Гостиная на первом этаже была маленькая и скорее напоминала ризницу в церкви, нежели комнату для приемов. Она даже была немного похожа на ризницу – вдоль стен располагались панели из темного дерева, похожие на хоры, а гранитный пол покрывал персидский ковер. Акустика в этом месте была очень необычной, одновременно и приглушенной, и богатой на эхо, и я снова невольно подумала о том, как это странно со стороны столь известного любителя музыки, как граф, – устроить импровизированный концерт в таком месте.

Граф и графиня уже удобно расположились на плюшевых стульях из красного бархата в противоположных концах комнаты, друг напротив друга, когда в помещение вошли мы с Йозефом. Клавесин стоял между супругами, и они походили на божества, охраняющие вход в музыкальный Подземный мир. Маски никто не снял: графиня продолжала быть фрау Перхтой в лебединых перьях, а граф – Der Tod в маске черепа. Отражения и противоположности: черное и белое, ночь и день, если не считать приколотых к костюмам маков, капель крови.

– Добро пожаловать, – сказала графиня. – Располагайтесь удобнее. Как только вы почувствуете, что достаточно разыграны, мы позовем сюда остальных гостей.

– И мою сестру? – спросила я. – И Франсуа?

Граф улыбнулся.

– Уверен, они придут вместе с остальными.

Его супруга указала на клавесин.

– Ваше королевство ждет, дети мои.

Мы с братом переглянулись и направились к инструменту. Йозеф опустил футляр и достал из него скрипку, пока я усаживалась за клавесин. Я подняла ладони к клавишам черного цвета и цвета слоновой кости. Они располагались по принципу, противоположному всем остальным клавиатурам, на которых мне доводилось играть. Традиционно белые клавиши были черными, а привычные черные, напротив, – белыми, и на одно мгновение, в которое внутри меня все похолодело, я испугалась, что разучилась играть. От перевернутых цветов у меня закружилась голова, и я стала сомневаться, помню ли я, как нажимать на клавиши и даже помню ли я ноты.

– Лизель? – Йозеф держал смычок на весу перед струнами, готовый заиграть.

Я прогнала смятение, успокоилась и сыграла несколько аккордов. Клавесин, каким бы старым он ни был, оказался в хорошем состоянии – о нем явно заботились. Клавиши были мягкими и податливыми, струны настроены. Йозеф кивнул мне, и я дважды сыграла ноты соль, ре, ля и ми, пока Йозеф настраивал скрипку. Затем он, разогревая кисти, добросовестно выполнил свои упражнения: гаммы, трети, четверти, пятые доли, повторяющиеся раунды музыкальных фраз.

Я разыгрывала руки, пытаясь не только приспособиться к совершенно новому для себя инструменту, но и настроиться на исполнение для публики, а не только для себя. Я уже давно перестала выполнять упражнения на ловкость, которые папа заставлял нас проделывать каждый день, и пальцы показались мне толстыми и свинцовыми.

– Вы готовы? – Графиня наблюдала за нами с живейшим интересом, а вот внимание графа, казалось, было направлено на что-то иное. Для человека, который из-за моей музыки так стремился привезти меня сюда – в Вену и в этот самый дом – он проявлял на удивление мало интереса к нашей игре. Поначалу его неуклюжую эксцентричность я отнесла на счет его харизмы или приняла это за следствие замутненного опиумом разума, но теперь мой покровитель снова внушал мне ужас.

– Не будете ли вы так любезны, – застенчиво промолвила я. – Я оставила фолиант с нотами наверху, вместе с плащом и остальными своими вещами. Не мог бы кто-нибудь?..

Не успела я договорить, как в комнату вошел еще один лакей, одетый в красное. На серебряном подносе он нес мой фолиант в кожаном переплете. Ощущение ужаса усилилось. Комната, мои хозяева, весь дом, жутковатые гости и странное сходство лакеев в ливреях усилило растущее чувство нереальности происходящего.

