Дорогой Луи!

Прости за это рукописное послание – у меня сейчас нет доступа к компьютеру. Надеюсь, ты разберешь мой почерк.

Меня огорчило твое письмо. Тебе не нравится название романа – ладно, я могу это понять, хоть и совершенно не согласна. Но ты ведь думаешь, что «Сдохни!» будет выглядеть на обложке слишком агрессивно? Грубо, да? Даже несмотря на то, что я добавила в качестве эпиграфа цитату из трагедии Корнеля, написанной александрийским стихом? Как будто я обращаюсь к читателю, говоришь ты, и этот мой оскорбительный посыл его сразу отпугнет? Ясно. Только я не думаю, что читатель принимает какие бы то ни было названия на свой счет, по крайней мере, мне, как читателю, такое и в голову не приходило. Но допустим, с коммерческой точки зрения ты прав – не знаю, обсудим еще раз как-нибудь потом, сейчас это не самое важное. Куда больше меня занимает другое, то, что ты пишешь дальше, – о конъюнктуре в книгоиздании последних лет и о необходимости «быть поосторожнее». Задаешь кучу вопросов. Получается, ты такой же, как все, Луи? Ты боишься. Тебе не нужны проблемы, ты вспоминаешь авторов, которых привлекли к суду вместе с издателями. Ты и сам проиграл два судебных процесса. Обжегшись на молоке, надо бы подуть на воду, считаешь ты.

Прежде всего позволь тебе напомнить, что некоторые процессы ты выиграл. Иногда литература одерживает-таки победы. «Тот факт, что изложенные события были пережиты автором, ничуть не умаляет эстетических достоинств произведения» – это тебя не утешает? А меня вот больше всего удручает, что мой издатель – мой друг – перестал мне доверять. Как ты можешь думать – ты, Луи! – что между вымыслом и реальностью нет никакой дистанции? Или хуже того – что я присвоила услышанную от кого-то историю, своровала чью-то жизнь? Ты что, не знаешь, как пишут романы? Ты же в издательском деле полвека – и не понимаешь, как работают писатели? Мы дружим с тобой двадцать лет, ты прочитал все мои книги – и ты хочешь на всякий случай показать «Сдохни!» своему адвокату? Боишься, что кто-нибудь узнает себя среди персонажей, так? Мы все лишь совладельцы собственной жизни, и это тебя беспокоит? Ты задаешься вопросом, какая именно часть жизни может находиться в общем пользовании? Подозреваешь, что я веду литературный кружок в психушке для того, чтобы позаимствовать трагический опыт какого-нибудь пациента? Я правильно понимаю? Ты мне не доверяешь, поскольку тебе кажется, что у меня нет понятия об этике?

В каком-то смысле ты прав, но не в том, в котором ты думаешь. Я трусиха, вот в чем дело. Мне не хватило духу рассказать правду – голую правду, вытряхнуть шило из мешка. Со мной приключилась банальная история – жалкая история, вот оно, шило, – микрособытие, от которого я чуть не погибла. Мне не хватило смелости, потому что все это было слишком глупо, вульгарно, незначительно, потому что я – писатель и женщина, женщина-писатель – выглядела бы идиоткой, несчастной невротичкой. Вот поэтому ты получил и прочитал рукопись совсем другого романа. Чистый вымысел – ну, почти, – хотя та психиатрическая клиника реально существует и я по-прежнему веду там литературный кружок. Но раз уж ты во мне сомневаешься, и для того, чтобы окончательно успокоить вас обоих, тебя и мэтра Машена, я все-таки расскажу правдивую историю, личную историю, ту, что на самом деле случилась со мной. Тебе, издателю, будет интересно увидеть, как все произошло за кадром, ты поймешь, насколько тесно это связано с самой сутью литературного творчества. «Правдивые признания» – вот как можно назвать то, что последует дальше. И тебе наверняка понравится распознавать меня в печальном персонаже, который я сыграю. Ты будешь втайне наслаждаться, хотя никогда в этом не признаешься; ты даже разволнуешься от удовольствия – я заметила, что вы, геи, обожаете зрелых женщин, клонящихся к упадку; ваши кумиры стареющие суицидницы, красиво умирающие под песню Далиды. Не знаю, что вас в этом так завораживает зеркальный эффект или игра контрастов?

Прежде всего спешу тебя успокоить: в романе, который ты только что прочел, я изменила – это было нетрудно – большинство имен, названий и профессий. Все же образ фотографа для читателя притягательнее образа музыканта, больше волнует воображение. В действительности он был певцом-композитором, мечтал сочинить шлягер, который войдет в десятку хитов, а мне предстояло написать для него текст. Но поберегу твои нервы и не назову реальных имен, так будет проще, тем более что начало моей правдивой истории почти полностью совпадает с тем, что ты уже прочитал до страницы 56. Я, как и мой персонаж, создала фальшивый аккаунт в Фейсбуке, чтобы шпионить за… обозначим его Жо. Повела себя как школьница, не спорю. Знаешь, возраст – понятие сугубо административное. И потом, у романистов есть право жить в романах не понарошку. Как бы то ни было, если это тебя беспокоит, я не думаю, что фальшивый аккаунт в Фейсбуке может послужить основанием для подачи иска. В таком случае пришлось бы тащить в суд десятки, сотни тысяч людей в целом мире. Всех, кто регистрируется на сайтах знакомств и в социальных сетях под ложным именем, выдавая себя за того, кем не является; всех, кто врет о своем возрасте, профессии, семейном положении и даже о половой принадлежности, кто постит фотки двадцатилетней давности и пытается представить собственную жизнь более увлекательной и вольготной, чем она есть на самом деле. Представь, сколько людей выдумывают себе персонажа и играют его роль, – с ума же сойти можно! Жизнь – это роман! А ты знаешь, что в Интернете есть специальный сайт, который помогает сфабриковать другую жизнь? Не виртуальную, нет – IRL, in real life. На этом сайте можно заказать вещественные доказательства твоим выдумкам, надежное прикрытие всяким мелким проступкам – театральные билеты на спектакль, который ты в глаза не видел, бронь в отеле, который находится в стране, где ты от роду не был, подробный отчет с конференции, в которой ты не участвовал, твою фотку в китайской газете, датированной тем днем, когда ты развлекался в Порнике с секретаршей, фальшивые снимки, фальшивые дипломы, фальшивые воспоминания, фальшивые доказательства твоей фальшивой жизни. Да я по сравнению с владельцами этого сайта – плюшевый мишка, первоклассница с косичками! Кому я, собственно, навредила? Никаких измен, ни грамма жульничества. Я не присвоила себе чужую личность, как ты сможешь убедиться, – просто придумала еще одну. Своим обманом я ни у кого ничего не отняла, разве что у себя самой. В любом случае Крис и сам так изоврался в этой истории, что вряд ли будет кричать о надувательстве. Все мы в своих непрерывных измышлениях о себе, в своей лжи, в компромиссах и сделках с реальностью, в желании обладать, доминировать, полностью захватить власть над другим человеком, все мы потенциальные великие романисты. Каждый сочиняет байки о собственной жизни. Разница в том, что я свою придуманную жизнь проживаю на деле. И в том, что, как и любое творение, она пытается ускользнуть от творца. Если ты не в настроении, можешь сказать, что я эту жизнь проживаю только для того, чтобы ее записать, что жизнь в моем понимании – всего лишь предлог для творчества. Но все наоборот. Жизнь от меня ускользает, разваливается на куски, поэтому писать – это способ выжить, единственный способ. Я живу не для того, чтобы писать, я пишу для того, чтобы уцелеть. Спасаюсь. Сочинить роман – все равно что построить себе убежище.

Итак, по вышеизложенным причинам я создала себе аватару, персонажа по имени Клер Антунеш (не дергайся, Луи, фотографию красивой брюнетки я действительно выловила наугад в Гугл имаджис; успокой мэтра Машена – никто вам ничего не предъявит, у меня вообще никогда не было племянницы). И вдруг эта сумасшедшая бедняжка Клер зажила во мне своей жизнью, чего я никак не могла предвидеть. Она влюбилась, и надо было принимать меры. Несмотря на влюбленность, я оказалась более здравомыслящей, чем она, или более циничной (по крайней мере, я таковой себя считала – не просто миленьким цветочком, а очень даже ядовитым) и решила сыграть партию в покер – сделать ставку и посмотреть, что получится. Чувствовала себя читателем детективного романа: добралась до середины и сгорала от нетерпения узнать, чем все закончится. И потом, ты же в курсе – я терпеть не могу виртуальное общение, у меня начинаются приступы паники, причем то, что происходит, пугает меня куда меньше, чем то, что может не произойти, я начинаю метаться в поисках опоры, которую способен предоставить лишь материальный мир. Так вот, мне необходимо было встретиться с Крисом по-настоящему – IRL. Я, Камилла, более смелая или более доверчивая, чем Клер, и безбашенная, в отличие от своего виртуального дубля, к тому же не настолько озабоченная вопросами молодости и старения, не удержалась. Не то чтобы я отказалась от мечты – наоборот, я бóльшую часть времени провожу в мечтах, в мечтах пишу все свои книги; наблюдать, как из хаоса рождаются образы, стоять в преддверии романа – это величайшее наслаждение. Но и переход к действию я тоже люблю – конкретику, бумагу и чернила, плоть и кровь. Я мечтаю о том, чтобы события происходили. А какими средствами заставить их произойти – в любви или в творчестве, без разницы – и какую цену за это заплатить, мне не важно, я готова действовать. Ну, тогда была готова.

Сначала я попыталась подстроить случайное знакомство с Крисом и пошла ждать его на Восточном во на вокзале Монпарнас (не беспокойся, того дома в Лакано не существует). Но Криса встречал отец. Так что мне удалось лишь удостовериться в силе своего желания. От Криса как будто исходила солнечная энергия, этот свет делал яркими краски на экране реальности, заполнял собой пространство в зале ожидания – в зале стихших шагов, где мы оба заблудились. Ведь заблудились же, верно? Странная ассоциация возникла, потому что одновременно Крис казался каким-то хрупким, непрочным, убогим, и я даже подумала, что он нездоров. «Убогий» – первое слово, которое пришло мне на ум при виде его. «Убогий» – «испрошенный у Бога». Только вот я не собиралась падать на колени и умолять о любви, нужно было искать другой способ получить свое. С первого взгляда я поняла, что хочу этого мужчину. В сорок с небольшим (возраст я тоже изменила, как видишь, и его, и мой – сказала себе, что в романе, так же как в фильме или на сайте знакомств, у героини не должен выйти срок годности), так вот, в свои сорок с небольшим он выглядел как подросток: одежда, взъерошенные волосы, гитара на ремне через плечо, встречающий папа. Но возможно, именно это и делало Криса привлекательным – его отказ подчиняться времени эхом отозвался в какой-то болезненной точке у меня в душе. Плюс ко всему было начало лета, Париж почти опустел, не удавалось сосредоточиться на работе, Жо меня опустошил до дна, дочери были далеко, я куковала одна-одинешенька, и ужасно хотелось заняться любовью – понимаешь, мне нужен был животворный источник, доказательство жизни. Крис казался обещанием, которое оставалось сдержать; я вспоминала, каким нежным был его голос на другом конце телефонной линии, в моих мечтах он вторил незнакомой нежности его рук.

Я знала, что у Криса нет денег, – он сам мне сказал. И присутствие его отца на вокзале было тому подтверждением: смиренная, согбенная фигура, скупые жесты приветствия, землистый цвет лица под козырьком кепки – жесточайший контраст с той жизнью, что кипела в доме Жо в Лакано. Пришлось выдумывать другой способ знакомства, который одновременно дал бы мне возможность оказать Крису финансовую услугу. Честно говоря, я чувствовала себя виноватой за то, что несколько месяцев играла с ним, дразня ложной – нет, не ложной, это неправильное слово, – завуалированной любовью. Причиной печали, ясно читавшейся на его лице, была я. Ведь я сбежала, сообщив, что еду в Лиссабон и выйду там замуж, а Крис остался с несбывшимися надеждами. Он тосковал по призраку, которого я наколдовала. И вот мне показалось, что будет справедливо за это заплатить. Я даже допускала, что между нами так ничего и не произойдет, что, возможно, мы никогда и не встретимся, то есть я просто-напросто верну ему долг, возмещу таким способом любовь, которую он щедро и тщетно потратил на меня.

