Книга: Песнь теней
Назад: Цена соли
Дальше: Польза бега

Безумные, дикие, верные

Соли больше не было.
Пища стала пресной, и постояльцы жаловались, но у нас не было ни времени, ни средств, ни льгот, чтобы восполнить уничтоженные Констанцей запасы. Мы все еще чудом выкручивались и справлялись, но когда Кете потихоньку призналась мне, что соли не хватит даже на выпечку, я поняла, что положение стало безвыходным.
– Что же делать? – прошептала моя сестра, когда мы спустились в подвал за продуктами. У нас оставалось достаточно муки, корнеплодов и мяса, чтобы продержаться еще несколько недель, но больше ничего не было. После смерти отца городские мясники, булочники и пивовары не горели желанием предоставлять его жене и дочерям такой же кредит и требовали выплаты на руки.
– Не знаю. – Я потерла виски, надеясь облегчить зарождающуюся головную боль. Я плохо спала, меня мучили сны, которых при пробуждении я не помнила. Образы таяли, как снежинки, стоило мне открыть глаза, но тревога сотрясала меня горьким ознобом еще долго после того, как я вставала с постели. – Ты уверена, что денег больше нет?
Кете посмотрела на меня выразительно и сердито. Я не хуже ее знала, что наши денежные сундуки уже давно пылятся без дела. Гостиница пыталась удержать выручку, как решето воду.
– Может, попросим соли взаймы у Ганса, – предложила я.
Лицо Кете ожесточилось. С тех пор как моя сестра разорвала помолвку, с бывшим другом нашей семьи мы почти не виделись. Он уже успел жениться на дальней кузине из Мюнхена, и будущей осенью они ожидали рождения первенца. Нет, мы не могли попросить у Ганса. Больше не могли.
– А как насчет… церковного прихода? – медленно произнесла Кете. – Наверняка кто-нибудь из церкви нам поможет.
Я нахмурилась:
– Ты хочешь сказать, нам нужно принять милостыню?
– Разве у нас есть другой выход? – помолчав, спокойно ответила она.
– Мы не нищие!
– Пока нет. – Хотя ее голос звучал мягко, эти слова стрелой пронзили мою грудь.
– Йозеф мог бы… – начала я, но не договорила.
– Йозеф мог бы что? – Глаза Кете сверкнули. – Выслать нам денег? Как? Каким образом? – Она покачала головой. – У него нет положения, нет работы, а теперь нет и учителя. Мы не можем позволить себе ни привезти его домой, ни поехать к нему. Наш брат в бедственном положении, Лизель, точно так же, как и мы.
Зефферль. При мысли о том, что брат так далеко, мое сердце сжалось от боли. Один ли он? Напуган? Потерян? Ранен? Йозеф был чувствительным, пугливым и не имел друзей кроме Франсуа. Что будет с ними обоими без протекции маэстро Антониуса? Возможно, я могла бы найти способ добраться до них. До Вены. Отбросить наши имена, наше прошлое, и начать все сначала. Найти работу. Заниматься музыкой.
– Лизель.
Идеи приходили одна за другой, все быстрее всплывая пузырями на поверхность моего разума, и кровь закипела и забурлила от возможностей. В конце концов, разве у нас нет дарования? Разве мы не талантливы? Возможно, я нашла бы работу учителем музыки. Возможно, брат нашел бы место в дворянском оркестре. Зачем бороться, пытаясь удержаться на плаву, если настоящее затягивает нас в глубины долговой тюрьмы?
– Лизель.
Мой разум кипел, мысли собирались в поток. Мы могли бы освободиться и уехать. Сжечь гостиницу, танцевать на углях, пировать на золе. Мы могли бы, могли бы, могли бы…
– О! – я испуганно подняла голову.
Кете меня ущипнула.
– Да что происходит? – Сестра смотрела на меня не со злобой, а с тревогой. – Лизель, ты услышала хоть одно слово из того, что я сказала?