Я поблагодарила лакея натянутой улыбкой, раскрыла фолиант и пролистала ноты, пока не нашла «Эрлькёнига». Я изо всех сил старалась не обращать внимания на давление, которое испытывала под взглядами графа и графини. Они смотрели так пронзительно, так испытующе, что это было уже не любопытство, а какой-то голод или страстное желание, которое пульсировало и исходило от них, словно волны парфюма, и от этого мне становилось и совестно, и радостно.

Я установила ноты на подставке и снова села на табурет. Посмотрела на Йозефа, пальцы которого машинально беззвучно бегали вдоль стана скрипки, разминаясь. Этот обыденный жест, безразличие к исполнению ударило меня больнее, чем его холодность ко мне: Йозеф был чувствительным и робким. По крайней мере, когда-то был.

– Не позвать ли ваших гостей, ваше сиятельство? – вяло спросил он.

Графиня улыбнулась и откинулась на спинку стула.

– Я надеялась, что вы побалуете нас двоих частным исполнением «Эрлькёнига», герр Фоглер, – сказала она. – Надеюсь, вы не возражаете.

Йозеф пожал плечами, но тут же поспешно и вежливо поклонился.

– Как вам будет угодно, ваше сиятельство.

Он прижал инструмент к плечу, свободно держа смычок в опущенной руке, поднял взгляд и посмотрел в мои глаза, ожидая, чтобы я к нему присоединилась. Низкая, настойчивая пульсация охватила основание моего черепа, и я пожалела, что, пока была наверху, не съела ни крошки с одного из бесчисленных банкетных столов. Я чувствовала себя так, будто проглотила песок, но улыбнулась брату и кивнула. Он выпрямил спину и прижался подбородком к скрипке, а я положила ладони на клавиатуру, ожидая его сигнала. Йозеф взмахом смычка задал темп, и мы приступили к исполнению «Эрлькёнига».

Поначалу голос клавесина в сочетании со скрипкой резал ухо. Плектр сильно ударял по струнам, выдергивая их, струны дрожали и не звучали, и вся пьеса приобрела зловещий подтекст, которого не возникало при игре на более современном инструменте. Я пыталась найти равновесие среди этого нового акустического ощущения, пыталась сосредоточиться на нотах, а не на звучании. Во мне заиграло внезапное желание экспериментировать, импровизировать. Играть. Прыгать, бегать и резвиться в музыке, как делали мы с Королем гоблинов, когда я была ребенком. Я встряхнула головой и попробовала вместо этого сосредоточиться на брате – слушать, следовать, поддерживать.

Но его там не было.

Йозеф в музыке не присутствовал. Его ноты были точны, как всегда, но нам чего-то недоставало, связующей волны, которая то приливала, то отливала, перемещаясь между нами так же легко и сокровенно, как течет беседа. Мы играли друг другу, а не друг с другом.

Граф заерзал на стуле и поднял руку, прикрывая зевок.

«О, братец мой, – подумала я. – О, Зефф, что с тобой происходит?»

Я отчаянно пыталась поймать взгляд своего брата, нащупать эту струну, спасательный трос, который нас связывал. «Поиграй со мной, Зефф, – взмолилась я. – Поиграй со мной».

Я не лгала, когда сказала графине, что я не исполнитель. Я обладала навыком, но не талантом. Я подумала, что брат, наверное, так привык играть с Франсуа, что позабыл, как настроиться на меня, как слиться в исполняемом нами музыкальном танце. Или это отсутствие связи являлось симптомом более глубокого отчуждения? Как могло до такого дойти, что мы, столь близкие когда-то, как две половинки одного сердца, стали далекими и чужими, как незнакомцы? Тоска из моего сердца передалась пальцам, наполнив ноты печалью.

А Йозеф… он продолжал играть с беспощадной, безукоризненной чистотой. Он был эфиром, воздухом и пустотой, в то время как я представляла собой землю, корни и камни. Печаль сменилась негодованием, а затем и яростью. «Встреться со мной, Зефф», – подумала я, и экспромтом модифицировала свой аккомпанемент.