В итоге я отправила Крису сообщение со своего настоящего аккаунта в Фейсбуке, от имени Камиллы, писательницы, в кругу близких друзей известной как Хамелеон (да-да, Луи, я прямо-таки вижу, как ты улыбаешься; но тогда мне было не смешно – хамелеончик барахтался в растерянности на пледе с шотландской клеткой). Представилась без обиняков: так, мол, и так, я давняя подруга Жо, он показывал мне сделанные вами фотографии, на мой вкус, они прекрасны, помню, одна мне особенно понравилась – стрелка, нарисованная на дороге, и табличка «ТО HAPPINESS». Я раздумывала, что бы такого оригинального подарить подруге на день рождения, и вспомнила про этот снимок – он продается? Еще написала свой номер телефона и оставила запрос в друзья.

Очень скоро Крис мне позвонил. Я боялась, что он узнает голос, которым с ним столько раз по мобильному разговаривала Клер Антунеш, поэтому «алло» сказала басом. Да, он продает свои работы, двести евро за штуку. «А какой формат?» – спросила я. Он самодовольно засмеялся: «А при чем тут формат? За эти деньги я скину тебе фотку на мейл, и давай сама с ней разбирайся – можешь поменять размер или откадрировать. Я художник и продаю произведение, технические примочки – не моя забота». Я онемела от изумления – неужели это тот самый человек, который три недели назад робким и нежным голосом умолял меня не забывать его?! Послушав мое молчание, Крис смягчился: «Если хочешь, я продам тебе работу с моей прошлой выставки, на металлической пластине, метр на два. Но тогда с тебя триста евро. А ты, значит, подруга Жо? Предупреждаю: мы с ним зверски разругались, теперь не общаемся. Извини, но он полный придурок». – «Я с ним тоже больше не общаюсь. А с тобой мы, кстати, один раз уже разговаривали, – весело сообщила я и торопливо (скорей, не останавливаться!) продолжила: – Да-да, как-то вечером я позвонила Жо, и он передал тебе трубку. Ты был не слишком-то любезен, даже сказал мне: „Сдохни!“ Так что, как видишь, мы давние знакомые». Я засмеялась, но Крис ужасно смутился: «Нет, не может быть, ты меня с кем-то перепутала! Я не такой, как Жо, умею вести себя прилично». Спорить сейчас было бы неуместно, и я пробормотала: «Ну да, наверное, перепутала», но подумала, что он просто совсем себя не знает. Некоторые люди понятия не имеют, на что они способны, не занимаются самоанализом и даже не замечают за собой каких-то слов и поступков до определенного момента, а то и вовсе никогда. Потом мне пришло в голову, что я могла и правда ошибиться: наверняка в тот вечер с Жо был кто-то другой, а не Крис, на него это ничуть не похоже. Крис сказал, что живет в Севране и часто бывает в Париже. «На следующей неделе я отвезу двоюродного брата в аэропорт и, пока он будет в командировке, поживу в его квартире у Порт-де-Лила. Давай с тобой сходим куда-нибудь выпить – я отдам фотографию, а ты заплатишь наличными, так удобнее». Я сказала: «Давай». «Cool!» – обрадовался он.

В условленный день Крис уже ждал меня, подпирая фонарный столб у выхода из метро, когда я приехала. Опоздала, потому что чуть было не передумала – интуиция подсказывала мне, что ничего путного из этого не получится, за время нашего телефонного разговора прекрасный принц пару раз оборачивался злобным жабенком, да и мало ли виртуальных сказок заканчивается обломом. Однако стоило мне его увидеть, вернулось головокружительное ощущение, охватившее меня впервые на вокзале. Крис был такой красивый, вроде бы беспечный, но весь на нервах. Желание, вызревавшее и набиравшее силу в Клер Антунеш во время их любовной переписки, не могло так быстро увянуть во мне. Желание прикасаться к нему, дышать им, чувствовать себя любимой этим мужчиной обрело самостоятельность, раскинуло ветви, как растение, и моего легкого разочарования было недостаточно, чтобы выворотить его с корнем. И потом, я же писательница, человеческая натура – мое производственное сырье, и тут уж я себя ни в чем не ограничиваю, ты прекрасно знаешь, Луи: мое любопытство беспредельно. С буйными страстями я управляюсь железной рукой. Мне под силу размешать в вулкане кипящую магму. А в отношениях с Крисом – какая магма? – подумала я. Так, едва затеплившиеся угольки. Надо было повнимательнее прислушаться к знакомому чувству тревоги, которое всегда сопровождает у меня начало любви, словно предупреждая о неминуемой угрозе. В такие минуты мне кажется, будто в груди что-то зацементировалось, и от этого больно, и невозможно дышать; возникает ощущение, что из меня вырвали какой-то жизненно важный орган, которого и не было никогда. Поначалу желание проявляется как предчувствие боли, как преждевременный траур, словно все тело кричит мне о грядущем крушении, и даже если потом все обойдется, сейчас-то, сейчас уже все пропало, неудачей пахнет воздух, которым я дышу, об этом написано на стенах домов, весь город принял форму иссохшей, мумифицированной любви. Но, получив этот тайный сигнал тревоги, я не бросаюсь прочь со всех ног, наоборот – веду себя, по крайней мере на публике, чертовски непринужденно, избыток светскости выполняет у меня роль адреналина в ситуации смертельного риска, я притворяюсь ужасно общительной, не позволяю себе умолкнуть ни на секунду, давлю в глотке звериный вой, выгляжу так, будто неуязвима для ударов, – зверь воет беззвучно, моя улыбка нарисована на маске, я запираю все двери, бетонирую окна, сливаюсь с пейзажем, натягиваю камуфляж, недаром же Хамелеон.

Вот именно это я и проделала, выходя тем вечером из метро, пока Клер Антунеш, заключенная в моей грудной клетке, трепетала в любовной горячке. Мы с Крисом расцеловались в щеки и пошли искать какой-нибудь бар. В глубине души я не могла не волноваться оттого, что нахожусь так близко к мужчине, с которым мы несколько месяцев флиртовали в Фейсбуке. Перестань хихикать, Луи, я тебя отсюда слышу, да, моя матушка любила слово «флиртовать», и оно здесь подходит. В Средние века говорили «флёртовать», от слова «флёр», «цветок». Как раз этим мы с Крисом и занимались, когда он постил для меня фотографии лотосов и белых маргариток, поливал розовой водой полевой цветочек, которым я была для него. Разумеется, он ничего не заподозрил. Да и откуда бы взяться подозрениям? Для этого ему нужно было прислушаться к моему голосу, уделить мне пристальное внимание, признать меня. «Так ты писательница? – сказал Крис, когда мы сели на террасе мавританского кафе. – А о чем пишешь?» – «Да, – начала я, – пишу о…» – «Клевый у тебя шарфик!» – вдруг сообщил он пикантной брюнетке за соседним столиком. Та улыбнулась ему и неуверенно покосилась на меня. «Я в основном романы пишу и еще…» – «Тебе нужно носить красный, будет супер, можешь мне поверить – я фотограф, у меня на такие фишки глаз наметан». – «Правда? Фотограф? – заинтересовалась брюнетка. – А я актриса. Ты живешь… – Она опять посмотрела на меня. – Вы живете в этом районе?» – «Ага, y меня квартира тут поблизости, – кивнул Крис. – А ты?» – «Мы с подругой снимаем квартиру вон в том доме в конце улицы». – «Ты театральная актриса или в кино снимаешься?» – спросила я, устремив на нее взор хамелеона, который решил не сливаться со стеной. Брюнетка мне улыбнулась: «Вообще-то театральная, о кино пока только мечтаю». Я пододвинулась вместе со стулом поближе к ней: «А сейчас играешь в каком-нибудь спектакле? Я писательница, но подумываю заняться драматургией». Крис, неожиданно для себя оказавшийся за бортом, уже повернулся к молодежи, игравшей в карты за другим столиком. «Эй, раста! – окликнул он какого-то парня. – Клевый у тебя прикид! Ты музыкант? Держи мою визитку, вдруг пригодится. Не против, если я тебя сфоткаю?» Он, не дожидаясь ответа, достал фотоаппарат и защелкал затвором, направив объектив на всю компанию, потом внезапно нацелил его на меня. «Ой, не надо! – запротестовала я, пытаясь улыбнуться (ты же знаешь, Луи, до чего я не люблю фотографироваться). – А как же мои права на изображение?» Крис уставился на экранчик фотоаппарата – там быстро мелькали отснятые кадры – и, не поднимая глаз, буркнул: «Не дрейфь, я их сотру, все равно какое-то уродство получилось». Допив второй бокал кира, я сделала вид, что собираюсь уходить. «Подожди! – схватил он меня за руку. – Ты не проголодалась? Давай сходим куда-нибудь, где можно нормально поесть?» Я и ответить не успела, а он уже тащил меня к выходу. Мы, держась за руки, дошли до первого ресторана. «У тебя кто-нибудь есть?» – произнес Крис таким тоном, будто просил прикурить. «Нет, – сказала я. – А у тебя?» Он выпустил мою руку: «Гляди, вроде приличное заведение» – и через минуту уже сидел на террасе рядом с группой канадских туристов. Тотчас принялся раздавать им визитные карточки, добыл номер телефона у девицы, сказавшей, что она актерский агент или собирается таковым стать, – я не расслышала, было слишком шумно. Парень неподалеку от меня полюбопытствовал, чем я занимаюсь в жизни. Я сказала, что пишу романы; его это вдохновило, он засыпал меня вопросами. Подошел пакистанец, продававший розы, протянул Крису букет – тот отмахнулся. Пакистанец оказался упертый, начал совать цветы мне в руки. «Да что за дела! – разозлился Крис. – Все думают, что мы пара!» Ел он быстро, с аппетитом, но без удовольствия и неаккуратно, а как только принесли счет, сбежал в туалет. Я расплатилась. «Ну зачем ты, не надо было, – пожурил он меня, вернувшись. – Кстати, у тебя деньги за фотку с собой? Кэш?» Я протянула ему купюры. Крис взялся их пересчитывать, когда мы уже спустились с террасы на улицу; канадские туристы все как один озадаченно вылупились на нас. Мы вернулись в мавританское кафе. Хорошенькая артистка была на месте, представила нам свою подругу – они вместе читали в журнале психологический тест, основанный на цветовых предпочтениях. Я выбрала зеленый и белый – оказалась домоседкой и жадиной. «Вот отстой, – серьезно и укоризненно покачал головой Крис. – Мы с тобой полные противоположности». Дальше он некоторое время без умолку болтал с девчонками о цветотерапии и способах наладить жизнь. «Мне пора», – сказала я, вставая. «Эй, постой!» – он тоже вскочил. Я думала, хочет меня проводить, но он не собирался никуда идти. Сладко потянулся, продемонстрировав предплечья с вытатуированными птицами; его рыжевато-каштановые волосы в освещении на террасе казались янтарными. «Ты что, расстроилась, потому что никого себе не нашла? А вон тот бразилец тебе не нравится? По-моему, он на тебя запал». Я обернулась и отыскала взглядом мужчину в желтом и зеленом; он и правда посматривал на меня заинтересованно, но, к сожалению, у него было килограммов пятьдесят лишнего веса. «Слушай, мне вообще-то никто не нужен, – соврала я. – Просто устала, хочу домой». – «О'кей, тогда пока», – кивнул Крис и снова подсел к девчонкам. Я спустилась на улицу. На мне было африканское платье, то самое, о котором Жо, склонный к красивым формулировкам, говорил: «Оно заставляет всех жалеть о том, что ты уходишь». Я спиной чувствовала взгляд Криса, но, возможно, мне просто хотелось его чувствовать, нужно было знать, что объектив не выпускает меня из кадра. Дальше по улице два черных парня сидели на ступеньках крыльца с банками пива в руках и слушали рэп, включенный на всю катушку. Когда я проходила мимо, один из них сообщил мне: «Вы обворожительны!», а когда я ускорила шаг, крикнул вдогонку: «Эй, дамочка, это ж был комплимент!» Я, не оборачиваясь, махнула ему рукой: «Спасибо за комплимент!» И это было искреннее «спасибо», я правда была благодарна и даже взволнована – во мне проснулась бывшая преподавательница, наверное, – я обрадовалась слову «обворожительны», давно вышедшему из употребления, как будто парень оживил его своим голосом и сделал это специально для меня. Так мне показалось. Чувство благодарности согревало меня до самого метро, а когда я спускалась на станцию «Телеграф» по длинной-предлинной лестнице, снова вспыхнуло влечение к Крису, но стыд за это влечение на сей раз одержал верх – тысячи женщин запротестовали во мне, и в ушах загудело от дружного ропота неодобрения: «Ну какой же козел!» Под землей в моей голове звучало уже лишь одно слово; оно было написано как тэг на моих внутренних страницах, и поначалу я не знала, кому его адресовать – себе, Крису, Клер Антунеш? – а потом поняла, и шептала его на каждой ступеньке, на которую ставила ногу, и чувствовала облегчение, выкрикивая раз за разом это слово ему в лицо, будто освобождаясь тем самым от его облика, голоса, лживых писем, заталкивая воспоминания все глубже в землю, растворяя их в металлическом лязге поезда и в пьяной, веселой, залихватской субботней толпе, наставляя перст указующий на жалкий призрак. «Сдохни!» – кричала я ему.