Я часто заморгала.
– Да. Пойти в церковь. Принять Божью милость.
Она внимательно посмотрела на меня.
– Просто… у тебя были такие странные глаза… вот и все.
– О. – Я с отсутствующим видом потерла красный след от щипка Кете, пытаясь привести свои мысли в порядок. – Ты не можешь упрекать меня за нежелание просить милостыню.
Кете поджала губы.
– Гордостью сыт не будешь, Лизель.
Мне совсем не хотелось это признавать, но она была права. Долгое время нам удавалось выживать за счет расположения кредиторов и папиных обещаний все оплатить. Все то немногое ценное, что у нас было, исчезло в ломбарде герра Касселя, на вырученные деньги мы выплатили долги, и больше у нас ничего не осталось. Кольцо Короля гоблинов, подвешенное на простой бечевке, тяжестью давило на мою грудь. Какой бы ни была истинная стоимость этого кольца, для меня оно было бесконечно более ценным. Мой сдержанный юноша подарил его мне, когда мы обменялись клятвами, и снова – когда их нарушили. Это кольцо являлось символом власти Короля гоблинов, но прежде всего оно было обещанием, что его любовь сильнее Древних законов. А как назначить цену обещанию?
– Могу пойти я, если хочешь, – предложила сестра. – Я поговорю со священником.
Внезапно в моей памяти всплыл образ церковных ступеней с дорожками соли. Я помнила, что пастор был самым пожилым человеком в нашем городке – наверное, самым старым после Констанцы. Церковный человек, но я подозревала, что также он был хранителем старой веры.
– Нет, я схожу, – быстро сказала я. – Я поговорю с пастором.
– Пастором? – удивленно спросила Кете. – С этой мерзкой старой крысой?
– Да. – Я смутно помнила, что, будучи ребенком, видела, как пастор оставляет на ступенях заднего крыльца вафли и вино. «Для фей, – говорил он. – Наш маленький секрет, фройляйн». Я была уверена, что он один из тех, кто принадлежал Эрлькёнигу.
Кете была настроена скептически:
– Ты уверена?
Я кивнула.
– Хорошо, – со вздохом сказала она. – Я скажу маме.
Я кивнула.
– Пожелай мне удачи.
– Не удача нам нужна, – мрачно произнесла сестра. – А чудо.

 

Улицы выглядели опустевшими. Непривычный для этого времени года холод держал всех взаперти, и городок как будто сжался, пристыженный. На улице почти никого не было, никто не спешил по делам, а те несколько человек, которых я все же встретила, брели, понурив голову и не поднимая глаз. Лица были напряжены, а воздух до такой степени пропитан тревогой, что становилось трудно дышать. Я сказала себе, что ничего странного в этом нет: в конце концов, мы только что похоронили нескольких жителей города, скончавшихся от таинственного мора.
«Заколдованные», – прошептали у меня в голове голоса старейшин.
Я стряхнула с себя тревогу и плотнее завернулась в красный плащ.
Городская церковь стояла на восточной окраине города, и ее западный фасад выходил прямо на рыночную площадь. Ее легко можно было узнать по изогнутой колокольне, которую на протяжении многих лет все отстраивали и отстраивали заново. Наш маленький городок, в отличие от крупных и значительных поселений, не мог позволить себе красивое место для отправления религиозных обрядов. Побеленные стены нашей церкви были уродливыми и грязными, неф и алтарь лишены украшений. Как говорилось в записях, это было самое старое здание на многие мили вокруг, построенное в те времена, когда Карл I Великий еще являлся королем язычников.