Настроение в комнате тут же поменялось. Давление ушло, уступив место облегчению, ожиданию, затишью перед ливнем. Я застигла Йозефа врасплох, но он был слишком опытным музыкантом, чтобы запнуться, и впервые за долгое время между нами промелькнула искра, и мы, подсвеченные солнцем, прыгали с облака на облако. Мой брат был здесь. Со мной. Он присутствовал, он слушал.

«Это игра, Зефферль, – подумала я. – Игра, вроде той, в которую мы играли».

Я импровизировала на созданных мною же структурах, открывая в аккордах новые формы. Брат следовал за мной, его игра становилась все резче. Мелодия оставалась той же, но она сменила цвет. У этой версии «Эрлькёнига» были острые края, разреза́вшие слушателя своей красотой, своей нездешней мощью. Это была уже не багатель, зародившаяся в моей голове, когда я сочиняла это произведение. Тогда я хотела, чтобы оно стало мечтательным, меланхоличным, пронизанным ностальгией. Я писала его, желая попрощаться с семьей, в тот период, когда впервые осмелилась спуститься в Подземный мир, оставив позади себя частичку девочки, которой я была.

Теперь, когда я задала новый стиль, брат взял бразды правления в свои руки. Ноты стали яростными, как будто он говорил: «Ты хочешь свести счеты? Настал миг расплаты». Мы снова говорили друг с другом, и я только теперь поняла, как плохо мы друг друга слышали. Мы вернулись обратно к первоначальной аранжировке, и я, наконец, осознала, что он пытался выразить.

Недовольство. Неудовлетворенность. Пустоту. Непрестанные поиски, возвращавшие к тому, с которого он начал. Состояние загнанности. Мой брат чувствовал себя запертым в ловушке. Он ссутуливался под весом ожиданий, давления, под грузом моих желаний, которые навалились на него, не оставляя места и воздуха его собственным желаниям.

«О, Зефф», – подумала я.

Я прислушалась. Я слушала, слушала и слушала, позволяя своему аккомпанементу поддерживать брата так, как я не делала с момента нашего приезда в Вену. Йозеф играл, украшая мелодию трелями, почти барочными по своей сложности и нарастанию, но именно они и позволяли ему выразить свое разочарование. Он едва не поторопился с набором шестнадцатых, но даже в самый разгар столь нехарактерного для него выброса эмоций брат сохранял контроль, а его темп оставался ровным благодаря долгим годам строжайшей дисциплины.

Что-то изменилось.

Комната стала какой-то странной, как будто притихла, и вовсе не из-за восстановившейся между нами связи и не из-за благоговейного восторга слушателей. Воздух наполнился ароматом хвои, суглинка и льда, едва уловимым, как шлейф парфюма от прохожего. Мои легкие напитались чистым, прозрачным альпийским воздухом, хрустящим горным бризом и пещерной прохладой. Голова черепа и лебедь подступали ко мне все ближе.

Я пропустила несколько нот и едва не остановилась, напуганная и вырванная из произведения. Но руки продолжали двигаться благодаря многочасовым тренировкам, мышцы сокращались автоматически, как будто обладали собственной памятью.

Я не сводила глаз с брата, внимательно следя за его сигналами, но при этом ощущала в комнате присутствие кого-то, не человека и не смертного. Мне вспомнилось видение, посетившее меня в лабиринте, горящие глаза и корона из рогов, и я мрачно смотрела на Йозефа, пытаясь заглушить в голове другой голос.

Затем музыка стихла.

Багатель была достаточно коротким произведением и завершалась неопределенной нотой. Йозеф выдержал последнюю фермату не с убеждением, а скорее со смирением, и оно отозвалось в моем сердце гораздо больнее, чем его отчаяние. Его изогнутая рука неуклюже дернулась, и он уронил голову, как будто не в силах выносить гнетущее чувство изоляции. Несмотря на нашу временную связь, мой брат выглядел прежним, как будто волшебство, которое мы сотворили вместе, его не коснулось. Теперь, по окончании концерта, я почувствовала, что в моей разбухшей голове нарастает боль.

Хозяева разразились аплодисментами, граф аплодировал энергичнее своей жены.

