – прищурилась она, – это что? Герб?

– Да. – При ближайшем рассмотрении я все же решила, что на гербе изображен мак, а не роза. Как странно.

– Ну, ты собираешься читать или нет? – Сестра вернулась к приготовлению ужина. – Давай узнаем, что загадочному аристократу потребовалось от автора «Эрлькёнига», а?

Я сломала восковую печать и развернула бумагу.

– «Дорогая мадемуазель Фоглер, – вслух прочла я. – Простите меня за этот в высшей степени неподходящий и неправильный метод общения. Мы с Вами незнакомы, но, прошу Вас, не пугайтесь, когда я скажу, что чувствую, будто мы с Вами друг друга знаем».

– О! Тайный поклонник? – поддразнила меня Кете. – Лизель, коварная девчонка!

Я метнула на нее грозный взгляд.

– Ты хочешь, чтобы я читала, или нет?

– Прости, прости, – сказала она. – Продолжай.

– «В прошлом месяце мне довелось побывать на одном концерте. Там было исполнено необычное музыкальное произведение, которое сыграл на скрипке необычный юноша. Я не в силах в полной мере описать, как сильно тронула меня эта музыка и какой огромный резонанс вызвала, как будто ноты коснулись оголенного нерва моей души».

У меня перехватило дыхание. Необычное музыкальное произведение, исполненное необычным юношей.

Сестра многозначительно хмыкнула, и я кашлянула, заставляя себя читать дальше.

– «Признаюсь, меня охватила одержимость Вашей работой. Ни один человек в Вене не смог назвать мне имя композитора, но все говорили, что упомянутое произведение было опубликовано в скрытой коллекции работ, которые перед смертью собрал Джованни Антониус Росси. Этот пожилой человек был мне хорошо знаком, и я могу точно сказать, что не очень-то много слышу от него в этой пьесе, если не сказать – вообще ничего».

Должно быть, Йозеф взял мою маленькую музыкальную пьесу и опубликовал ее под именем маэстро Антониуса. Честно говоря, это имело смысл, поскольку старый виртуоз был известным и уважаемым музыкантом. Но какой бы благодарной я ни была за то, что моя работа нашла своих слушателей, тот факт, что «Эрлькёниг» опубликован не под моим именем, терзал и мучил меня, и червь недовольства разъедал мое сердце.

– «Молодой скрипач оказался таким же загадочным, как и Вы, мой дорогой гений, – продолжала я. – После того как старый виртуоз скончался, он и его помощник бесследно исчезли. Боюсь, мне придется взять дело в свои руки».

Смутная тревога переросла в нехорошее предчувствие. Надвигающееся предощущение вторжения, насилия, нарушения границ моего личного пространства выползало из слов автора виноградными лозами, угрожая задушить меня тревогой и смятением. Я продолжила читать молча.

«К несчастью, после смерти маэстро Антониуса блестящий юный скрипач и его темнокожий аккомпаниатор исчезли. Ваши письма были обнаружены среди вещей старого виртуоза. Мне удалось заметить, что письма адресованы Францу Йозефу Фоглеру, и я их сохранил, не позволив им, непрочтенным, оказаться на помойке. Письма были датированы несколькими месяцами ранее и снабжены любопытной подписью: «автор “Эрлькёнига”».

Я не шевелилась. Исчезли? Я подумала о тревожных призывах Йозефа, о том, как он умолял меня приехать к нему в Вену. Сердце сжалось от острого чувства вины. Я должна была ответить ему раньше. Я должна была найти способ приехать к нему. Я должна была прикладывать больше усилий, чтобы оставаться на связи, я должна была, должна была, должна была…

– Что, Лизель? – спросила Кете. – Что там? Ты меня пугаешь.

Дрожа всем телом, я прокашлялась и принялась читать дальше вслух:

– «Я… я не стану гордиться своими дальнейшими действиями, но мне нужно было… нужно было знать, кто является композитором этого произведения. Я… я…» – но голос подвел меня, совершенно угаснув.

«Мне пришлось прочесть одно из посланий, – говорилось далее в письме. – Простите меня, мадемуазель, за столь грубое вторжение в Вашу жизнь, но мне сразу же открылась природа Ваших отношений с герром Фоглером – а именно, что Вы его сестра и муза.

Мои руки дрожали так сильно, что я с трудом разбирала слова на странице.