В перерывах между службами двери церкви были закрыты, но не заперты, и любой паломник в поисках утешения и успокоения мог зайти внутрь. Я никогда не приходила сюда за милостью Божьей, поскольку, если у меня и было святое место, это была Роща гоблинов. Я сомкнула ладонь вокруг кольца на шнурке и почувствовала себя так, будто готовилась совершить противозаконный, хулиганский поступок. Глядя на деревянные двери, впервые в жизни я заметила, что панели, покрывающие их, украшены резьбой. Фигуры были странными, некрасивыми и кривыми, но детали показались мне симпатичными. Мой взгляд привлекла нижняя часть правой панели, на которой была изображена высокая, худая фигура с бараньими рогами, стоящая посреди цветочного поля. Розы? Маки? …Дьявол? Я прищурилась. Вдоль краев как будто было что-то нацарапано, но очень уж неразборчиво. Письмо? Послание?
Я опустилась на колени, чтобы взглянуть вблизи. Готическим шрифтом там были выведены слова: Ich bin der umgedrehte Mann.
«Я – мужчина наоборот».
Дурное предчувствие ледяными пальцами царапнуло мне спину. Я вздрогнула, и волоски на руках встали дыбом.
«Незнакомец приходит, цветы уходят».
Я подскочила и, испуганно взвизгнув, споткнулась о подол собственной юбки. Рядом со мной стоял старый пастор, который возник из ниоткуда, как поганка после весеннего дождя. Я узнала его по пучкам волос на макушке и большому безразмерному черному платью. В этих краях он являл собой привычное зрелище: обычно пастор сидел на ступенях церкви, будто на насесте, как странная маленькая горгулья, и глядел на прохожих из-под кустистых белых бровей.
– П-простите?
– Надпись. Вот что там написано: «Незнакомец приходит, цветы уходят». – Пастор указал на панель передо мной, на которой была вырезана фраза на латыни: HOSTIS VENIT FLORES DISCEDUNT.
Фигура с рогами исчезла, и на ее месте оказался юноша с вытянутыми вперед руками. Его голову венчала корона, а вокруг него резвились и играли ягнята. Это было изображение нашего Владыки и Спасителя, а не дьявола. Не Эрлькёнига.
Я не сошла с ума. Не сошла.
Не сошла.
– Д-да, понимаю, – заикаясь, пролепетала я.
Темные глаза пастора заблестели. При ближайшем рассмотрении я заметила, что мягкие как хлопок волосы торчали и из его ушей, вдоль челюсти и по краю подбородка, делая его похожим на только что вылупившегося цыпленка.
– Ты можешь? Ты можешь видеть то, что перед тобой, но видишь ли ты дальше кончика своего носа?
– Простите? – В замешательстве спросила я и смущенно поднесла ладонь к носу.
Он этого как будто не заметил.
– Читая древние истории, можно многое узнать, – продолжал он. Старый пастор вел церковный реестр, записывая даты рождения, бракосочетания и смерти в нашем городке. – Ты начинаешь видеть модели. Циклы. Ты понимаешь: то, что приходило раньше, придет снова.
У меня не было ответа на столь загадочное утверждение, так что я промолчала. Я начала жалеть, что пришла сюда.
– Но я не думаю, что ты здесь для того, чтобы изучать древние истории, фройляйн, – произнес пастор с лукавой улыбкой.
– Я… г-мм… нет. – Мои пальцы переплелись в складках передника, и я набралась мужества озвучить свою мольбу. – Я пришла… я пришла просить вас об одной милости.
– Милости? – Пушистые и белые как хлопок брови заинтересованно поднялись. – Что Божий дом может для тебя сделать, дитя мое?
Я опустила глаза в пол.
– Наши… наши запасы соли истощились, герр пастор, и я… я была бы очень благодарна вам за вашу помощь и… милость. – Мои щеки горели от стыда, накалив воздух вокруг моего лица.
– Ах. – Голос старика звучал бесстрастно и спокойно, но мне не хватало духу посмотреть ему в глаза. – Это Констанца?
Вопрос напугал меня и заставил-таки на него взглянуть. Прочесть выражение его темных глаз было невозможно, но я ощутила признаки жалости. Жалости и… сочувствия.
– Не совсем, – осторожно сказала я. – Но она, скажем так, была в этом замешана.