– Бесподобно, бесподобно! – повторял он, сияя от восторга. – Никогда прежде я не слышал такой игры! Это было так красиво. Так приятно!

Я нахмурилась. Он слышал такую игру прежде: он написал мне об этом в письме. И хотя его похвала мне льстила, музыку, которую мы с братом только что исполнили, никак нельзя было назвать приятной. Мое сердце болезненно сжалось. Я стала догадываться, что граф не обладает разборчивым вкусом. И хотя я была благодарна ему за внимание и желание нам покровительствовать, я не могла удержаться от предположения, а не отдает ли он дань моде. Графиня Тун и принц Лихновски опекали Моцарта и Бетховена. Возможно, этот богемский дворянин тоже подыскивал себе питомца, домашнего музыканта, обладающего нестандартным талантом. То есть, по сути, ему было все равно, какой из меня композитор. Я потерла виски, надеясь прогнать пульсирующую боль. Мне хотелось встать. Мне хотелось сесть. Мне хотелось лечь.

– Bravi, bravi. – В знак одобрения графиня сделала два резких хлопка в ладоши. – Это было как раз то, что я надеялась услышать, и даже больше.

Все, что она надеялась услышать? Крошка сомнения, капля подозрения в отношении графа внезапно слились воедино, и мне вдруг все стало ясно.

– Так это вы написали мне письмо, из-за которого я оказалась здесь. – Я не старалась быть учтивой, как она. У меня слишком сильно болела и кружилась голова, чтобы я могла думать о приличиях.

Внезапно все обрело смысл. Элегантный почерк на приглашении, то, что она обращалась ко мне мадемуазель, как и автор письма, а не фройляйн, как ее муж. Я подумала о неискушенном слухе графа, о его недостаточном энтузиазме и образовании, о том, что он явно не смог бы оценить Йозефа и меня – а вот его жена вполне.

Зеленые глаза прищурились, как будто в улыбке.

– Неужели меня так просто раскусить?

Я кивнула, но не в ответ на ее вопрос. Моя голова отяжелела, веки смыкались.

– Я слышала о вас самые необычайные истории, юная леди, – мягко продолжала она. – Слухи о… нездешней природе вашей музыки.

Я рассмеялась, но смех прозвучал искаженно.

– Я скорее смертная, – хрипло заметила я, – а не волшебница.

– Вы в этом уверены, моя дорогая?

Меня бросило одновременно и в жар, и в холод. Я дрожала помимо своей воли, мелкая судорога сотрясала мое тело, хотя в комнате было слишком тесно, слишком жарко. Меня лихорадило, но кожа оставалась липкой и холодной.

– Что… что… – Я подумала о бокалах с шерри, которые мы с братом выпили перед тем, как спуститься сюда для представления. – Что вы добавили в мой напиток? – нечленораздельно пролепетала я.

Мягкий удар, тук. Йозеф резко упал, его скрипка брякнула, стукнувшись об пол, а его изогнутая рука вытянулась и указывала обвиняющим перстом на графиню.

– Зефферль! – воскликнула я, но мои слова прозвучали приглушенно, притупленно, глухо. Я прижала пальцы к губам, но больше их не чувствовала.

Комната становилась все меньше, меня окружал спертый и застоявшийся воздух, сырой, пропитавшийся тошнотворно-сладким ароматом гниющих цветов. Я не могла дышать, не могла сделать шаг. Мои ноги отяжелели, лоб как будто сдавило железным обручем. Я повернулась к графине.

– Почему? – слабым голосом спросила я, тщетно пытаясь удержать равновесие в раскачивающейся и плывущей комнате.

– Простите меня, Элизабет, – сказала графиня, и в ее голосе послышалась подлинная печаль. – Обещаю, что это для вашего же блага.

– Кете…

– О вашей сестре и темнокожем юноше позаботятся, – пообещала она. – Им не причинят вреда.

Я падала, падала сквозь землю, в бесконечно пустое пространство под собой.

– Кто вы? – прокаркала я.