«Испугавшись, что у них нет друзей и они одни в целом мире, я приложил все усилия, чтобы узнать местонахождение Вашего брата и его компаньона. Не бойтесь, мадемуазель: они в безопасности и обеспечены Вашим верным и самым преданным покровителем и устроителем их карьеры. Теперь, если Ваше сердце сумеет простить чрезмерного поклонника Вашей музыки за это нарушение доверия, поторопитесь приехать к нам в Вену. Такому таланту как Ваш, негодно пропадать в захолустном баварском городке, он должен быть оценен и признан. Средства, влияние, власть – я, Ваш добрый благодетель, выкладываю перед Вами все, чем обладаю. Я не обижусь, если Вы откажетесь от моего предложения, но все же постараюсь уговорить Вас его принять, поскольку надеюсь познакомиться с замечательным разумом, скрывающимся за столь необычной, загадочной музыкой.

В качестве знака доброй воли посылаю Вам денежные средства в размере пятидесяти флоринов, которые Вы можете потратить на свое усмотрение. Потратить их так глупо или так разумно, как Вам захочется, ибо они – мой подарок Вам, благодарность за дар Вашей музыки. Однако если Вы решите потратить их на проезд дилижансом до Вены для Вас и Ваших родных, назовите мое имя доверенному лицу в Вашем городе, и он посодействует в том случае, если понадобятся дополнительные средства для того, чтобы начать здесь новую жизнь.

Искренне Ваш, граф Прохазка фон унд цу Сновин».

– Лизель! – напомнила о себе Кете. – Лизель!

Письмо выскользнуло из моих онемевших рук и, порхая, устремилось к полу. С отчаянным вздохом отложив нож, Кете подхватила лист бумаги, прежде чем он коснулся земли, и сама прочла слова нашего незнакомца-благодетеля.

– Я просто… боже мой… как… – Сестра никак не могла сформулировать фразу, нить, связывающая ее мысли, рвалась, рассеивая слова. Она подняла на меня взгляд, ее голубые глаза светились радостью, облегчением и… надеждой. Она светилась ярче солнца, и мне пришлось отвернуться, чтобы не ослепнуть. На глаза навернулись слезы, и я сказала себе, что дело не в облегчении, а просто сестра ослепила меня своим сиянием. – Неужели это возможно?

Я покорно взяла кожаный мешочек и открыла его. Золото засверкало в лучах послеполуденного солнца, и я высыпала монеты на стол. Кете едва не задохнулась от восторга.

– Что это значит? – вскричала она.

И правда – что это значило? Я через силу улыбнулась, хотя произошедшее порядком выбило меня из равновесия. Конечно, под онемелостью, вызванной шоком, таился источник радости и предвкушения, но все вокруг было похоже на сон. Все развивалось медленно и нереально, как будто я продолжала дремать, застигнутая врасплох на границе сна и пробуждения. Передо мной открылся путь, которого я прежде не видела. Я хотела сочинять музыку. Я хотела отсюда сбежать. Было время, когда я была Королевой гоблинов, когда мои прихоти имели вес, когда я могла лепить мир по своему желанию, и теперь такая возможность выстроилась передо мною, как дорожка из домино.

Но если я чему-то и научилась, будучи невестой Эрлькёнига, так это тому, что за все нужно платить.

– Это… это подарок судьбы! Подумай, сколько всего мы сможем сделать для гостиницы! – Кете пересчитала пятьдесят флоринов с дотошной аккуратностью нищего. – …Сорок семь, сорок восемь, сорок девять, – она счастливо рассмеялась. – Пятьдесят!

Я поняла, что уже целую вечность не слышала ее смеха, раскатистого, звонкого и яркого, как колокольчик, постоянно звучавшего в стенах гостиницы. Я осознала, как сильно рассчитывала на то, что ее смех сумеет прогнать из моего сердца штормовые тучи.

– Конечно, ты поедешь со мной в Вену, – сказала я. Это был не вопрос.

Кете моргнула, удивленная внезапной сменой темы.

– Что?

– Ты поедешь со мной в Вену, – повторила я. – Правда?

– Лизель, – протянула она, и в ее глазах сверкнули слезы. – Ты уверена?

– Разумеется, я уверена, – сказала я. – Это будет прямо как Идеальное Воображаемое.

Она снова рассмеялась, и этот звук был таким же чистым, как звон весеннего утра. Игра «вот если бы…», в которую мы с сестрой играли маленькими детьми, была способом провести время, расширить пространство, ограниченное болью и страданиями повседневности. Мир, в котором мы становились принцессами и королевами, мир, настолько же красивый и волшебный, как тот, что создавали мы с братом.

– Только представь себе, Кете, – я взяла ее за руку. – Нас ждут конфеты и красивые юноши.

Она захихикала:

– А еще шелк, и бархат, и парча, в которые мы оденемся!

– Каждый вечер приглашение на новый бал!

– Маскарады, оперы, вечеринки и танцы!