– Позволь угадать. Она пыталась защититься от Дикой Охоты.
Я уставилась на линию из белых кристаллов у своих ног.
– Да, – прошептала я.
Старый пастор вздохнул и покачал головой.
– Идем со мной, фройляйн. – Он развернулся и повел меня в северную часть церкви. Отперев маленькую дверку, он открыл ее и пропустил меня вперед. Ступив в тускло освещенное крыло, я постаралась не смахнуть плотную линию соли вдоль порога.
– Следуй за мной.
Я вздрогнула, ощутив на своем локте его сухие длинные пальцы. Потом мои глаза привыкли к сумраку, и пастор осторожно повел меня вниз, по короткому пролету ступеней. У подножья лестницы он открыл еще одну дверь и жестом предложил войти. Я нахмурилась, не зная, куда мы направляемся. В церковные погреба?
Дверь за мной захлопнулась, запечатав меня в полной темноте. Мне вспомнились рассказы о девушках и любовниках, погребенных заживо в склепах и катакомбах, и меня охватил неприятный, ползучий страх. Должно быть, так чувствуют себя те, кого отрезали от мира в могиле.
– Герр пастор… – начала я.
Что-то щелкнуло, и вспыхнуло пламя, зависло в воздухе напротив меня, словно волшебный огонек. Спотыкаясь, я пошла на свет и увидела старого пастора с фонарем в руке, хотя и не могла понять, как он зажег его так быстро, не имея под рукой ни огарка, ни свечи.
– Мы находимся в древней ризнице, – пояснил он в ответ на мой молчаливый вопрос. – Священники здесь облачались, прежде чем подняться к алтарю через этот проход. – Наклонив голову, он указал на дверь на дальней стороне. – Но отец Абеляр предпочитает облачаться в хорах. Говорит, что здесь, внизу, ему неспокойно.
Я мысленно согласилась с нашим священником.
– Что мы здесь делаем? – спросила я.
– Мы обнаружили, что за время той краткой весенней оттепели на прошлой неделе наш подвал затопило, так что перенесли все запасы сюда.
Он осветил фонарем помещение, которое оказалось гораздо больше, чем я предполагала. Помимо бочек с продовольствием, перенесенных сюда из церковных подвалов, я увидела несколько полок, забитых стопками пыльной бумаги, пергаментом и реестрами. Только тогда я поняла, что эти записи были историей нашей маленькой укромной деревушки.
– Ах, да, труд всей моей жизни. – Мерцающий свет фонаря прорезался глубоко сквозь мрак, покрыв лицо старика причудливыми тенями. Его нос сделался длинным и острым, а губы – поджатыми и тонкими. Скулы заострились, превратив улыбку в перекошенную ухмылку. – Я проследил происхождение каждого мужчины, женщины и ребенка в этом городе, – гордо произнес он. – Каждого фрукта, созревшего на грядке из крови и семени, с тех самых пор, как появилась эта деревня. Но есть семьи, которые со временем исчезают. Истории, у которых есть начало и середина, но нет окончания.
– Такое происходит в крошечных деревушках вроде нашей, – сказала я. – Матери, сыновья, отцы, дочери, сестры, братья, тети, дяди, кузены и соседи – со временем мы все перепутываемся так, что и концов не сыщешь.
Пастор пожал плечами.
– Возможно. Но есть тайны, которые даже я не в состоянии распутать. Линии жизни, оборвавшиеся в середине, исчезнувшие, незавершенные. И твоя семья одна из них, фройляйн.
Я бросила на него резкий взгляд.
– Простите?
Он улыбнулся, слегка обнажив пожелтевшие зубы.
– Констанца тебе когда-нибудь рассказывала о своей сестре, Магде?
Магда. Я подумала о том, что иногда бабушка называет этим именем Кете. Мама не обращала на это внимания, объясняя это еще одним признаком угасающего рассудка Констанцы, но я не знала, что у нее была сестра.
