Глава 30

Нельзя смотреть прямо на солнце, иначе оно обожжет вам сетчатку. Моим родителям хватило здравого смысла внушить мне эту истину. Мы с Эйми учили этому же Кэти, которая проявляет теперь разумную осторожность. Я тоже слушался взрослых, но бывают моменты, когда ты просто вынужден взглянуть на солнце. Оно может ослепить тебя, отразившись от окна проезжающей машины. Или вот стоишь под деревом, намереваясь сделать снимок. Ветер качнет листок, и в открывшемся просвете засияет солнце. И вот уже перед глазами пылают очертания листка или квадрат, совпадающий по форме с окном машины. В таких случаях я моргаю и моргаю, пока изображение полностью не исчезнет.

В моей памяти запечатлелись два образа моей матери. Дар памяти, который все время со мной. Но в отличие от солнечного отпечатка, который бледнеет понемногу и исчезает, эти образы больше похожи на снимок. Подобно ему, они со временем выгорают. И все же, теряя яркость, они остаются на месте. Их невозможно сморгнуть. Они будут преследовать меня до самой смерти.

Я вспоминаю свою мать с пистолетом в руке. Она смотрит на меня, и ее лицо искажается от ужаса при мысли о том, что она натворила. То, как это изображают в фильмах, ничуть не напоминает реальность. Настоящий страх поглощает вас полностью. Почувствовать его может даже наблюдатель. У него привкус пыли, масла и асфальта. Я до сих пор ощущаю страх своей матери. Вижу момент, когда она вдруг осознает, что навсегда потеряла меня. Что не может быть той матерью, которая мне так нужна.

А вот и второе воспоминание. Мы с родителями устроили пикник на берегу озера. Мне восемь лет. У отца редкий выходной. Весь день мы ловили с ним рыбу – под присмотром мамы, которая сидела, опершись о дерево, с книжкой в руках. Мы сделали перерыв на обед, и я спросил, что она читает. Это был Уолт Уитмен – «О я! О жизнь!». Мама предложила почитать мне вслух, но я отказался. Я был восьмилетним мальчишкой, которому хотелось поскорее проглотить сэндвич и снова взяться за удочку. Какое мне было дело до романтической прозы? Уитмена я прочитал только в колледже. Под руководством нашего профессора мы разобрали эту вещь строчка за строчкой. Знай я в свое время подлинный смысл поэмы Уитмена, меня бы наверняка заинтересовало, не ставит ли мать под сомнение собственное существование. Что, если она пыталась понять, есть ли смысл в ее жизни? А может, она просто чувствовала себя беспомощной? Догадывалась ли она о том, что выбранный путь рано или поздно уведет ее от меня? Знай я об этом, обязательно выслушал бы ее – просто чтобы убедиться, что с ней все в порядке.

В тот день мама казалась довольной жизнью. Она то и дело улыбалась, разговаривая с отцом. А тот все перешептывался с ней о чем-то, будто вовсе забыв про рыбную ловлю. Со стороны могло показаться, что перед вами – идеальная семья. Но то было затишье перед бурей. Последнее мое светлое воспоминание.

Приехав с Эйми к ее родителям, мы застаем схожую сцену. Кэтрин сидит во дворе, прижавшись спиной к гигантскому сикомору. На коленях у нее – раскрытая книжка. Хью пристроился тут же, с чашкой чая в руках. Рубашка у него закапана маслом, на подбородке тоже масляное пятно. Возился, должно быть, в гараже со своим «Мустангом». При виде этой картины я невольно вспоминаю то давнее воскресенье на берегу озера.

Эйми чувствует, что мысли мои блуждают где-то далеко, и крепко сжимает мою руку.

– Время, – шепчет мне Эйми. – Время смягчает боль. Просто нужно немного подождать.

Я верю ей. Она знает, что говорит. Но пока что я не готов сделать шаг вперед.

– Даже не знаю, как мне быть с мамой.

– Со временем разберешься. Доверься своим инстинктам. Как-никак, это они привели тебя ко мне.