– Schnitzel и Apfelstrudel и турецкий кофе!

– Не забудь шоколадный торт, – добавила Кете. – Твой любимый.

Я рассмеялась и на мгновение позволила себе представить, что мы снова – маленькие девочки, и наши желания и мечты так же тесно переплетены, как наши пальцы.

– А что, если… – мягко сказала я.

– Не если, – яростно поправила меня сестра. – А когда.

– Когда, – повторила я, продолжая улыбаться.

– Ну же, – сказала Кете, вставая. – Пойдем, скажем маме. Мы едем в Вену!

Вена. Слова, слетавшие с наших губ, вдруг перестали быть просто желанием и превратились в возможность. Мне было радостно и… страшно. Я подумала о маниакальных, безудержных фантазиях, которые плела, и о том, насколько меня пугает неизвестность того, что мы там найдем. Я сказала себе, что мой страх вызван тем, что мы не знаем в Вене никого кроме Йозефа и Франсуа, что потеряемся одни в большом городе без друзей и родных. Чего я не сказала себе, так это того, что это было предостережение, услышанное мною от лица, сотканного из гоблинских пальцев, и обещание, в исполнении которого я не была уверена.

Ты не можешь покинуть Подземный мир, смертная, не заплатив цену.

Я смотрела на сломанную восковую печать, на разорванный пополам цветок мака и спрашивала себя, не ступили ли мы на неверный путь.

В доме завелся кобольд, по крайней мере так заявляли девушки Одалиски. Злобный маленький дух, которому нравилось их разыгрывать – красть безделушки, путать ботинки, перемазывать шелка и ленты пылью и грязью из сада. В небольшом доме, где царствует женский пол, такое случается нередко. Разрезанное платье, порванное кружево – женщины склонны сводить друг с другом счеты.

Но эти фокусы не были проявлениями обиды и мести за неверного любовника, равнодушного клиента или неоплаченную услугу, утверждали девушки Одалиски. Эти шалости были жестокими, своевольными причудами невидимого духа. Происшествия случались ни с того ни с сего – значит, в их основе лежали не раздор, не разногласия, не озорство, а злобный умысел. Элиф потеряла кольцо своей матери с жемчужиной. Духи Алоизии подменили кошачьей мочой. Исчез миниатюрный портрет покойного мужа Одалиски из ее медальона. Безжалостный кобольд безошибочно определял больные места каждой из них и не щадил никого.

Мария и Каролина начали носить в карманах железо. Эдвина и Фатимат смастерили обереги, отпугивающие глаз зла. Сама Одалиска стала сыпать вдоль порогов соль, но никакое заклинание, никакой предрассудок не помогал держать духа в узде.

«Все бесполезно», – произнес Йозеф отдаленным, туманным голосом. Чудовище в зеркале.

К этому времени все уже привыкли к тому, как замысловато светловолосый юноша излагает свои мысли. Он никогда не выглядел привязанным к настоящему и как будто ступал по эфиру и воздуху, а не по земле. Йозеф не был ни невинным, ни непорочным – в конце концов, он ведь жил в публичном доме, – однако вокруг него сохранялась аура неприкосновенности или дистанции, делая его одновременно и притягательным, и отталкивающим. Его можно было часто увидеть слоняющимся по комнатам и коридорам борделя в самые странные часы ночи, молчаливого, как призрак. В те редкие мгновения, когда он заговаривал, его слова воспринимались как пророчество – такое же загадочное, как слова оракула.

Девушки с сочувствием и жалостью качали головами. «Потерянный, – говорили они. – Одурманенный опиумом». И затем тихо добавляли: «Не от мира сего».

И действительно: дни шли, и Йозеф все больше отдалялся от действительности. Франсуа с отчаянием наблюдал за тем, что время как будто уменьшало его компаньона, съеживая его физическое тело, словно не предназначенное для этого мира. Солнечный свет в волосах Йозефа побледнел и превратился в бесцветное золото рассвета и заката, а синева летнего неба в его глазах потускнела и стала похожа на облачную зимнюю серость. Он стал долговязым и слишком высоким, его бледная кожа плотно обтягивала выступающие кости. Он был дуновением, сущностью, бродягой, и Франсуа хотелось лишь одного – снова вдохнуть в легкие своего возлюбленного жизнь и любовь.

Теперь их связывала только музыка, трос, который с каждым днем становился все слабее и тоньше. Поначалу они играли сюиты Вивальди и концерты Гайдна, Моцарта и даже выскочки Бетховена, чаще всего ради увеселения клиентов дома.

«Теперь я – модное заведение», – провозглашал бордель Одалиски.