– Нет, – медленно ответила я. – Но это имя я слышала.
– Гм-м… – Пастор поднял фонарь, осветив полку в нескольких дюймах над его головой. Он провел пальцами по хребту лет, связанных телячьей кожей, разыскивая нужную книгу, нужное поколение. Его длинные ногти были черными от грязи и чернил. – Ах, вот же она.
Он достал огромный том, почти с него ростом, и с пыльным хлопком опустил его на письменный стол. Книга тотчас же открылась на нужной странице. Держа фонарь над книгой, пастор длинным скрюченным пальцем указал на запись посередине страницы.

 

МАРИЯ МАГДАЛЕНА ЭЛОИЗА ГАБОР

 

Магда. Сестра Констанцы. До замужества бабушка носила фамилию Габор.
– Род твоей бабушки был одним из самых древних, хотя и не самых уважаемых, – сказал старик. Я ощетинилась. Хотя я и не носила фамилию Габор, меня это немного задело. – Чудные и странные, большинство из них. Заколдованные, как их называли когда-то.
Я нахмурилась:
– Заколдованные?
Желтая улыбка пастора стала широкой и расплылась по его лицу.
– Безумные, дикие, верные. Те, что живут одной ногой в Подземном мире, а другой – в верхнем.
У меня на затылке зашевелились волосы. Безумие у нее в крови. Но было ли это безумием? Или невидимой связью с чем-то бо́льшим, чем-то за пределами знания? Многие красивые и сломанные ветви моего фамильного дерева были тронуты гением, тягой к творчеству, которая переворачивала их с ног на голову и выворачивала наизнанку. Был у меня прапрапрадедушка Эрнст, талантливый резчик по дереву и плотник, неземные и видоизменяющиеся фигурки которого сочли еретическими и уничтожили. Я до сих пор слышу истории о своей дальней кузине Аннабель, поэтическая и вычурная манера речи которой снискала ей поначалу славу пророка, а затем ведьмы.
А потом был папа. И Йозеф.
И я. Чувство вины забилось во мне при мысли о фортепиано в моей спальне, к которому я не прикасалась с тех пор, как вернулась из Подземного мира.
– Магда была младшим ребенком Элеазора и Марии Габор, – продолжал пастор, передавая мне том, чтобы я прочла сама. Я пошатнулась, взяв его в руки – таким он оказался увесистым, нагруженным многовековым наследием и историей. – Детей было трое: Беттина, Констанца и Магда.
Беттина. Теперь я поняла, почему бабушка так меня называла.
– Что произошло?
Он подбородком указал на книгу передо мной. Листая страницы, я перемещалась вперед и назад во времени, и чем глубже я погружалась в историю, тем тоньше становился пергамент. Агнес, Фридрих, Себастьян, Игнац, Мельхиор, Илзе, Хелена, поколения за поколениями семьи Констанцы. Моей семьи. Целые жизни, прораставшие и увядавшие под моими пальцами. Они рождались, вступали в брак, рожали детей, умирали. Все зафиксировано беспристрастной рукой.
– Не понимаю, – сказала я. – Что я ищу?
Темные глаза пастора пронзили меня.
– Конец. Конец Магды.
Нахмурившись, я вернулась глазами к книге. Младенцы рождались и, если им везло, вырастали. Некоторым так и не удалось выбраться из младенческого возраста; другим выпадало на долю похоронить несколько поколений собственных детей. Это происходило ни с того ни с сего – дело случая. Я не понимала, почему кончина Магды была так важна.
До тех пор, пока не смогла ее найти.
Жизни Констанцы и Беттины были подробно описаны: их рождение и крещение, замужества, дети. История Беттины, кажется, кончилась тем, что она вышла замуж за Анселя Бергманна, но история Констанцы продолжалась через ее детей: Иоганн, Кристоф, Констанца, еще одна Констанца, Георг, еще одна Констанца, Йозеф и Франц. Моменты рождения и смерти каждой моей тети и каждого дяди были отмечены, навеки вписанные в историю чернилами.