– Ты знаешь, кто мы. – Голос графини звучал как будто издалека, за мили или годы от меня. – Мы – безумные, дикие, верные. Мы – хранители Древних законов, потому что мы принадлежим Эрлькёнигу.

Я открываю глаза, но не понимаю, где нахожусь. Мир вокруг окутан туманом и лишен формы, как будто я смотрю на него сквозь дымку или облако. Моему дыханию вторит странное эхо, звонкое и приглушенное одновременно, а сердце бьется громче гонга.

Мой пульс ускоряется, барабанная дробь крови становится все громче. Я поворачиваюсь, с именем на губах, с восторженным криком в сердце. Mein Herr, mein Herr!

Голос очень далекий, как будто нас разделяет огромное расстояние. Я бесцельно брожу по серому миру в поисках формы, света, тени, чего-то, что придало бы моему окружению вес и глубину. Где я? Мне это снится?

Со всех сторон поднимается вой и похожее на звон колокольчика лаянье гончих. Оно гулко отдается в моей груди. Я чувствую, как этот звук ползет по горлу, рвущийся, раздирающий, серебристо-сладкий и резкий. Мне хочется закричать, не от боли, а от охватившего меня безумного бреда. Я чешу шею, мне хочется разодрать кожу до крови, но зачем, я не знаю, – чтобы высвободить свой голос или чтобы сохранить его взаперти.

Я отдергиваю руку и вижу, что кончики пальцев выкрашены не в красный цвет, а в серебристый. Я, не моргая, гляжу на свои ногти, пытаясь нащупать в этой картинке смысл, когда из бесформенного мрака вдруг проступает чудовище.

Я кричу, увидев бледно-голубые глаза с крошечным, как булавочный укол, черным зрачком. Форма медленно сливается в существо – длинное, изящное лицо, витиеватые чернильные тени ползут по бледной, как луна, коже, а вокруг заостренных эльфийских ушей закручиваются бараньи рога. Он страшнее и правдоподобнее видения, которое явилось мне в лабиринте. Но хуже всего его руки – скрюченные, изогнутые, с многосуставными пальцами. На одном пальце сверкает серебряное кольцо. Кольцо с волчьей головой и двумя драгоценными камнями на месте глаз, синим и зеленым.

Мое кольцо. Его кольцо. Символ нашего обещания, которое я дала Королю гоблинов в Роще гоблинов.

На мгновение в бледно-голубые глаза возвращается цвет, единственный цвет в этом сером мире. Синий и зеленый, как драгоценные камни на кольце вокруг его пальца. Глаза разного цвета. Глаза человека. Глаза бессмертного возлюбленного.

«Элизабет», – говорит он, и его губы мучительно сжимаются вокруг заостренных зубов, клыков ужасного чудовища. Меня гложет страх, но сердце смягчается от жалости. От нежности. Я протягиваю руку к моему Королю гоблинов, желая прикоснуться к нему, подержать его лицо в своих руках, так, как я делала, будучи его невестой.

Mein Herr. Я поднимаю руки, чтобы погладить его щеку, но он трясет головой, отталкивая мои пальцы.

«Я – не он, – говорит он, и его слова звучат зловещим рычанием, а глаза вновь становятся жуткими, бело-голубыми. – Тот, кого ты любила, ушел».

«Тогда кто ты такой?» – спрашиваю я.

Его ноздри раздуваются, тени вокруг нас сгущаются и углубляются, придавая миру искаженные очертания. Он запахивает плащ, и впереди из тумана вырастает темный лес. «Я – Владыка Зла и Правитель Подземного мира. – Его губы над опасными клыками растягиваются в тонкую линию косой ухмылки. – Я – смерть и погибель, и я – Эрлькёниг».

«Нет! – кричу я, снова протягивая к нему руки. – Нет, ты – тот, кого я люблю, король с музыкой в душе и молитвой в сердце. Ты – знаток, философ и мой сдержанный юноша».

Так ли это? Искаженный Король гоблинов проводит языком по сверкающим зубам, и его бледные глаза пожирают меня, как будто я – роскошное угощение, которым нужно насладиться. «Тогда докажи это. Назови его по имени».