Он позвонил через три дня с извинениями за то, что «уделял внимание не только мне». «Такой уж я есть, – добавил. – Люблю людей». Позвонил он по двум причинам: во-первых, хотел отдать мне фотографию, за которую я уже заплатила («Надеюсь, ты не забыла? „То happiness!“»), а во-вторых, его посетила гениальная идея: «Давай вместе напишем книгу!» Моих романов он не читал – не было времени, – но навел справки, и один приятель ему сказал, что я хороший писатель, а поскольку сам он хороший фотограф, «это будет cool!». Я собиралась с матерью в деревню, так что пообещала Крису все обдумать – мол, потом созвонимся и обсудим. Мы уехали в Овернь, и он названивал каждый день, его голос звучал в лесах, на пасеках, у речных берегов. В моем голосе Крис по-прежнему не узнавал Клер Антунеш, но был им очарован. Книгу он хотел писать о «крестьянах», а план придумал такой: мы вместе будем колесить на его «старушке», винтажной DS, по сельским дорогам Франции, останавливаться на фермах, чтобы получше разобраться, как там живут люди, ибо жизнь простых людей – это очень важно; ночевать станем у кого-нибудь из местных работяг, спать на сеновалах: «Страшно подумать, куда нас может завести эта история…» Я притворилась, будто не расслышала или не поняла его опасений, тогда он добавил: «Мы вдвоем на сеновале, прикинь! Это, конечно, не совсем в твоем стиле… Тебе тоже страшно, да? Но ты же хочешь поехать со мной в это путешествие? Ты ведь не пай-девочка, ну… наверняка же тебе всякое ночами снится, и, когда я об этом думаю, у меня прям… ох, что я несу?… но от жизни надо-таки брать все, что она предлагает». Я не позволяла себе никаких сексуальных намеков, посылала ему фотографии барашков и селфи с овернскими «крестьянами». Крис потешался над городской девчонкой, которая разыгрывает из себя потомственную фермершу, но вообще-то я хорошо знала эти места, потому что ездила сюда с четырех лет. Мой дед здесь родился, я еще в детстве научилась доить коз, видела, как телятся коровы и умирают свиньи, как на излете зимы людей охватывает меланхолия, от которой хочется лезть в петлю, так что о деревенской жизни я знала побольше, чем Крис. Но он меня не слушал. Он делал все, чтобы соблазнить меня по телефону: забрасывал комплиментами, намеками, планами и обещаниями. И чем меньше я поддавалась на его уловки, тем активнее он меня провоцировал; в его голосе появилась целая палитра интонаций, эротические обертона, которых не было в разговорах с Клер Антунеш. Но как только ему удавалось втянуть меня в игру, добиться движения навстречу – он тут же соскакивал с темы, разыгрывая раздраженное высокомерие: мы всего лишь друзья, да и то в Фейсбуке. Вместе путешествовать?! О нет, никогда он не говорил ничего подобного – что это я удумала?! Такое впечатление, что Крис никак не мог определиться со своим местом в классификации психологических типов, женских и мужских: он то демонстрировал все качества бесстрашного охотника, то оборачивался надменной жертвой, которую нужно завоевать в священной борьбе, одержав победу прежде всего над ее восхитительным равнодушием. Мне эти его метания не нравились, я считала, что между нами не должно быть никаких хитростей, он выбирает либо роль мужчины, либо роль женщины, субъекта или объекта, неуемного соблазнителя или соблазнительной строптивицы, доблестного рыцаря или прекрасной безжалостной дамы, вместо того чтобы превращаться в карикатуру на то и на другое. Только не принимай это на свой счет, Луи (мне тебя отсюда слышно), я пишу так не в обиду тебе. Женское начало в мужчине – это чудесно, когда оно не вступает в противоречие или, хуже того, в безжалостную войну с мужским. Крис никак не мог примирить в себе эти начала и тем самым вынуждал меня все время быть начеку и тоже притворяться. Как можно согласиться на просьбу, если завтра она превратится в отказ? Как принять отказ, если в следующую секунду он обернется отчаянной мольбой? Что бы я ни делала, попадала впросак. Я думала, резкие перемены настроения у Криса связаны с его недавним любовным разочарованием, расставание с Клер Антунеш извиняет и оправдывает его двойственность и страхи в отношениях со мной. Но я не могла ему довериться, как Клер. Мне казалось, я иду по канату и вот-вот могу сорваться. Боялась этого, хоть и знала, что падение не причинит особого вреда и вскоре забудется. Вопреки – или благодаря? – этому мое влечение не исчезло, однако изменило свою природу: теперь я испытывала более навязчивое, острое, ожесточенное, лишенное нежности желание прикасаться к нему, наслаждаться им, поддаться своим прихотям, чем в то время, когда я была Клер Антунеш.

В итоге, вернувшись в Париж, я согласилась с ним встретиться, невзирая на то, что в Оверни Крис донимал меня вопросом, когда я возвращаюсь, а стоило мне приехать, его нетерпение сдулось, и он назначил свидание только через три дня. Крис жил в квартире своего кузена у Порт-де-Лила – «он стюард, часто уходит в рейс» – и с удовольствием присматривал за его котом по кличке Папа, в котором души не чаял. Таким образом выяснилось происхождение многочисленных фотографий кота, свернувшегося на старом диване, – Крис постоянно вывешивал их на своей странице в Фейсбуке, и раньше я думала, что они сделаны в доме его родителей в Севране. Он сказал мне адрес и код подъезда, добавив: «В квартире будет удобнее работать, чем в кафе». Я приехала с макбуком и в кружевном платье, купленном накануне с надеждой, что оно ему понравится, но не собиралась брать инициативу в свои руки и была готова к тому, что между нами ничего не произойдет, как и в первый раз. Даже не стала делать ставку на «сбудется – не сбудется», просто решила дать виртуальной любви второй шанс осуществиться в реальности – так пишут книги «в стол». Я не слишком верила, что у нас что-то получится, даже подозревала, что у Криса есть определенная проблема, но Клер Антунеш надеялась во мне, ее любовная энергия зрела внутри и толкалась, как ребенок, готовый родиться.

Крис впустил меня, забрал из рук бутылку вина и пакет фисташек, понес их на кухню, а я тем временем оглядела маленькую гостиную, сразу узнав дряхлый диван. Уходя из дома, я благоразумно наглоталась антигистаминов – у меня аллергия на кошачью шерсть, – но Папы пока нигде не было видно.

За открытым окном стоял теплый вечер, и дерево тянуло ко мне ветви над подоконником. Крис вернулся с пустыми руками, сел на стул слева от меня; завязался какой-то пустой разговор, ни о чем, даже не о нашем туманном проекте книги; мне никак не удавалось отвести взгляд от ямки у него между ключицами; смотреть куда-нибудь в сторону, как, несомненно, сделала бы Клер Антунеш, не получалось. Сказать уже было нечего, и я начала нерешительно задаваться вопросом, зачем вообще сюда пришла, пусть хотя бы откроет вино, как вдруг Крис протянул руку и, не переставая говорить, принялся меня поглаживать кончиками пальцев, небрежно и лениво, как кота. Он гладил мою грудь и бедра, живот под кружевом платья, едва касаясь, но очень сексуально; я подумала, что, будь на моем месте Клер, он касался бы ее шеи и волос. О чем Крис тогда говорил, я не помню – возможно, шептал мое имя или спрашивал, нравится ли мне; я и не думала отстраняться, у меня шумело в ушах. «Тебе нравится?» Зачем сейчас говорить, зачем думать, я уже возбудилась, своими прикосновениями он рассказал мне о точных контурах моего тела. «Камилла, ответь, тебе нравится?» Этот низкий, властный голос был мне не знаком. Крис взял мою руку и положил себе на член, напрягшийся под ладонью, жар волной прокатился у меня к затылку, во рту не хватало слов. Клер Антунеш рассеялась на молекулы, я сорвала платье вместе с ее девичьими робкими мечтами. В моих руках тело Криса – потрясающее тело, – а мы не в Фейсбуке, чтобы ласкать друг друга словами, мы здесь и сейчас; любовь, любовь здесь и сейчас. Его твердый член – мой трофей, я чувствую его под тканью брюк и начинаю их расстегивать. Мужская эрекция для женщины – это символ ее власти, царский скипетр. Интересно, догадываются ли об этом мужчины? (Ладно уж, Луи, ты не обязан отвечать.) Для меня в этом опьянении – и коронация, и отречение, точка беспамятства, освобождающая от любых опасений, я становлюсь царицей и никем.

Теперь он меня обнимает, его губы ложатся на мои, его язык, мягкий и сокровенный, медленно движется у меня во рту, его глаза закрыты, мое лицо поймано в венчик его ладоней, от его нежности плавится мое сердце, он целует Клер Антунеш, говорю я себе, он хочет меня, но целует Клер Антунеш. Вдруг он резко вскакивает: «Идем в другую комнату» – и тянет меня за руку в коридор, ведущий в спальню. По дороге мы останавливаемся у входной двери, чтобы снова поцеловаться. Он снимает рубашку в полумраке, как в замедленной съемке, я кладу руку на его голое плечо, гладкое, как стекло, мы бессмертны, за этим стеклом – лето и зыбкое, жаркое, дрожащее марево чувств, мир вокруг беспредельно расширяется, в моей грудной клетке взрывается сверхновая, и волна пламени сносит все вокруг, мы вечны, волна несется в бесконечном пустом пространстве, и уже ничего не существует, кроме нас, жизнь никогда не бывает такой, только в этот момент бешеной скачки без седла на обезумевшем коне.

Главное, что я хочу сказать тебе, Луи, так это что все, произошедшее в дальнейшем в моей истории, было подчинено одной-единственной цели – снова обрести тот самый момент. Пережить его заново. Начать с начала. Поймать за гриву обезумевшего коня на головокружительной скорости, которая вышибает слезы из глаз. Никак иначе. По мнению Вирджинии Вулф, ничто не существует до тех пор, пока об этом не написано. Так можно сказать применительно почти ко всему, но только не к соитию. Соитие – это событие само по себе. Даже если о нем не говорят, даже если нет слов, для того чтобы о нем говорить, и оно навсегда остается под завесой молчания, все равно, когда занимаемся любовью, мы существуем.

«Любовь моя, – шептал он, лаская меня, целуя с искусной неспешностью, – моя любовь». Я шептала в ответ: «Да, да», я была его любовью, я давала себя обмануть, превращалась в цветок с дурманящим ароматом, в плод, утоляющий голод, обрастала листьями, почками, ветвями, подчинялась смене сезонов. Потом он отстранился и вдруг надавил руками мне на плечи, я опустилась на колени; ситуация переменилась слишком резко, даже грубо, и опьянение не помешало мне это заметить: он опять колебался, выбирая между ролью хардового актера в порнофильме и робкого воздыхателя в мелодраме, между Камиллой и Клер. Его сердце потеряло равновесие, подумала я. Но мне все нравилось, я была на своем месте и там и здесь, прошла пробы на обе роли, хотела заполучить и ту и другую без колебаний и ни с кем не делиться; желание, горевшее во мне, уничтожило все противоречия, потому что он был здесь и принадлежал мне, и в нем я любила всех мужчин, даже тех, кто меня отверг. Крис застонал; его пальцы, вцепившиеся в волосы у меня на затылке, разжались, и острая боль прошла; он ласково поднял меня. «Ты нежная, такая нежная, – прошептал, прижимая к себе, – я чувствую твою любовь». Это была истинная правда: желание – тот самый момент, когда любовь может сбыться. Мы, обнявшись, дошли до спальни; у входа стояла сушилка с женским бельем. «Я оставлю свет в коридоре, – сказал он, снимая всю одежду, – лампа у кровати разбилась». Я тоже разделась, мы упали на кровать, обнявшись.