Она улыбается, и на мгновение я забываю обо всем. Есть только Эйми, наше с ней прошлое и будущее. Вопль Кэти возвращает нас к действительности.

– Папа! Мама! Вы вернулись! – мчится она ко мне.

Я подхватываю ее на руки, и она звонко чмокает меня в щеку.

– Я уже соскучилась. – Кэти кладет голову мне на плечо.

– Я тоже, Кэти-кексик.

– Ну как, ты был у своего папы? Мама сказала, вы едете к нему домой.

Я смотрю на Эйми, и та качает головой. Кэти ничего не знает о его болезни.

– И я хочу с ним встретиться, – говорит девочка.

Мне бы тоже этого хотелось. Но пришлось ограничиться тем, что я показал отцу фотографии Кэти, снятые на телефон. Отец наотрез отказался встречаться с девочкой. Не захотел, чтобы та запомнила его таким – прикованным к постели, на пороге смерти. Сам я думал иначе. Но если я чему и научился за последнее время, так это уважать чужие желания.

И тут меня осеняет. Глаза щиплет, будто я взглянул прямо на солнце. В каком-то смысле так оно и есть, а иначе откуда бы взяться этой внутренней ясности? Теперь я знаю, чего хочу – чего хотел все это время. Эйми забирает у меня Кэти.

– С тобой все в порядке?

Я киваю.

– Не возражаешь, если мы откажемся от обеда и сразу поедем домой? Мне нужно кое-что доделать.

– Конечно, – говорит Эйми.

На следующий день, после долгой беседы с Эриком, я отсылаю Элу Фостеру из National Geographic тысячи необработанных снимков, отмечая те из них, которые хотел бы увидеть в журнале. Пусть он сам доводит их до ума, советует мне Эрик. В конце концов, это его работа. Тем же вечером, дождавшись, когда Эйми и Кэти уйдут в кафе, я заказываю на утро билет до Лас-Вегаса. Я полечу туда еще до того, как проснутся мои жена и дочь. До того, как успеет взойти солнце.

Когда я добираюсь до места, «Экспресс-чистка» уже работает. Люди заходят внутрь с грязной одеждой, а выходят с чистыми костюмами и рубашками. Всякий раз, как распахивается дверь, до меня доносится запах горячей ткани и каких-то растворителей. Внутрь я не захожу. Просто смотрю в окно, по другую сторону которого стоит стол швеи. Швейная машинка под чехлом, нитки разложены аккуратными рядами. Тут же – груда одежды. Края вещей подвернуты и подколоты. Мама подколола их. День за днем работает она за этим столиком, с тех пор как ее выпустили из тюрьмы.

Как часто приезжал сюда отец? Вспоминала ли мама обо мне? Удалось ли ей примириться с собой и своим выбором? Так ли уж она счастлива здесь?

Погрузившись в раздумья, я не сразу понимаю, что меня о чем-то спрашивают.

– Простите? – поворачиваюсь я.

На меня с улыбкой смотрит пожилой мужчина в мешковатом костюме.

– Так вы собираетесь заходить или нет?

На той стороне улицы – кафе. Вдоль окон рядами выстроились столики.

– Нет, – качаю я головой и бегу к кафе, лавируя между машинами.

Здесь я заказываю черный кофе и жду, пока освободится нужный мне столик. Наконец мать с двумя детишками уходит, и я усаживаюсь на их место, сдвинув локтем скомканные салфетки.

Витрина химчистки видна отсюда как на ладони, и я время от времени поглядываю на столик швеи. Судя по табличке на дверях, работать мама начинает в девять.

Я снимаю куртку и кладу ее на стул рядом с собой. Затем бросаю взгляд на часы и принимаюсь за кофе. Что ж, придется чуть подождать.

– Ян.

Я отрываю взгляд от окна и вижу перед собой Эйми. Рядом улыбается Кэти. Я смотрю на них в замешательстве.

– Вы тоже здесь?

– Я прочитала твою записку.