Меня трясет от преизбытка чувств – от вины, страха и желания. Его имя, имя, единственная нить, которая связывает моего юношу-аскета с внешним миром, единственное, что он не может мне отдать.

Эрлькёниг запрокидывает голову и хохочет. «Ты даже не знаешь имени своего возлюбленного, дева? Как ты можешь называть это любовью, если ты ушла, если бросила его и все, за что он боролся?»

«Я найду его, – отчаянно говорю я. – Я позову его по имени и приведу домой».

В его нездешних глазах вспыхивает злоба, и, несмотря на чудовищные рога, клыки и шерсть, покрывающую безупречные формы Короля гоблинов, он становится соблазнительным и лукавым. «Иди же, храбрая дева, – мурлычет он. – Иди, вернись ко мне и стань снова моей невестой, потому что вовсе не твой сдержанный юноша показал тебе самые темные плотские наслаждения Подземного мира. А я».

От его слов меня бросает в дрожь, я трепещу от макушки до пальцев ног, и мое тело улавливает нотки меда в его голосе, хотя разуму они кажутся горькими и тошнотворными. «Нет, – говорю я. – Никогда».

Глаза Эрлькёнига сужаются, туман между нами истончается и отступает, обнажая незнакомый темный лес. Вдалеке виднеется не облако и не туман, а размытые силуэты похожих на привидения всадников. Клочки призрачной одежды свисают со сморщенной плоти и древних костей. Дьявольское войско. Их молочного цвета глаза светятся отсутствием света и жизни, а у их ног несутся псы, создания тьмы, с глазами, красными от крови, от ада, от… маков.

Маки.

Тошнотворно-сладкий запах пронизывает все мое существо. Я кашляю, затем меня мутит и рвет. Тяжелый, насыщенный аромат, он снова закутывает в облако окружающий меня мир и оттягивает меня далеко от Эрлькёнига, от гончих псов, от Охоты.

Нет! Не успеваю я исчезнуть в пурпурном тумане, как Эрлькёниг яростно и дико бросается вперед. Но скрюченные руки проходят точно сквозь меня, пронзая меня льдом, холодом и смертью. Я кричу от боли и, задыхаясь, произношу имя, но это призрачное объятие задерживает меня в кошмарном сне.

Вдруг бело-голубые глаза наполняются теплом и цветом. Элизабет!

Король гоблинов вырывается на свободу, и я, тяжело дыша, падаю на руки и колени. Mein Herr!

«Элизабет, – говорит он, и я вижу, каких сил ему стоит держаться, бороться с поглощающим его мраком. – Иди. Беги. Убирайся отсюда, пока Охота не настигла тебя.

«Нет, – отвечаю я. – Останься со мной. Будь со мной!»

Но Король гоблинов качает головой. Жгучий цветочный аромат становится еще резче, и мир дрожит, как будто я смотрю на него из-под толщи воды.

Старые законы пытаются восстановить древнее равновесие. «Я дал тебе обещание, Элизабет, и я намерен его сдержать». Он протягивает мне руку, и в его ладони я вижу кольцо, которое оставила для него в Роще гоблинов. Его кольцо. Символ его власти и нашей клятвы. Я протягиваю к нему руку, и на короткое мгновение мы соприкасаемся. Моя ладонь прижимается к его ладони, и меня накрывает волна такого дикого желания, что я боюсь сойти с ума.

«Возьми меня, целуй меня, растерзай меня, укради меня…»

«Нет!» Глаза Короля гоблинов расширяются, и он отталкивает меня.

«О, пожалуйста, о, пожалуйста, о, пожалуйста…»

«Уходи, Элизабет! – кричит он. – Уходи, пока я не потерялся, пока…»

Затем он исчезает, и его разного цвета глаза тонут в море белого.

Он продолжает звать меня по имени. Я пытаюсь вспомнить его имя, копаюсь, рою когтями, разношу закоулки своего разума, выскребаю углы своего здравомыслия, чтобы его найти.

Я просыпаюсь.