Главное, о чем я хочу сказать тебе, Луи, без беллетристики и подробностей, которые я опущу про причине лени или бессилия, трусости или страха, просто сказать тебе, – это о силе момента. О, я не сомневаюсь, что ты об этом знаешь, Луи, и скажу не для того, чтобы тебя просветить, нет, я просто хочу зафиксировать – это будет письменное свидетельство. Люди записывают истории, чтобы сохранить доказательства, вот и все. Книги состоят из воспоминаний, как почва под деревьями – из опавших листьев. Страницы как слои перегноя. Ты, наверное, сочтешь меня сумасшедшей, но часто я занимаюсь любовью только для того, чтобы потом об этом написать; конечно, бывает, что и ради самой любви, но я никогда не видела большой разницы между желанием близости и желанием писать – это один и тот же витальный порыв, та же необходимость ощутить, что жизнь материальна. Ты возразишь, что все как раз наоборот – одно компенсирует нехватку другого, мы отстраняемся от жизни, изгоняем себя из нее, когда беремся ее описывать, мы пишем о любви вместо того, чтобы ею заниматься. Однажды ты уже сказал мне, я помню: «Литература – это отсутствие плоти». То есть, когда человек пишет, он возносится над животными инстинктами, язык для него перестает быть частью тела. Истинная правда, и все же в слове «язык» таится какая-то безумная непристойность. Мне трудно произнести «язык» в лингвистическом контексте, не думая параллельно о его втором значении, не чувствуя во рту одновременно слово и сам орган, его произносящий, не видя в своем воображении соприкасающиеся, сплетающиеся, ищущие друг друга языки. Когда я пишу, мне нужна упругость языка, его деликатность, и нежность, и терпкость. Не на каждый язык можно перевести то, что я сейчас тебе говорю. Поэтому я купаюсь во французском языке, играю им, лижу, сосу, вкушаю, насыщаюсь; на этом языке рождается желание обладать, в том числе знанием. Я подхватываю на язык будущий рассказ, каждый поцелуй рассказывает мне историю. Самые красивые сказки сочиняются в тишине поцелуев, когда слова не нужны, чтобы чувствовать себя любимой. Всякий раз, утрачивая на время способность писать, я искала мужчину, потому что хотела снова быть живой. Вот почему всему наперекор я мечтала о Крисе. Не ради секса как такового, вовсе не ради удовольствия (да и получила ли я удовольствие в тот, первый, раз?), но чтобы ощутить всю мощь желания, воплотить его – облечь в плоть. Потому что не секс меня интересует, а желание. Не обладание, а влечение. Не судороги, а головокружение. Мое наслаждение выше экстаза. Я жажду не «маленькой смерти», а безграничной жизни, беспредельного пространства существования. Я не столько желаю наслаждения, сколько наслаждаюсь желанием. Любовь – не тема моих книг, а их источник. Я ищу не сюжета для романа, а ощущения жизни, писать о котором было бы признанием своего поражения и, по сути, наслаждением неудачей. Желать мужчину – все равно что вынашивать замысел новой книги: передо мной изначальный хаос, бескрайний открытый простор, где ничто не сдерживает галоп обезумевшего коня; еще там есть страх, в этом хаосе, и тоже бескрайний, головокружительный, хотя я знаю, что никто и ничто не выбьет меня из седла, мое могущество безгранично и безоружно, я мчусь вперед, а жаркий ветер, повенчанный с солнцем, дует мне в лицо. Потом хаос начинает упорядочиваться и успокаиваться, я чувствую этот момент, даже если потом о нем забуду, хаос становится фразой или пустой страницей, первой строчкой песни или тишиной, историей или ничем. Но вот заново открыть этот хаос в сердце слов, воссоздать в них биение изначальной силы мне не удается. Когда я сажусь за стол перед экраном ноутбука или чистым листом, меня охватывает ощущение утраты, беспредельность отступает, как море во время отлива. И когда не остается ничего, кроме песка, голой пустыни до самого горизонта, я бросаюсь на поиски источника энергии, места, наполненного присутствием, потому что отсутствие невыносимо, слова о нем уже отзвучали, мне нужно почувствовать живую плоть, чтобы снова начать говорить. Когда-то, если во время таких творческих кризисов я оставалась одна и не могла ни писать, ни испытать физическое желание, я шла к своему книжному шкафу и искала там, чем заполнить пустоты, проеденные тоской. У меня были любимчики, целый список симпатий, я знала, какая страница поможет мне снять напряжение, утолить жажду, удовлетворить желание, и порой я сразу ее находила или же долго листала книгу, стараясь унять нервную дрожь, которая у меня обычно появляется от сильного голода, – это тоже был голод, голод по словам, и я объедалась «Путешествием» Бодлера, «Максимами» Ларошфуко, финалом «Береники». Да, Луи, в моем меню была отборная классика! Но насыщал меня не только французский язык, если так подумать. Возможно, даже больше удовольствия мне доставляли стихи на английском и итальянском – так тело незнакомца, таящее неведомые наслаждения, влечет сильнее.

Я читала вслух, повторяла строчки снова и снова, лихорадочно, жадно, и по мере чтения напряжение отпускало, происходила психологическая разрядка – я «мастурбировала» словами, если хочешь, и не только словами, потому что порой мой выбор падал на маркиза де Сада. А потом что-то случилось – пожалуй, я даже знаю что, но это осознание происходило очень медленно. Так или иначе, книжная терапия перестала работать, влечение к словам меня покинуло. Смерть. Конец. Слов больше не хватало для того, чтобы меня успокоить, они уже не могли заполнить собой пустоту, оставленную человеческим телом. Ни одна книга с тех пор не действовала на меня так, как живое тело. Это была интимная катастрофа; здесь, в том месте, где я пишу тебе это письмо, таких катастроф пруд пруди. Тут полно убитых расставанием людей, которых слово не способно воскресить. Нам больше не нужны символы, только реальные вещи. Хватит с нас молитв, поможет лишь милосердное деяние. «Господи, спасибо, что послал мне наконец того, кто заново дарует утраченный вкус к жизни» – вот что все мы тут хотим сказать, вместо того чтобы вновь и вновь переживать и пережевывать свое разочарование. Перед тем как привезти меня сюда, полицейские нашли в моем кармане клочок бумаги с тремя строчками – не помню, чтобы я их писала, но почерк точно мой: «My kingdom for a horse» и ниже: «Я отдам все книги за любовь», «Все слова за обезумевшего коня».

Обезумевшей, правда, сочли меня.

Впрочем, я забегаю вперед, сначала нужно дорассказать историю.

Крис неожиданно прервал наши ласки, отстранился, начал нервно мастурбировать, потом хотел кончить мне в рот, но не успел и рухнул на спину. «Уф, вот теперь порядок», – пробормотал он. Резко вскочил, оделся и, даже не взглянув на меня, вышел из комнаты. Кот Папа поплелся за ним. Когда я заглянула в гостиную, Крис увлеченно жал на кнопки пульта, остановился в конце концов на каком-то реалити-шоу. «Ой, ну я же принцесса, – поведала с экрана девица в черной помаде и кожаных шортах. – Меня не так просто завалить, я знаю себе цену». Публика в студии захлопала в ладоши. Я, опустившись на диван рядом с Крисом, несколько минут делала вид, что тоже смотрю телевизор, но ужасно хотелось есть и пить, голова кружилась, я была слегка не в себе – внутреннему парашюту почти не удалось затормозить мое падение, – поэтому спросила: «Может, все-таки откроешь бутылку вина?» – «Ты где припарковалась?» – бросил он, по-прежнему не глядя на меня. «Я приехала на метро и уже ухожу», – сказала я, вставая и подхватывая сумку. «Да ладно, можешь здесь переночевать, мне это не помешает – я привык валяться на диване и телик смотреть, пока не засну. Не люблю расписания и ограничения. Если хочешь, иди в спальню, никаких проблем». Я сказала, что предпочитаю спать дома, он не пошевелился. «Пока!» – крикнула я, отпихнув ногой Папу, который тоже собирался вышмыгнуть на лестничную клетку, и захлопнула дверь.

«Он отправил тебя домой на метро, – думала я, шагая к станции „Порт-де-Лила“. – И даже не открыл вино, которое ты принесла. С ума сойти!» Я чувствовала унижение, не очень понимая его природу, знала только, что с этим нужно как-то справиться. В метро получила эсэмэску: «Все в порядке?» И через две минуты еще одну: «Ты дома?» Я не ответила, подумав, что все не так уж и плохо: я уношу с собой воспоминание о желании, которое сильнее стыда, сильнее всего на свете. Я украла божественный огонь, и меня постигла кара – стыд, обернувшись орлом, терзает клювом мою печень, – ну и что? Да, мне больно, говорила я себе, сидя в метро, но оно того стоило. Цена не так уж велика, думала я, чувствуя, как во мне поднимается волна слов и фраз, как они сливаются в звонкие фрагменты, в мозаику, оперу, океан образов, роман, фильм. Я аккуратно заворачивала в бумагу воспоминаний его пальцы, тянущиеся к моей груди, его губы, упругий член под своей ладонью, кулак, дернувший мою голову назад за волосы, как дергают коня за удила; я тщательно упаковывала желание в хранилище памяти, чтобы оно не исчезло и не сломалось, – это хрупкая материя, нужно было продлить ей жизнь. Если уж из этого ты не сможешь сделать роман, говорила я себе, что тогда тебе нужно? Ко мне уже вернулось тепло, желание горело на кончике языка, как готовое сорваться слово, жизненная сила пришла в движение, как набирающий обороты мотор. Что-то желать от Криса, конечно, напрасный труд, но может ли труд быть напрасным, если в результате появится книга? – говорила я себе.

Он позвонил на следующий день, часов в двенадцать: соскучился, хочет меня увидеть. «Что на тебе надето?» Стоит, дескать, в коридоре и думает обо мне, о моих губах, это ужасно возбуждает. «А тебя?» Думает обо всем, что мы вчера делали, и еще о том, что сделать не успели, но обязательно сделаем, и это будет cool. «Мне все в тебе нравится – глаза, рот, маленькая грудь, твоя нежность. Ты такая нежная!» Он находит меня очень сексуальной, особенно мою задницу. «У тебя такая клевая задница, даже сравнить не с чем. Увидимся сегодня вечером?» Я сказала, пока не знаю. «Ты не хочешь меня видеть? – забеспокоился Крис. – Давай, а? Я тебя уже жду. Скажи, что придешь, что хочешь меня видеть, что только обо мне и думаешь». Я засмеялась: «Ну ладно, хорошо». – «Cool! – обрадовался он. – Приходи к восьми. Помнишь код подъезда?»

Через два часа, когда он позвонил еще раз, я шла по улице и не услышала звонок. Величаво шагала с осознанием собственного всемогущества, окруженная нескромной аурой желания, которая всегда всем заметна, – я ловила взгляды, исполненные любопытства, возбуждения, зависти. Когда один человек желанен для другого, он и у прочих вызывает интерес, потому что по нему это видно, – таков закон, дурацкая теорема, базовый принцип; это читается в его глазах и движениях, тело – открытая книга. «Слушай, тут такая шняга вышла, – прозвучал тусклый голос в записанном сообщении, – я совсем забыл, что у меня на сегодняшний вечер назначена другая встреча, вот только сейчас вспомнил. Короче, завтра пересечемся, чао».