Но только не Магды.
Я уходила во времени вперед и возвращалась обратно, ища выход, кончину. Но где бы я ни искала, больше не было никаких следов Магды – ни замужества, ни детей, ни даже смерти. Ее жизнь осталась незавершенной, и если бы не факт ее рождения, зафиксированный пастором несколькими десятилетиями ранее, она могла бы никогда не существовать.
– Здесь нет… нет конца, – прошептала я.
Пастор сложил руки, и они утонули в объемных рукавах.
– Да, – только и сказал он.
– Вы знаете, что с ней произошло? Она умерла? Переехала? Люди не могут просто так… исчезнуть. – Я подняла глаза от страниц тома. Мне было страшно и не по себе. – Так ведь?
– Люди не исчезают, но их истории забываются, – мягко сказал он. – Только верные помнят.
– И вы помните.
Пастор кивнул.
– Ее забрали. Украли. – Он судорожно сглотнул. – Дикая Охота.
Мир сузился до единственной точки фокуса передо мной, до крошечного, устойчивого пламени фонаря. Все остальное погрузилось во тьму, и я чувствовала, будто падаю, по спирали лечу вниз, вниз, в пучину страха. Я попробовала вспомнить все, что знала о Дикой Охоте, – кто они, что они и почему скачут по земле, – но холодная пустота тревоги проникала в самое сердце моего вращающегося как водоворот разума. Рука потянулась к кольцу на шнурке, и ладонь ощутила успокаивающую прохладу украшения в форме волчьей головы.
– Как? – прохрипела я. – Почему?
Пастор ответил не сразу.
– Нет даже двух одинаковых рассказов о дьявольском войске. Одни говорят, что их появление предвещает какую-то ужасную катастрофу: чуму, войну или даже, – он скользнул взглядом по моему стиснутому кулаку, – конец света.
Я еще плотнее сжала кольцо Короля гоблинов.
– Другие говорят, что Охота скачет по странам, когда нарушается равновесие между раем и адом, между Подземным миром и землей, на которой мы живем, и тогда Охота прочесывает весь верхний мир и забирает то, что принадлежит им по праву. Древние законы обретают плоть: получают сталь, зубы и гончих псов, дабы взять то, что им причитается.
Пустота, растущая внутри, угрожала поглотить меня целиком.
– Жертва, – пролепетала я. – Жизнь девы.
К моему удивлению, он пренебрежительно фыркнул:
– Что за жертвоприношение из жизни девы? Сердцебиение? Дыхание? Прикосновение?
Думаешь, твое бьющееся сердце – величайший дар, который ты можешь отдать? Нет, смертный, твое сердцебиение – самое последнее, что есть на свете.
– Тогда что… – Я не договорила. Тогда ради чего была моя жертва? А его? Какую цену заплатил мой сдержанный юноша за то, что позволил мне уйти?
– О, дитя, – со вздохом сказал пастор. – Жизнь – это не тело, – он постучал по моей руке, той, в которой было зажато кольцо Короля гоблинов, – а душа.
– Я не… я не…
– Не понимаешь? – он покачал головой. – Чудные, дикие, странные, зачарованные – о них говорят, что они принадлежат Королю гоблинов. Их таланты – это фрукты Подземного мира, их гений, их страсть, их одержимость, их искусство. Они принадлежат ему, поскольку они – собственность Эрлькёнига.
Собственность Эрлькёнига. Именно так Констанца всегда нас и называла, меня и Йозефа, но я всегда думала, что она имеет в виду тех из нас, кто верит в Подземный мир.
– И Магду забрали из-за ее… талантов?
Лицо пастора помрачнело.
– Магду забрали потому, что она верила. Свидетельствовать об Охоте – безумие, а она уже была безумна.
Внезапно в моей голове пронеслась пугающая мысль.