– Я просил, чтобы ты позвонила, а не… так вы прилетели сюда вслед за мной? – Я все еще не могу понять, каким чудом они очутились тут.

– Мы летели на самолете, папочка. Мама разрешила мне сесть у окна, и я смотрела на облака.

– Нам повезло, что самолеты до Лас-Вегаса летают каждые полтора часа. Надеюсь, ты не против, что мы здесь? – Эйми смотрит на меня с тревогой. Она боится, не рассердился ли я.

Поначалу я и правда думал, что хочу быть один. Но теперь… теперь я с облегчением вздыхаю. Я встаю и крепко обнимаю Эйми.

– Что ты, ничуть не против. Мне надо было самому попросить тебя.

– Ты уже видел ее? – Эйми говорит шепотом, чтобы Кэти не услышала.

Я киваю в сторону окна. Отсюда хорошо видно маму, которая сидит, склонившись над машинкой.

– Ты говорил с ней?

В ответ я лишь качаю головой.

– Ты так и просидел тут весь день?

– С половины девятого, – киваю я. Сейчас уже пять вечера.

Эйми усаживает Кэти за столик, затем достает из сумки блокнот и карандаши. Она отдает это дочке, а сама идет к стойке, чтобы заказать ей молочный коктейль.

Я снова опускаюсь на стул у окна и берусь за свой кофе. Четвертый за день. Темная жидкость уже успела остыть.

– Ты была сегодня в школе?

Кэти качает головой и сует мне чистый лист бумаги. Затем она вручает мне коричневый карандаш.

– Мама сказала, что ты загрустил. Когда мне становится грустно, я обнимаю своего медвежонка, но сегодня я не привезла его с собой.

– Где же он? – улыбаюсь я.

– На моей кровати. Он еще спал, когда мы уехали. – Кэти кивает на карандаш. – Нарисуй медвежонка. Это поможет тебе развеселиться.

– Прекрасная идея, – говорю я.

Кэти улыбается, и мы вместе рисуем. Тут возвращается Эйми с молочным коктейлем. Кэти и ей протягивает чистый лист.

– Мама, садись с нами рисовать.

– Конечно, детка, но сначала я поговорю с папой.

Эйми садится рядом и умоляюще смотрит на меня.

– Ян, ты меня напугал. Два дня ты безвылазно просидел в своем кабинете, а утром, когда я проснулась, тебя уже не было. Ты уехал так внезапно… Ян, что происходит?

Я смотрю на Эйми. Этим утром она не распрямляла волосы. Я прикасаюсь к одному из завитков. Такое чувство, что под пальцами у меня шелк.

– Я просто пытаюсь все уладить. Хочу исправить свои же ошибки.

– О чем ты?

Я смотрю в окно. Мама в этот момент беседует с посетителем.

– Она остригла волосы. Раньше они были длиннее.

– Она очень красивая.

Я киваю.

– И все время улыбается. Раньше она улыбалась гораздо реже.

Эйми кладет руку мне на колено, и я поворачиваюсь к ней.

– Я не слишком-то слушал отца, хотя следовало бы. Но теперь я намерен выполнить его просьбу. Я займусь ее финансами. Оплачу счета. И не стану искать с ней встречи, поскольку она сама этого не хочет. Но мне надо было просто посмотреть на нее. Все эти годы я думал, что должен извиниться перед ней. За то, что делал те чертовы снимки. Но на самом деле мне просто хочется знать, что с ней все в порядке. Хочется верить, что она счастлива.

– Разговаривать с ней ты не собираешься?

Я качаю головой.

– Мама этого не хочет.

Эйми внимательно смотрит на меня. Не выдержав этого пристального взгляда, я отворачиваюсь и допиваю свой холодный кофе. Внезапно она встает и снимает кофту. На ней не хватает пуговицы, и у ворота видна затяжка.

– Я сейчас вернусь.

Кэти удивленно смотрит на нее.

– Куда ты, мама?

Немного подумав, Эйми берет дочку за руку.

– Идем. Нам нужно сделать кое-что важное.

К горлу подкатывает комок.

– Что ты задумала?