Такая игра в прятки продолжалась несколько недель, мы договаривались о свидании, и все отменялось – то ему нужно было встретиться с приятелем, то поговорить с отцом, «да» и «нет» кружились, как вертушка турникета, и я участвовала в этом безрадостно. Когда его хамство выходило за рамки терпимого, я принимала решение с ним порвать, тем более что секс был так себе – как будто путешествие, о котором долго мечталось, не оправдало надежд. Но мое желание понастроило столько воздушных замков, что мне хватало их развалин. К тому же я и не искала удовлетворения, поскольку была счастлива уже самим желанием. И еще: физическое желание у меня всегда связано с желанием узнать человека. Проснувшееся любопытство – первый признак влечения. Вдруг появляется цель понять кого-то, расшифровать. Кто-то превращается для тебя в тайну, у человеческого тела появляется история, форма несет в себе загадочное содержание. Мне было любопытно, и не только мне – Клер тоже хотелось разобраться, кто такой Крис и с кем из нас двоих он был самим собой. Однажды вечером он пригласил меня в Севран – его родители уехали на выходные. Я примчалась на пригородной электричке, довольная возможностью изучить его в домашнем интерьере. Крис встретил меня на вокзале со своей старенькой DS, которую считал исторической достопримечательностью. «Она суперская!» – гордо сообщил он. Я не стала говорить, что мой папа ездил на такой же, когда я была маленькой. Через несколько минут мы остановились на парковке Аш-эль-эм. «Предупреждаю, мы живем по-простецки». Я оказалась в трехкомнатной квартирке, где царила душная чистота. В гостиной мебель, обитая потрепанным оливково-зеленым бархатом, на черном буфете несколько безделушек; несмотря на это, комнаты казались пустыми. Никаких растений, книг, журналов, картин и украшений, только репродукция Пульбо у входа и тарелка, расписанная рыбками, на стене в кухне. Это была квартира – доказательство нужды, тоски, страха перед будущим, преступления против счастья. В комнате Криса обнаружились хоть какие-то признаки жизни, но жизни прошедшей: футбольные вымпелы, коллекция машинок, фотографии со школьных пикников, постер Guns N'Roses, старая бейсболка. «Ну вот, мои владения», – сказал Крис, обнимая меня. Я взволнованно прижалась к нему. «Может, пригласишь меня в ресторан?» – спросил он, отстранившись.

Это был очень странный ужин – молчаливая трапеза надоевших друг другу супругов превращалась в первое свидание после знакомства на «Меетике» и обратно. Виной тому был вопрос, на который никак не мог ответить Крис – возможно, этот вопрос мучает всех без исключения? А именно: какое место в отношениях отвести сексу? Никакого или всё без остатка? Когда он на меня смотрел, я чувствовала себя то атомной бомбой, то старой перечницей. Вот видишь, Луи, если бы я решила описать в романе нашу жалкую историю, пришлось бы много говорить о сексе, роман фактически превратился бы в сексологический трактат. А я знаю, что многие этого не любят, особенно мужчины, если речь идет о книгах, написанных женщинами, и ты тут, Луи, наверное, в первых рядах. Вам, мужчинам, это кажется похабщиной или, возможно, вы считаете, что мы лезем на присвоенную вами делянку. Так или иначе, меня сексуальность завораживает. В жизни, а стало быть, и в книгах. Я ничего не знаю о человеке, пока не пересплю с ним. Ничего важного не знаю, никакой правды. То, о чем я лишь догадываюсь из разговоров, секс может бесповоротно подтвердить. Или опровергнуть, что бывает гораздо чаще. Любые социальные стереотипы рушатся, когда сталкиваются тела, либо, наоборот, только стереотипы и остаются, если они въелись под кожу: жажда обладания, воля к власти, страх или неприятие другой личности. В иных случаях секс – это самый честный и самый зыбкий момент близости, когда нежность и желание делают нас великодушными, а происходящее так похоже на любовь, что можно и перепутать, и часто мы путаем, ошибаемся, бросаемся на огонь, не ведая, что можно сгореть, как невинные дети, но эта ошибка так прекрасна: охваченные желанием, мы становимся невинны, возможно, это как раз то, чего мы ищем – быть невинными, вернее, не повинными ни в чем, не причинять вреда; мы желаем блага другому человеку и блага от другого человека, обмена с ним дыханием и речью, реальностью и вымыслами. Рассказывать о сексе – значит раскрывать человеческую природу, ее доброту и способность к преображению всего вокруг, ее беззащитность и обреченность, смирение с общей участью, которая, как театральный задник, служит фоном для любой жизни. Или же ее ненависть, стремление подчинять, стыд. В любом случае секс несет знание, мгновенное понимание, мимолетное конечно же, оно тотчас забывается, но не для того ли придумана литература, чтобы ловить его на лету?

После ужина мы вернулись в детскую комнату Криса. Любовью не занимались – он сразу кончил и отвернулся к стене. Ночью, во сне, он взвыл, как зверь, которому вспороли брюхо, и обнял меня так крепко, что я чуть не задохнулась. «Камилла, – пробормотал Крис. – Камилла! Моя Камилла…» – и снова заснул, всхлипывая, словно от боли, и не разжав объятий. Я уже не могла дышать, высвободилась, потрясенная, и до утра дрожала от холода, потому что он перетянул все одеяло на себя, завернулся в него, будто младенец в пеленку. Утром Крис положил в мой чай ложку меда и поднес мне чашку, как драгоценный подарок. Позавтракать было нечем – в кухне не нашлось даже хлеба. Думаю, именно тогда, после ночного крушения, жестокого разочарования в желании, к которому примешалось мое имя – Камилла, а не Клер, – эта жалкая до безобразия история с ним начала сочиняться в моей голове.

Мы продолжали встречаться – у меня или в квартире его кузена. Шаткая близость не обретала равновесия, но крепла: каждый из нас открывал другому кусочки себя, свои чаяния и страхи, с которыми нам теперь худо-бедно удавалось справляться. Крис уже не так опасался, что им могут пренебречь или недооценить его, а я меньше боялась не быть любимой. Что такое любовь, в конце концов? Что, если не желание, чтобы рядом всегда было какое-нибудь тело, из которого можно сделать историю? При этом актуальным оставался финансовый вопрос. У Криса денег никогда не было, он одалживал у меня билеты на метро, книги для матери, но наверняка их продавал, стрелял по десять евро на сигареты, по сто на бензин и ничего не возвращал; намекал, какие сувениры я могла бы привести ему из поездок – новую модель кроссовок «Найк» из Нью-Йорка, мятные леденцы. Подозреваю даже, что он забирал чаевые, которые я, да и другие посетители оставляли на столиках в кафе. Он постоянно критиковал интерьер моей квартиры, требовал, чтобы я заменила все картины его работами, купленными «со скидкой по блату».

Каждый раз, когда мы встречались, он жаловался, что ему зверски надоели Севран и пейзажи из бетона. Крис делал прекрасные фотографии пригородов: лабиринты железнодорожных путей, башни, серые лица прохожих. Но ему хотелось снимать море и простор, ветер и сказочную синеву. А мне хотелось подарить ему то, о чем он мечтает, и еще хотелось снова той знакомой жизни наедине с мужчиной – после Жо я успела соскучиться по этому нежному уюту, по особым отношениям, которые устанавливаются в интимном пространстве, когда тела расслабляются и обретают свободу в запахе кофе и хлеба, в тепле, идущем от камина. В общем, я решила снять дом на мысе Белый Нос. Там так хорошо, когда не сезон и мало туристов; дикие, красивые места. Услышав от меня эту новость, Крис обрадовался, как ребенок, никогда не видевший моря.

За три дня до отъезда заглохла его DS. «Облом!» – сказал он мне по телефону. Полетел карбюратор, замена обойдется в несколько сотен евро, так что пока машина стоит в гараже в Севране. Помимо этого, у него украли съемный объектив – вытащили из сумки, пока он делал снимки в городе, – и ему теперь позарез нужен новый. Он не представляет, что делать, и наше путешествие на Белый Нос катится к черту, если, конечно, я не одолжу ему… э-э-э… Я сказала, что машину возьму напрокат, а документы на дом уже оформлены, так что ничего не отменяется. У меня тоже было не слишком много денег – задаток на книгу я к тому времени давно потратила, Луи. Как ты, несомненно помнишь, Луи, гонорары у меня отнюдь не баснословные, но очень уж мне хотелось съездить отдохнуть вместе с Крисом. На следующий день, когда я уже собиралась зайти в прокатную контору по соседству, Крис позвонил и заявил, что сам займется этим сегодня же у себя в Севране – отец одолжит ему наличные на аренду. Вечером он приедет ко мне, а завтра утром махнем на Белый Нос. Я сказала «о'кей», все-таки машины – мужская тема. Чуть позже пришла эсэмэска – Крис попросил перечислить стоимость аренды на его счет, и я немедленно перечислила.

Вечером он припарковался у моего дома и заорал с улицы: «Любовь моя! Я забыл код подъезда!» Спустившись открыть дверь, я сразу попала в его объятия: «Камилла, ты моя добрая феечка!» Ночь была нежна, баюкала на руках нас обоих, а утром мы закинули дорожные сумки в багажник и радостно отправились в путь на всех парусах. Крис вел машину, я вскоре заснула. Проснулась оттого, что радио во всю глотку жахнуло Can't buy me love. Да, это были Битлы 1964 года. «Никогда не слышал эту песню, – сказал Крис. – Прям cool! А ты слышала?» – «Ага, краем уха, – отозвалась я, потягиваясь. – Правда, в шестьдесят четвертом я была совсем маленькой».

Машина – красная DS3 специальной серии, продвинутая внучка старушки DS, – вильнула задом и встала как вкопанная на пустынной обочине автострады. Мы были уже совсем недалеко от моря – в открытое окно залетал соленый ветер. Крис повернулся ко мне, крепко вцепившись в руль и сжав челюсти. «В чем дело?» – спросила я. «Тебе за пятьдесят? – Он мрачно закусил губу, а потом повторил, уже громче: – Тебе, значит, за пятьдесят?» Я молча смотрела на него. «Охренеть можно», – процедил он сквозь зубы и, выскочив из машины, с размаху шарахнул дверцей. «Мне столько же лет, сколько было вчера!» – крикнула я в лобовое стекло.

Чуть позже мы остановились у супермаркета – нужно было запастись продуктами. Крис шагал между стеллажами в трех метрах впереди меня, а я плелась за ним, толкая тележку, как пятидесятилетняя домработница, в которую меня превратила одна-единственная песня. Он остановился лишь раз – для того, чтобы бросить в тележку наушники-«затычки» для mpЗ. «Ты любишь помидоры? – спросила я, подавив чувство унижения. – Что будем есть на ужин?» – «Ты покупаешь, вот и покупай», – презрительно буркнул Крис. Я не отстала, и тогда он воскликнул: «Тоже мне баба, даже в этом ни черта не сечешь!» – лишив меня таким образом и статуса домработницы. Потом он заигрывал с молоденькой кассиршей, пока я расплачивалась кредитной картой. У кассирши на запястье был вытатуирован крокодил, Крис показал ей свои татуировки – птиц с расправленными крыльями. «Как бы вы меня не проглотили!» – подмигнул он ей на прощание и вышел из магазина, не взяв у меня ни одного пакета. На парковке открыл багажник и смотрел, как я кладу туда покупки. «Спасибо», – сказала я. Следующая остановка была в Булони – я пошла за ключами к владельцам арендованного дома, Крис остался возле машины, а когда они провожали меня на крыльце, даже не поздоровался с ними – стоял прислонившись к капоту, как будто он мой шофер. От земляной насыпи возле дома тянуло падалью. «Давай поведу, – сказала я, обходя машину, чтобы сесть за руль. – Хочу посмотреть, что такого особенного в этой DS3, все-таки „специальная серия“». Крис, поспешно сунув руку в окно, выдернул ключ из замка зажигания. Я вскинула брови. «Ты не поведешь», – заявил он, скрестив руки на груди; на его шее набухла и забилась вена. «Это почему же?» У меня на глаза навернулись слезы – конечно же от яркого солнечного света. «Потому что я никому не позволяю водить мою машину». Я рассмеялась: «Твою машину? Твою? Позволь напомнить, что это я за нее заплатила. И я тоже люблю водить». – «Даже если так, эту машину ты не поведешь. У тебя и права такого нет – ты не заявлена в арендном договоре как водитель». – «Какой сюрприз! Ладно, не страшно, я сейчас позвоню в агентство и попрошу добавить меня в качестве второго водителя. Дай мне договор. Дай, Крис! Ты же не думаешь, что я проторчу тут две недели, ни разу не сев за руль? Я не собираюсь полностью зависеть от тебя и от твоего настроения!» Когда я достала мобильный, Крис не пошевелился – смотрел куда-то вдаль с таким видом, будто и не слышал. «У меня нет номера их телефона. Дай мне договор». – «Я не дам тебе договор, и ты не будешь никуда звонить». – «Ах вот как? Почему?» Голос прозвучал так, словно чья-то рука сдавила мне горло. «Потому что я не хочу, чтобы твоя фамилия стояла рядом с моей, вот почему!» – «Но это всего лишь разрешение на вождение, а не объявление о свадьбе», – попыталась я пошутить. «Мы не вместе! – яростно заорал Крис. – Ясно тебе? Мы! Не! Вместе! Я тебя не люблю, я вообще не с тобой! Поняла?!» Совсем спятил, подумала я и, весело возразив: «Вообще-то мы тут вдвоем, оглядись, значит, вместе!» – незаметным движением выхватила у него ключи и бросилась бежать. Он погнался за мной вокруг машины; я, умирая от смеха, закричала: «Мы не вместе, но ты за мной бегаешь, бегаешь!» – мне хотелось верить, что все еще можно обратить в шутку и все закончится именно так: мы посмеемся над отсутствием любви; или же я просто пыталась обмануть собственников, которые наверняка наблюдали за нами из-за белых кружевных занавесок. Я побежала по улице, чтобы скрыться от их взглядов. Крис меня наконец поймал. Я забыла, что у нет чувства юмора. Он прижал меня к забору, схватил одной рукой за кисть, другой принялся разгибать мои пальцы, сжимавшие ключи. Я все еще смеялась, но уже было больно, его бицепс на уровне моих глаз раздулся – угрожающе, опасно раздулся. «Опасно, опасно, опасно!» – завертелось у меня в голове. «Камилла, сейчас же отдай ключи!» Я боролась, только чтобы показать: я тоже сильная, очень сильная, пусть он это поймет, и все отчаяннее сжимала ключи, так что они врезались мне в ладонь. Спиной я вжималась в забор, словно хотела в нем раствориться; Крис не отступал, у меня уже хрустели пальцы. «Мне больно, – выдавила я, – хватит!» Дернув рукой, вырвалась из его захвата, но он снова поймал меня за запястье, рванул мою руку вверх, как судья на боксерском ринге, и этим движением, объявившим меня победительницей, он победил. Я выпустила ключи из страха, что Крис сломает мне кости; он подобрал их и зашагал к машине походкой Джона Уэйна. Я поплелась за ним. Мы молча сели в салон и поехали к арендованному дому; я указывала дорогу механическим голосом GPS.