– Что случается с теми, кто не верит?
Сквозь туман мерцающего света фонаря наши взгляды встретились.
– Думаю, ты знаешь, фройляйн.
Я знала.
Заколдованные.

 

Король стоит в роще, в плаще с капюшоном, высокий элегантный незнакомец. Он повернут ко мне спиной, его взгляд устремлен в сторону туманного облака, и выражение его лица одновременно и дерзкое, и грустное, когда вдруг воздух наполняет похожий на гром грохот копыт и лай охотничьих собак, напоминающий звон колокола.
Его черты скрывает тень, но пряди белых, похожих на перья волос выбиваются из-под капюшона, а в бледных глазах отражается странный, лишенный глубины свет. В отдалении очертания начинают сливаться в формы, проплывающие лохмотья тумана превращаются в знамена, а дымка – в гривы лошадей, в мужчин. Мужчин с копьями, щитами и мечами. Дьявольское войско.
Они идут, Элизабет.
Король властно вскидывает руку, как будто защищаясь от нападения. От этого броска капюшон соскальзывает назад и обнажает лицо, одновременно и уродливое, и красивое. Кожа плотно обтягивает скулы, темные узоры вьются вокруг линии волос, ушей, челюсти и шеи, и в тех местах, где тени запятнали кожу, она становится чернильно-черной. Темнота ползет по его горлу и охватывает подбородок, а на голове из косматого гнезда серебристых волос вырастают бараньи рога.
Он одновременно и мужчина, и чудовище.
В его бледных глазах когда-то жил цвет, в одном – синий, в другом – серо-зеленый, но теперь они бледные, такие бледные, что зрачки – лишь крошечная черная точка в море белого. Но бледнеют не только его глаза; бледнеют и его воспоминания, его мужская сила, его музыка. Он пытается ухватиться за них руками, которые однажды были стройными и элегантными. Руками музыканта. Руками скрипача.
Элизабет.
Но воспоминания проскальзывают сквозь его пальцы – скрюченные, сломанные, искалеченные. Его ногти почернели и стали похожи на когти, и в каждом пальце появилась лишняя фаланга. Он не может вспомнить звук ее голоса, ощущение ее кожи, запах ее волос, только короткий отрывок песни. Мелодию, мотив. Он напевает ее, чтобы оставаться в разуме, оставаться человеком.
Разве чудовища – это не искаженные смертные?
Стук копыт становится громче, наряду с лязгом стали и треском хлыста.
Не смотри, не смотри. Не смотри, иначе сойдешь с ума.
Король поднимает перед собой руки и закрывает ими лицо. Войско окружает его, оно одновременно и здесь, и не здесь. Опасная компания. Дикая Охота.
«Ее имя», – хором говорят они.
Король качает головой. Отдать ее имя Древним законам означает уничтожить последнее, что в нем остается человеческого, и он проглатывает ее имя, ощущая, как оно согревает пространство там, где однажды находилось его бьющееся сердце. Он ей обещал.
«Ее имя», – повторяет войско.
Он все еще удерживает его, отказываясь уступить. Он заплатит цену. Он понесет наказание.
В третий раз войско не спрашивает. Щелчок, кнут, и король запрокидывает голову в беззвучном реве от боли. Его глаза становятся чисто белыми, чернильные тени пятнами покрывают кожу и полностью поглощают ее. На голове вырастают витиеватые бараньи рога, на лице появляется чудовищное, грозное выражение. Он вскакивает на жеребца, который пятится назад, и испускает дьявольский крик, а его горящие глаза – две звезды на ночном небе. Затем он разворачивается и воспаряет в небеса, чтобы взять то, что принадлежит ему – принадлежит Эрлькёнигу, – и принести обратно в Подземный мир к Древним законам.
А пока он мчит верхом, его сердце продолжает отбивать ее имя.
Элизабет. Элизабет. Элизабет.
Назад: Цена соли
Дальше: Польза бега