«До тех пор, пока не взвинтишь цены!» – отвечали клиенты.

Но даже в своей игре Йозеф как будто куда-то ускользал. Его ноты оставались точными и чистыми, как всегда, но душа во время исполнения мелодий находилась не здесь. Его музыка была так же прекрасна, как и прежде, только теперь она стала менее весомой, менее… человечной. Франсуа закрыл глаза и отвернулся.

Поздно ночью в доме можно было услышать, как он наигрывает меланхоличные мотивы и мелодии детства, оставшегося позади и потерянного. Девушки Одалиски тоже бодрствовали до рассвета, но такой уж была природа их торговли. Пространство между сделками, тишина между вздохами – вот где жил Йозеф. Ему нравилось стоять перед зеркалами в комнатах девушек, наблюдая за тем, как мягко изгибается его рука, как бегут пальцы по шее скрипки. Иногда он даже не понимал, где отражение, а где реальность, поскольку чувствовал себя так, будто живет под стеклом, по другую сторону чувства, по другую сторону дома.

Пока однажды стекло не исчезло.

Йозеф не играл «Эрлькёнига» со дня своего последнего публичного выступления, с того дня, когда его в последний раз видели в венском высшем свете. Он боялся чувств, которые вызывала в нем эта композиция: не только тоску по дому, но ярость, отчаяние, разочарование, бессилие, печаль, скорбь и надежду. При маэстро Антониусе он играл эту багатель тайком, делясь музыкой с Франсуа словно секретом. Тогда «Эрлькёниг» казался ему и пристанищем, и бегством, и спасительными объятиями его сестры.

Но теперь в этом произведении чувствовался упрек. Надлом. То, что он вообще испытывает эмоции, делало его уязвимым, ранимым, и Йозеф впадал в приятное оцепенение. Он видел печаль Франсуа, но не разделял ее. Он жил под стеклом, потому что там было безопасно.

Этой ночью он решил вскрыть старые раны.

По своему обыкновению он встал перед зеркалом и заиграл. Едва смычок коснулся струн, как мир изменился. Комнату наполнил аромат хвои и влаги, глубокой зелени спящих лесов и земли. Тени сделали зеркально-синюю ночь еще непрогляднее, и он увидел стоявшего перед ним высокого элегантного незнакомца, который, как и он, играл на скрипке.

Йозеф не ощутил ни страха, ни удивления, но человек напротив показался ему смутно знакомым. Это была фигура из его снов, близкая, словно старый друг. Незнакомец был в плаще и капюшоне, его лицо размывала темнота, но длинные руки и пальцы двигались в унисон с движениями Йозефа. Нота к ноте, фраза к фразе – мелодия звучала в унисон.

Понемногу Йозеф почувствовал, как просветлел его дух. Дверь была открыта, и впервые за долгое время он присутствовал в настоящем. В ушах раздался едва уловимый, но настойчивый грохот. Топот копыт? Или биение его сердца?

Незнакомец находился в комнате, невероятно напоминавшей ту, в которой играл Йозеф. Юноша восторженно наблюдал за тем, как второй скрипач, повернувшись, принялся разглядывать комнату, где-то подобрал гребень для волос, где-то ленту. Он положил в карман кольцо, монету, туфельку. Распутал платок, завязал узлы на корсетных веревках и спрятал коробочку с пудрой на полку, туда, где ее никто не найдет. Незнакомец повернулся к Йозефу, и луч света осветил заостренные уголки его волчьей усмешки. Он мягко приложил палец к губам, и Йозеф заметил, что невольно повторил это движение, словно сам был отражением. На таком близком расстоянии длинные, элегантные ладони скрипача оказались скрюченными и странными, и Йозеф увидел, что в каждом пальце есть лишняя фаланга.

– Кто ты такой? – прошептал он незнакомцу.

Тот поднял голову. Светлые кудри, выбившиеся из-под капюшона, насмешливый наклон подбородка. Йозеф кивнул, и незнакомец ухмыльнулся еще шире. Медленно, осознанно он поднес пальцы с лишними фалангами к краю шляпы и столкнул ее с головы.

На Йозефа смотрело его собственное лицо.

Кобольд, монстр в зеркале – это был он.

Сердце Йозефа колотилось все громче и громче, пока не заглушило все остальные звуки и чувства. Он рухнул на пол, и в этот миг на фоне луны пронеслись тени, призрачные всадники в призрачной погоне.

А снаружи женщина с зелеными, сиявшими в темноте глазами смотрела, как колеблются и дрожат облака, пролетая над борделем Одалиски, и на ее губах играла едва заметная, удовлетворенная улыбка охотницы.