Домик оказался чудесный – в традиционном северном стиле, каменный, просторный и выстуженный. Три спальни, в первой детская кроватка, во второй двуспальная кровать и белая колыбелька под старину – у меня в детстве была очень похожая игрушечная, для кукол. Я поправила у колыбельки полог, вспомнив, как он должен висеть, словно мысленно встретилась с собой, маленькой. В третьей, самой большой спальне поменяла простыни и наволочки, положила продукты в холодильник. Правая рука болела, указательный палец покраснел и распух – похоже, были вывихнуты две фаланги. Крис разводил огонь в камине – я слышала стук поленьев. На улице к вечеру поднялся ветер и теперь ломился во все щели, скуля, как раненый пес; деревья плясали в сгущавшихся сумерках, бурно переговариваясь на языке жестов. «Так не может продолжаться, – сказала я, подходя к Крису. – Мы здесь не уживемся». – «Ладно, – отозвался Крис, подкидывая тонкие веточки в затеплившийся огонек. – Сейчас уедем». Он выпрямился во весь рост, и я снова почувствовала страх, даже попятилась. «Нет, погоди, уже ночь, и похоже, надвигается шторм, сейчас ехать опасно. Давай переночуем, а завтра, может, все угомонится», – я имела в виду и ветер, и нас обоих. Отблески огня ложились на щеки Криса, у него было пунцовое лицо влюбленного. «О'кей», – кивнул он, поворошив поленья в камине, и развалился на диванчике напротив меня. Я включила свой ноутбук, он – свой. Интернет тут работал плохо; Крис воткнул наушники и принялся отбивать пальцами ритм неслышной мне песни. Через некоторое время он встал, пошарил в шкафах, нашел электрический чайник и поставил кипятиться воду. Жестом предложил мне кофе, я покачала головой. Он с сердитым видом сделал себе бутерброд, прошел у меня за спиной к камину проверить огонь, попутно кинув взгляд на мой ноут. «Что ты там читаешь?» – «Ничего». Я быстро опустила экран – не хотела, чтобы он знал, что я лазила на сайт прокатного агентства «Авис» посмотреть, нельзя ли через него добавить меня в водители. До этого физический страх перед мужчиной мне довелось испытать всего один раз в жизни – когда у мужа случился приступ ревности и он с бешеными глазами наотмашь ударил меня по лицу. В результате мне пришлось делать лазерную операцию на глазе из-за отслоения сетчатки, но я была молода и верила, что это нормальная цена за любовь: я желанна, и у мужчины от этого сносит крышу. Теперь все было иначе: я перестала быть желанной, и мужчина этого не вынес. Вот что привело его в ярость: он пожелал то, что желать нельзя, и сам себе был отвратителен. Это не персональная, а социальная реакция, не Крис, а его образ в социуме. Брахман оказался среди неприкасаемых, подумалось мне. Я – неприкасаемая. «За пятьдесят!» Даже наедине со мной Криса терзал стыд: его обманули, предали, унизили; я стояла перед ним, как зеркало, в котором отражался его позор. Белый полог колыбельки маячил светлым пятном в темноте, я смотрела на него и пыталась понять: быть может, Криса внезапно охватил ужас оттого, что он спал с женщиной, которая уже не способна иметь детей? Возможно, дело в том, что мужчины проводят параллель между бесплодием и импотенцией? Что это – отвращение к стерильности? Или подсознательный страх переспать с собственной матерью? Почему тогда молодые женщины не испытывают ничего подобного? Ведь они не боятся ровесников своих отцов, даже наоборот, ищут их расположения. А зрелые мужчины не стесняются спать с ровесницами своих дочерей. Но почему? Откуда взялась эта разница, общепринятая и повсюду узаконенная? Отчего мужчины сделались привилегированной кастой?… Короче, Луи, я делала то, что всегда делаю перед лицом опасности, – черпала силы в разуме, давила тревогу мыслью, напряженно думала, чтобы меньше страдать; мозги служили мне перевязочным материалом. Но в тот раз моя система безопасности давала сбои, я это чувствовала. Разум уже не обеспечивал мне защиту, напротив, он обострял зрение, помогал лучше рассмотреть голую правду. Выйти из заблуждения – это еще хуже, чем заблуждаться, потому что, когда рушатся иллюзии, уже ничто не скрывает от тебя реальность во всей ее неприглядности. Реальность незыблема, ее невозможно изменить усилием воли – как только это осознаёшь, делается страшно, и остается лишь собрать себя из кусочков, снова обрести чувство удовольствия, компенсировать несчастье ощущением жизни. «Смотри-ка, тут есть компакт-диски. Интересно, что за музыка?…» Я нашла альбом Ману Чао, включила аудиосистему и принялась самозабвенно танцевать – веселый ритм увлекал меня в беспамятство, он вымел из моей головы все мысли, кроме одной: может быть, Крис ко мне присоединится, думала я. Танец – как секс, это способ сблизиться, не пользуясь словами. Но Крис посмотрел на меня с раздражением и, нервно похватав свои вещи, ушел в дальнюю комнату. Буря уже разбушевалась, ветки лупили по стеклам, свет дрожал, я танцевала, обнявшись с ветром.

«Предупреждаю, я завтра уеду в двадцать ноль ноль». Эти слова, сухо прозвучавшие с порога, вырывают меня из крахмально-черного сна. «Двадцать ноль ноль, – думаю я. – У нас вечность на то, чтобы помириться». Часы показывают половину восьмого утра. Будь это другой мужчина и не такая ужасная ночь, я непременно сказала бы ему: «Иди сюда, пожалуйста, ложись, займемся любовью, а там будь что будет». То же самое говорила Цирцея разгневанному Одиссею, ибо плоть смягчает нравы – чем еще заниматься, если не любовью? Но я, помятая и отекшая, ничего не говорю, лишь со вздохом натягиваю одеяло повыше. Когда я снова открываю глаза, часы показывают 8:20, в доме тихо, ветер за окном угомонился. Я встаю, иду в ванную, бросаю осторожный взгляд в зеркало – оно показывает что-то страшное, – срочно румяна, помаду, тушь, быть привлекательной, привлекательной, привлекательной, снова стать желанной. Прислушиваюсь к тишине. Дверь комнаты Криса закрыта. В гостиной холодно; кажется, даже угли в камине обледенели.

Я включаю электрический чайник на барной стойке, сую в тостер два куска хлеба, подбираю пустую пачку «Кэмела», потом замечаю наконец, что входная дверь приоткрыта, и босиком бегу на крыльцо. Машины перед домом нет. Конечно же он уехал за сигаретами в деревню. Я швыряю пустую пачку в кусты, над головой серо-голубое небо, возвращаюсь в дом, включаю радио, оно поет мне: «Вот увидишь, вот увидишь, для этого и создана любовь». Кофе убывает вместе со временем; я стучусь в дверь комнаты Криса, открываю – там пусто, его вещи исчезли, осталась тарелка с объедками от ужина на тумбочке у кровати. Мне надлежит прибраться, вот чего он хочет: чтобы я до конца сыграла роль домработницы. На разобранной смятой постели валяется комикс про Тинтина. Дрожа от холода, звоню в прокатное агентство «Авис» в Севране, спрашиваю у девушки-менеджера, можно ли внести изменения в договор на аренду машины. «О, месье только что звонил, я ему все объяснила. Он сказал, что пригонит машину к трем часам… К трем… Что? Компенсация? Да-да, с вас удержат плату только за прошедшие дни. Так, у вас аренда на десять дней на общую сумму двести пятьдесят евро, вы возвращаете машину сегодня, значит, должны заплатить за два дня, остаток вам вернут. Разумеется, если с машиной ничего не случилось». – «Вы сказали – двести пятьдесят евро?» – уточняю я. «Именно столько вы заплатили, мадам». – «Нет-нет, мы заплатили триста тридцать. Вы не посчитали страховку?» Голос девушки становится неуверенным: «Мадам, у меня перед глазами ваш договор. В текущем месяце у нас стандартные договоры „все включено“ на модели „Ситроен DS“, ваш муж… э-э-э… месье заплатил ровно двести пятьдесят евро».

И тут я начинаю ей рассказывать, выкладываю всю историю на одном дыхании. Мы незнакомы, но она все-таки женщина. «Правда?» – говорит она, и «Какое безобразие!», и еще «Я вас понимаю!». Именно то, что мне нужно в данный момент – чтобы какая-нибудь женщина меня понимала и соглашалась с тем, что это безобразие.

«Голосовая почта Криса. Ответить сейчас не могу, но вы оставьте сообщение, и я вам перезвоню, без обмана!» Без обмана. Тогда я слышала его голос в последний раз – глуповатый вообще-то голос, подумалось мне. Я страдала больше от стыда, чем оттого, что он меня бросил, потому что сама была виновата во всем, что произошло. В Фейсбуке Крис меня уже забанил – я не могла даже отправить сообщение ему в ЛС, и перевязанный большой палец на экране строго констатировал факт: «К сожалению, эта страница недоступна».

Без обмана.

Мне не сразу пришло в голову вернуть Клер Антунеш. Не думай, что я настолько цинична, Луи, ничего не было просчитано заранее. В первые пару часов гнев и отвращение служили мне источником энергии, потом охватило чувство одиночества, и чувство утраты свернулось калачиком в белой колыбельке. Я уже не могла отвести от нее глаз – колыбелька была пуста, вернее, это я в ней лежала и голосила отчаяннее любого младенца, до хрипоты. Когда тоска стала нестерпимой, я бросилась искать помощи у женщин, которые могли бы мне все объяснить или, по крайней мере, меня понять, – у подружек Криса в Фейсбуке, более или менее близких его знакомых. Я отправила сообщение в «личку» Шарлотте, его бывшей, – Крис иногда о ней рассказывал, – еще той актрисе, встреченной нами в первый вечер в кафе, и двум девушкам, которые часто лайкали его посты, я забыла их имена. Каждой я вкратце изложила свою историю, и только для того, чтобы они меня поддержали и утешили, чисто по-женски, никакой иной цели у меня не было. Впервые я ждала от женщины больше, чем от мужчины, впервые с детских лет, когда все мои чаяния были связаны с мамой. Почему я обратилась к незнакомкам, а не к подругам? Не знаю. Наверное, потому, что это было не так стыдно. Две из четырех вежливо ответили, две другие меня забанили. «К сожалению, эта страница недоступна». Алике, актриса, написала мне свой номер телефона, и я ей позвонила.