– Не волнуйся. – Эйми кладет руку мне на плечо, и вместе с Кэти они выходят из кафе.

В окно я вижу, как они останавливаются у светофора. Загорается зеленый свет, и они переходят через улицу.

«Что ты задумала?» – бормочу я.

Я нервно ерошу волосы.

Эйми открывает стеклянную дверь химчистки и пропускает Кэти вперед. Сквозь окно я наблюдаю за тем, как они подходят к моей маме. Меня пронзает острая зависть. Это я, я должен говорить с ней! Ее голос – он все такой же звучный? А манера улыбаться?

Но подойти к ней самому значит пренебречь ее желанием. Пренебречь просьбой умирающего отца.

Я вижу, как мама наклоняется, чтобы поговорить с Кэти. У меня на глаза наворачиваются слезы. «Это твоя внучка. Она так похожа на тебя! Видишь медовый оттенок волос, ямочку на подбородке?»

Эйми кивает на одеяло, которое лежит на полке, и мама разворачивает его. Они говорят о чем-то пару минут, затем мама убирает одеяло. Эйми показывает ей свою кофту с оторванной пуговицей. Мама кивает и улыбается.

Мне хочется прокричать так, чтобы она услышала: «Мама, я здесь, у меня все хорошо. Я доволен своей жизнью».

Она берет у Эйми кофту и выписывает чек. Они прощаются, и я в отчаянии мотаю головой. Не сейчас. Не сегодня. Я не готов вот так взять и уйти.

Эйми и Кэти выходят из химчистки, а мама снова садится на стул. Понравилась ли ей моя жена? Что она почувствовала, когда разговаривала с моей дочкой? Смогла бы она полюбить их? Жаль, но мне так и не узнать ответы на эти вопросы.

Кэти с довольной улыбкой усаживается на стул.

– У нас с той милой тетей похожие глаза. И она знает все о том, как рисовать цветными карандашами, – сообщает Кэти. – Если я возьму коричневый, желтый и оранжевый, то получится как раз цвет моих глаз.

Где мама научилась рисовать? Уж не в тюрьме ли? Возможно, это было частью ее терапии.

Эйми садится рядом и сжимает мою руку.

– Я не сказала ей, кто мы такие, но я расспросила ее о работе и поинтересовалась, почему ей нравится жить здесь. Твоя мама любит шить. Она показала мне одеяло, над которым работает сейчас. Такой сложный, продуманный узор! Она настоящая художница, Ян. Еще она пожаловалась на здешнюю жару, но сказала, что у нее и в мыслях нет уехать куда-то еще. Люди здесь относятся к ней очень хорошо. Она была очень ласкова со мной, а Кэти ее и вовсе очаровала. У нее все хорошо, Ян. – Эйми сжимает мою руку. – Не просто хорошо, а замечательно.

Горло сжимается от волнения. Я закрываю глаза и киваю. Тут на мою руку ложится ладошка Кэти.

– Ну что, папочка, теперь ты счастлив?

– Да, Кэти-кексик, теперь я счастлив, – говорю я с хриплым смешком.

Потом мы стоим у окна и смотрим на витрину химчистки. За пару минут до шести к тротуару подъезжает голубая «Хонда». За рулем – брюнет в солнечных очках. Мама быстро собирает вещи и выходит на улицу. Улыбнувшись водителю, она усаживается на переднее сиденье. Машина трогается с места и в скором времени исчезает за углом. Что ж, я увидел то, ради чего приехал сюда.

Я поворачиваюсь к Эйми и Кэти.

– Ну что, пора домой?

– Даже не знаю, – улыбается Эйми. – Как-никак, мы в Вегасе.

– Полагаешь, стоит взять номер с двумя спальнями?

Улыбка на ее лице становится еще шире.

– Мне нравится ход твоих мыслей, Коллинз. Заодно, думаю, мы сможем найти здесь и неплохой буфет.

Кэти радостно хлопает в ладоши.

– Давайте останемся! Пожалуйста.

– С вами я готов остаться где угодно!