Оказалось, моя история ее не удивила, она прекрасно знает такой тип парней – самовлюбленные пустышки, корыстные мерзавцы, о-ля-ля, еще как знает, даже коллекционирует их. Посоветовала мне никуда не уезжать и оторваться на всю катушку, раз уж я на курорте. Море, свежий воздух, куча свободного времени, дом вдали от Парижа – чего еще надо? Вот она сейчас с утра до ночи работает официанткой, чтобы оплачивать обучение в театральной школе Флорана.

Я в любом случае не могла уехать – ветер и ливень опять разбушевались, буря стонала за окнами. И потом, куда мне ехать? Как? Поскольку добирались мы сюда на машине, я притащила с собой целую кучу вещей – три сумки с постельным бельем, книги, резиновые сапоги, кроссовки… Буржуйка на пленэре – вот как это называется. С таким багажом я не смогла бы дойти даже до автобусной остановки, если допустить, что в радиусе десяти километров есть хоть одна. Дом стоял на отшибе, был мертвый сезон; в деревне, через которую мы проезжали, почти все окна оказались заколочены. Я осталась одна-одинешенька.

Весь день провела в прострации, пила чай, забившись в уголок дивана. Мысленно отслеживала маршрут возвращения машины в Париж – мой мозг работал как чертова GPS, все дороги уменьшились в масштабе, и все вели в никуда. Потом я поставила диск Ману Чао на бесконечный повтор и танцевала до изнеможения. Я танцевала, а память вытряхивала из себя прошлое и все эмоции, которые ему сопутствовали. У меня больше не было ни родителей, ни детей, ни кола ни двора, ни стыда ни совести. Брошена я была, забанена всеми, под пологом колыбельки, под саваном погребальным. Выкрикивала какие-то слова – бессвязные, бессмысленные, клацающие друг о друга, как пушечные ядра на ногах каторжника.

Только на следующий день, не получив никаких вестей из внешнего мира, я придумала возобновить общение под именем Клер Антунеш. Лишь она могла теперь перехватить эстафету, прийти мне на смену, восстановить утраченную связь с миром, потому что сама я медленно испарялась, таяла, растворялась в воздухе, я чувствовала, что становлюсь никем, и мне это нравилось, я становилась ничем, и мне это годилось, но радость от собственного исчезновения меня в конце концов всполошила – нужно сопротивляться, каким-то образом уцепиться за мир, и пусть это сделаю не я, а кто-то другой во мне. В итоге я отправила Крису сообщение с аккаунта Клер в Фейсбуке: «Привет, Крис. Как дела? Давно не общались. Я все еще в Лиссабоне. Но вот какая штука: мне пришло странное сообщение в ЛС, пересылаю его тебе. Не знаю, что и думать, ты правда так поступил? Просто не верю! Клер». К этому сообщению я прицепила текст, разосланный другим его подружкам. Крис ответил сразу: «И правильно не веришь, Клер. Эта женщина – сумасшедшая, она повсюду про меня гадости пишет, отправила это письмо всем моим подругам в Фейсбуке, но они на это и внимания не обратили, потому что хорошо меня знают и понимают, что я не способен на такую подлость. Советую тебе забанить ее немедленно, иначе она и дальше будет тебя доставать. Очень жаль, что наше общение возобновилось по такой дурацкой причине, но я даже благодарен ей за это. Расскажи скорее о себе. Как у тебя дела, bonita? Когда вернешься во Францию? Besos. P. S. Видишь, я выучил португальский, пока тебя ждал».

Я не позволила ему сменить тему: «Но это правда, что вы вместе были на море? Правда? Я знаю, кто она, прочитала две ее книги, и они мне очень понравились, она великий писатель». (Да, Луи, да, именно так.)

Крис: «Мы были НЕ ВМЕСТЕ! Приехали в тот дом работать над книгой об искусстве фотографии, она мне сказала, что хочет писать книгу со мной, но на самом деле она в меня втрескалась, это был просто предлог, чтобы заманить меня в дом, я сразу не просек, дурень, а потом, когда понял, к чему дело идет, сел в свою тачку и уехал, вот и все. Ну и пусть она писательница! Тебя это впечатляет, что ли? А меня нет, я люблю простых людей. И можешь мне поверить, в жизни она та еще стерва, говорила мне ужасные вещи, вела себя как истеричка, а я не выношу истеричек, и вот видишь, теперь она хочет облить меня грязью перед друзьями. Но ты на это не ведись, всем на нее наплевать. Расскажи лучше о себе. У тебя все в порядке? Ты счастлива? Ты еще думаешь обо мне?»

Клер: «У меня все хорошо. Прости за настойчивость, Крис, но я боюсь, что с ней может случиться что-нибудь плохое, она ведь одна в пустом доме. Ты называешь ее стервой, а я пытаюсь поставить себя на ее место и понимаю, что, если бы такое случилось со мной, я бы просто с ума сошла. Ты бросил ее одну, да? И еще она пишет, что взяла машину напрокат, то есть это была не твоя тачка. И что вы были вместе. И что ты вывихнул ей пальцы, поэтому она подаст заявление в полицию. Это все неправда?»

Крис: «Говорю тебе: она сумасшедшая, психованная, блин! Чё за дела? Ты с ней зафрендилась, что ли? Может, определишься, на чьей ты стороне, а? Если я говорю, что это моя тачка, значит, это моя тачка, OK?! Я никогда не вру, OK? А теперь думай что хочешь, Клер, но я жутко разочарован, прям полный зашквар, не ожидал от тебя такого».

Я не ответила. Худо-бедно разожгла огонь в камине – пусть пламя расскажет мою судьбу, оно хорошо умеет это делать, огонь гипнотизирует тоску. Синяки на руке уже окрасились в темные пастельные тона – красота, достойная кисти Тёрнера. Мое тело размякло в тепле, плавилось, как воск.

На следующий день Крис первым написал мне, то есть Клер. «Слушай, Клер, прости за вчерашнее, но постарайся понять, я терпеть не могу вранье. И я вообще не способен причинить женщине боль, честное слово! Что еще она тебе наговорила? Мне нужно знать, потому что она может испортить мне репутацию своим враньем, она стерва, я тебе уже писал, и не угомонится в Фейсбуке».

Клер: «Она мне больше не пишет, но ее последнее сообщение меня беспокоит. Она ведь совсем одна в том доме. Наверное, ей там невесело. Ты уверен, что с ней все в порядке?»

Крис: «Да в порядке с ней все! Она врет, чтобы тебя разжалобить, а на самом деле уже вернулась в Париж, мой приятель к ней заходил. Физически здорова, но в полном психическом раздрае. Только и ждет, чтобы я ей позвонил. Не дождется! Я тут больше не при делах, пусть и думать обо мне забудет, я-то уж точно забыл». (Подмигивающий смайлик.)

Каждый раз, отправляя Крису послание от Клер, я надеялась, что он не выдержит, и даже если не признается ей во всем, то хотя бы позвонит мне, чтобы извиниться и узнать, как я себя чувствую, не нужна ли мне помощь. Я отказывалась поверить, что простые человеческие чувства, сопровождающие физическое влечение, могут вот так просто взять и исчезнуть, уступив место полнейшему неприятию действительности, но с каждым посланием натыкалась на очевидность: «Эта страница недоступна».

Ты скажешь мне, Луи, что я сама напросилась: целенаправленно к этому шла и понесла наказание, которое в общем-то не так уж и сурово, хоть и довольно жестоко. Романчик XVIII века на новый лад, не более того. Современные «Опасные связи», в которых я одновременно де Мертей и де Турвель, манипуляторша и жертва, та, кто умирает, и та, кто убивает. Я играла с вымыслом, и вымысел ударил по мне бумерангом – сюрприз в предсказуемой развязке романа. KissChris закусил удила, тварь сбежала от творца. Неплохо получилось! Я и сама была готова над этим посмеяться в те краткие периоды, когда оцепенение меня отпускало и мне представлялось, какой классный иронический рассказ можно будет сделать из этих событий, когда мне станет лучше. Но я и вообразить не могла, несмотря на нараставшую физическую слабость, а скорее как раз из-за нее, какие последствия повлечет за собой этот финал романа, который Клер назвала бы по-простому – свинством.

Поначалу я находила себе разные занятия. Гуляла по дому, открывала шкафы, примеряла одежду – мужскую и женскую. Одну ночь провела в детской комнате, свернувшись на полу возле колыбельки. Искала убежище в книгах. В доме обнаружилась удивительная библиотека с любопытной подборкой самых разных книг об отдыхе: пляжные романы, путеводители «Мишлен», руководства по парусному спорту. И еще там были очень редкие издания, с ограниченным тиражом, на веленевой бумаге: изысканные старинные сонеты и произведения малоизвестных современных авторов. Я читала все, что попадалось под руку, заколачивала словами дыры, пробитые тишиной, но, за исключением парочки стихотворений, ни одна книга мне не помогла. Этот способ лечения больше не работал. Помимо прочего, я нашла какую-то макулатуру по практической психологии – личностные тесты, наборы карточек, пособия по распознаванию трудных характеров – и книжку о знаках зодиака. Крис оказался пассивно-агрессивным параноиком нарциссического склада с неврозом навязчивых состояний и признаками шизофрении. Я была Скорпионом с асцендентом в Весах, чувствительностью Рака, упрямством Козерога и великодушием Льва. Вот тут мне и пришло в голову превратить свои злоключения в комический рассказ, я ухватилась за эту идею, но возбудить в себе желание писать не удалось, как ни старалась. Потом был момент, когда я даже попыталась оправдать Криса. Вспомнила его последнюю фразу: «Предупреждаю, я завтра уеду в двадцать ноль ноль». Ну конечно, он хотел сказать «в восемь», но необходимость выглядеть в этот момент мужчиной, диктовать закон вынудила его к официальщине, и в этой оговорке я увидела его смятение, – так дети выкрикивают друг другу ругательства, боясь заплакать. Но чтобы возродить меня к жизни, этого было недостаточно. В следующие дни время будто замедлилось. Я вставала с постели только для того, чтобы налить чаю, сходить в туалет и взять с полки очередную книгу, но уже не читала. Помню только одно стихотворение из сборника Клода Эстебана, потому что это последнее, что я запостила у себя на странице:

Дальше почти все потонуло в тумане, я, кажется, видела солнечные лучи, пробившиеся наконец к окну, камень, обкатанный морем, на журнальном столике, холодную золу, шотландский плед на мне, подкравшуюся ночь. Модный чайник на барной стойке в кухне стал недосягаем, как и аудиосистема hi-fi. Помню только, я спала с открытыми глазами, вот в этом уверена. И еще помню, что сказала себе: «день клонится к закату», а «ночь наступает» – наверное, ночь наступает на горло склоненному дню. И обрадовалась этой находке, как последнему удовольствию, которое подарил мне язык.

Когда владельцы дома приехали забирать ключи, они нашли меня в полубессознательном состоянии, мокрую от пота, в луже собственной мочи, и позвонили одновременно в полицию и в скорую, потому что рука у меня была в синяках, и они подумали, что на меня напали грабители. Пока ждали подмогу, попытались меня расспросить, в ответ получили поток бессвязных слов, при этом я изо всех сил натягивала платье на груди, будто хотела ее раздавить. Они сами все рассказали, когда пришли в больницу меня проведать. Очень мило с их стороны. Я похудела на пять килограммов, волосы лезли клочьями, я бредила и плохо соображала, но остатков разума мне все же хватило, чтобы запретить персоналу звонить моим дочерям или кому бы то ни было. Жандармам я не сообщила ничего конкретного, о Крисе даже не упомянула, по крайней мере надеюсь на это, потому что вроде бы без остановки несла какую-то чушь. Через несколько дней меня перевезли в «Ла-Форш», где я и нахожусь до сих пор, отсюда пишу тебе это письмо, Луи. Но не беспокойся, сейчас мне уже лучше, гораздо лучше.

Ты знаешь, что такое «Ла-Форш»? Психиатрическая клиника. Здесь полно депрессивных личностей, в том числе немало бывших преподов; также присутствуют неудавшиеся самоубийцы, в основном женщины. Не то чтобы мужчины не сводят счеты с жизнью, наоборот, еще как сводят, просто им это лучше удается: мужчины любят доводить всякое дело до конца. Поначалу я не понимала, почему тут оказалась, – я ведь жертва не депрессии, а репрессии, над моей жизненной силой учинили жестокую расправу. По правде говоря, я спала дни напролет и несколько недель ревела, но только потому, что у меня случился закат времен, временнóе затмение, провал в хронологии, и я этим воспользовалась. Если бы мои дочери знали, что произошло, и примчались ко мне в клинику, я бы привела себя в порядок. Но дочери были далеко, они понятия не имели о случившемся, так что я могла беспрепятственно и бессовестно разваливаться на куски, никем не притворяться, быть самой собой, а значит, ничем. Для того чтобы узнать свой диагноз, мне не требовался врач, все и так было очевидно: у меня не осталось желания. Ни толики, ни су, ни гроша, ни копейки желания, nada. Я поставила на кон все до последней рубашки – и проиграла. Никто не протянул мне простыню, чтобы прикрыть наготу, никто не подал руку, чтобы помочь подняться. Никогда не ставьте на кон сердце целиком, я поставила от избытка доверия, нет, от отчаяния и смирения. Вовсе не из гордости поставила на нечет без остатка, потому что и так у меня ничего не осталось, я могла все потерять, но и без того ведь уже потеряла, проигралась в пух и прах, до основания, я считала себя королевой проигрыша, я, королева желания, верила, что, став нищенкой, достав до дна, сумею вынести лишение отсутствие небытие утрату бесповоротную и невосполнимую банкротство падение неизбежное крушение думала смогу возродиться из пепла подняться из праха отплеваться не задохнуться под комьями земли которыми забросают меня лопаты широкими взмахами. Желание было для меня зоной сопротивления, сокровенным блокгаузом, убежищем для сердца и языка, я считала его неприступным, нерушимым, непотопляемым. «Желаю, следовательно, существую» – таково было мое нержавеющее кредо. И вдруг я оказалась среди себе подобных – ха-ха, моих близнецов-растеряшек, лишенцев, проигравших и проигравшихся; я, брошенная, была заброшена туда, как камень в колодец. Лежала на дне и не могла пошевелиться, и не желала этого. Пострадало вовсе не мое самолюбие – моя воля к жизни. Я перестала упорствовать в своем стремлении жить, отказалась от своих извечных представлений о том, что такое жизнь.

«Как странно больше не желать желаний», – бормотала я себе под нос. Вокруг себя я видела тени-близнецы, они дрейфовали в неосязаемом пространстве смерти с блаженной улыбкой или злопамятным оскалом. Мы все достигли линии горизонта и поняли, что это всего лишь оптическая иллюзия, линия – на самом деле точка, точка невозврата. «Вот чего мы все ищем, – подумала я тогда. – Самой горькой печали, чтобы стать самими собой перед тем, как умереть». Это знание умиротворяло. Хотя, возможно, просто подействовало успокоительное.

Наверное, ты скажешь, Луи, что я склонна к преувеличениям, как моя мать, что называть «самой горькой печалью» ситуацию, в которой какой-то придурок украл у тебя пару сотен евро и бросил одну в доме, немного неправильно, что бывают события и пострашнее – смерть близких, болезнь, даже развод может причинить больше страданий. И теоретически ты прав. Но на самом деле с теми, кто здесь находится, со всеми, у кого депрессия, тревожное расстройство, невроз, анорексия, случилось одно и то же: они понесли утрату. Потеряли кого-то или что-то. Любовь, иллюзию, победу в битве. Или просто смысл, причину и направление движения.

Конечно, здесь я общалась с психологом. Его зовут Марк, но я могу заменить имя. Он очень красивый. Изо всех сил старается мне объяснить, что желание и любовь – это не одно и то же. Желание нацелено на завоевание, а любовь – на сохранение завоеванного, говорит Марк. Желание, втолковывает он, – это когда вам надо что-то получить, а любовь – когда нельзя потерять. Но для меня разницы нет, всякое желание – уже любовь, потому что в тот момент, когда возникает объект желания и я устремляюсь к нему, мне становится ясно, что я его потеряю, что уже теряю его, бросаясь в погоню. Мое желание – это вспышка жизненной силы и одновременно приступ безумной меланхолии, безумной как раз для психушки и смирительной рубашки. Мне кажется, я всегда была такой, и это придавало мне ужасающее могущество и неуязвимость: я не могла ничего потерять, потому что все уже было потеряно, а значит, мне нечего было бояться. Нет ставки на кону – нет риска.

Но тогда, на мысе Белый Нос, я получила по носу: вдруг оказалось, что у меня очень даже есть что терять, и эта потеря несет в себе смертельную угрозу. Я утратила чувство отсутствия и больше не пыталась его обрести. Своим презрением Крис исключил меня из круга живых, заставил стыдиться жить дальше. Я была изгнана из сада наслаждений. Прикасаться к мужскому телу, писать книги – зачем? Я говорю тебе о желании, Луи. Раньше я никогда не боялась и не стыдилась желать, мы с желанием были на равных. Желание дает остро ощутить отсутствие – всесильный хаос, окружающий и составляющий нас; но это «отсутствие» ощущается как пустота под ступней канатоходца, мы ощупываем пустоту, как эквилибрист, качающий ногой, чтобы удержать равновесие, в миллиметре от бездны, в секунде от падения, в смертельной тоске, и все же именно в этот момент мы живы, нас охватывает дрожь под натиском «присутствия» – оно растет и ширится, разворачивается в хаосе, его сдерживает лишь тонкий трос, связывающий нас с другим человеком, соседом по пустоте, близнецом-канатоходцем. Когда еще можно острее почувствовать жизнь? И счастье? И свободу? Я говорю тебе о желании, о его нетерпеливой неспешности. Секс – это совсем другое, он знаменует возвращение в мир, укрощение хаоса, упорядочивание. Так же и с книгами. Опубликованная книга – лишь то, что осталось от великого хаоса, который когда-то был желанием книги, планом книги, мечтой о книге. В ней воплотилось далеко не все, что сулило желание, но это некая «завершенность». Она таит в себе удовольствие на взлете желания, его осуществление. Если в книге этого нет, грош ей цена. Секс – это тоже «завершенность»: тревога, вызванная желанием, утихает, ненасытный голод утолен. Но физический акт любви не способен полностью удовлетворить желание, остается самое главное – чувство отсутствия, из которого желание рождается снова. Рене Шар сказал о стихотворении, что это «любовь, в которой сбылось желание, оставшееся желанием». По-моему, в идеале, так можно сказать и о книге, и о встрече двоих людей: что-то произошло, там было желание, вспышка пламени, любовь сбывалась порой, казалось, книга трепещет, живая, прекрасная, но все же остается недосказанность, что-то в руки не давшееся, руки пусты, объятие пустоты, желание ждет нового присутствия, лезет из кожи, заходится в жгучем томлении, вздымается хаотично, неделимое, распадается на куски, вновь смыкается, купается в ужасе пустоты. «Ничто не принадлежит никому. ‹…› Быть может, наше основное занятие заключается в том, чтобы любить и писать с пустыми руками».

Здесь много ПС – так называют людей, совершивших попытку самоубийства. Еще немало таких, кто приходит в себя после нервного срыва: в один злосчастный день они просто не выдержали – у себя дома, на работе или где-то еще – из-за какой-то ничтожной в глазах окружающих проблемы: одному не дали сигарету, второму сделали выговор, над третьим подшутили коллеги. Есть оскандалившиеся преподы. И безнадежно влюбленных, конечно, хватает. И безутешных разведенных тоже. Все эти люди уже не могут подбирать правильные слова для того, что с ними произошло, не способны точно обозначить потерю и тонут в образах или в молчании. Через несколько недель Марк предложил мне организовать и возглавить в клинике литературный кружок. Он думал, что это всем пойдет на пользу: участники «дадут символическое воплощение своей боли», как он выразился, а я снова обрету желание писать, быть писателем. Дело в том, что я не могла написать ни строчки. Как покалеченная птица не может взлететь. Мне вывихнули крылья. Я смирилась.

На занятия приходят в основном женщины. Там я и встретила Клер, «прозрачную, как вода в горном ручье», – она так представляется при знакомстве. Муж сбежал с ее младшей сестрой или племянницей, уже не помню; Клер этого не перенесла и потеряла веру в себя. Она иногда покидает клинику, но потом возвращается. Думаю, в конце концов ее спасет гнев. Или смех. Еще у нас есть Жозетта, жертва изнасилования. И Катрин, ей шестнадцать. Бойфренд выложил в Фейсбук ее фотографии, на которых она пьяная и голая где-то на вечеринке; интернет-сообщество ее затравило, и девочка прыгнула с моста. Время от времени приходит Мишель – он изучает этимологию, смысл и происхождение слов, специализируется на древнееврейском. Его мать воспользовалась правом анонимных родов, государство отдало Мишеля в приемную семью, а затем приемные родители отправили его в детский дом. Он открывает рот только для того, чтобы дать толкование какого-нибудь слова и повсюду ходит со словарем, в котором столько сказано о происхождении, как заметил Марк. Остальные участники кружка рассказывают свои истории – или чужие, или вымышленные.

Вначале я была мертва. Не удавалось написать ни одного предложения, слова производили звук падающих предметов. Я помогала другим раскрыться, предлагала им заново воссоздать свою жизнь в языке, но сама этого сделать не могла. Была пуста, вычерпана до дна. Постарела. И не представляла, где искать помощи. Это длилось довольно долго, Луи, теперь ты понимаешь, почему я не давала о себе знать. А потом произошли два события.

Во-первых, мы затеяли постановку спектакля – идею подкинула Клер, которая в прошлой жизни была известным специалистом по Мариво и литературе XVIII века. Решили поставить «Ложные признания». Ты знаешь эту пьесу? Всем захотелось поучаствовать, отказались только самые безнадежные меланхолики. И вдруг от голосов, жестов, движений затеплился крошечный огонек – не только во мне. И пусть он был слабенький и зыбкий, тепло от него почувствовали все.

Во-вторых, приехал Кристиан – для друзей Крис. Он собирался снимать видеорепортаж о «Ла-Форш». Серьезная работа с погружением в тему. Крис часто присутствовал на занятиях литературного кружка – не как документалист, а как участник. Он не просил у меня разрешения на съемку, просто хотел побыть частью группы. Однажды Крис признался, что несколько лет назад у него случилась депрессия, после того как его девушка в самом начале их романтических отношений покончила с собой. Он написал об этом чудесный рассказ под названием «Первый раз» – я его храню и часто перечитываю. По словам Криса, он может заниматься любовью с женщиной только один, первый, раз – и вкладывает в это всю нежность, всю мужскую силу, все свое существо. А продолжение становится физически невозможным. Он не понимает почему. И уходит, разрывает отношения или ведет себя так, чтобы подруга сама ушла, не успев обнаружить его бессилие. Женщины недоумевают – ведь первая ночь была такой волшебной. Долгое время Крис обманывал себя и других, постоянно меняя партнерш, – до самоубийства той девушки. С тех пор он одинок, спасается только работой, хочет добиться признания в документалистике.

Чтобы отметить окончание съемок, продлившихся несколько недель, Крис устроил в «Ла-Форш» скромную вечеринку. Я не танцевала целую вечность – с той самой поездки на мыс Белый Нос, – и, когда Крис пригласил меня на танец, думала, что уже не сумею двигаться в согласии с партнером, даже под медленную музыку, но на самом деле больше всего боялась, что навсегда разучилась прикасаться к мужскому телу. Клер танцевала с Марком, take те now baby here as I am, hold me close, try and understand, Катрин кружилась одна, раскинув руки и напевая, desire is hunger is the fire I breathe, love is a banquet on which we feed, Жозетта выполняла роль диджея, come on now try and understand the way I feel when I'm in your hands, take my hand come undercover, they can't hurt you now, can't hurt you now, пахло ветивером, напомнившим мне аромат одеколона, которым пользовался отец, я дышала этим запахом в детстве, когда папа брал меня на руки; Крис молчал, я чувствовала, как бьется его сердце, because the night belongs to lovers, because the night belongs to lust, because the night belongs to lovers, because the night belongs to us. Между танцующими расхаживал Мишель, он сообщил, что слово, которое в Книге Екклезиаста принято переводить как «суета» («суета сует», хевел хавалим), изначально обозначало облачко пара, в которое превращается зимой дыхание. «Спасибо, Мишель», – сказала я. Когда танец закончился, мы с Крисом вышли на улицу, он закурил. Воздух был ледяной, одинокие снежинки падали на желтые нарциссы у скамейки. Крис вдруг громко произнес: «Суета сует!» – и мы засмеялись, увидев облачко пара. Было ужасно холодно, но в нас теплилась жизнь. Крис закричал во все горло: «Суета сует!!!», я подхватила, и мы снова смеялись, хохотали до изнеможения как сумасшедшие.