Я уже десять раз все это рассказывала вашим коллегам, просто почитайте мою историю болезни.

Знаю, что вы здесь новенький, это очевидно. Ваше первое место работы? Вам ведь не больше тридцати.

Нет, вы не выглядите на тридцать.

Я смеюсь потому, что процитировала вам Мариво, а вы и не поняли. Надо думать, литература не входила в вашу программу обучения.

Но вы должны были догадаться о цитате – не знаю, по контексту, по интонации. Это же ваше ремесло – слышать звон и знать, где он. Динь-дон. Чок-чок. Кто тут у нас чокнутый?

У Мариво Араминта – красавица-вдова, и молодой управляющий хочет ее соблазнить – то ли потому, что влюбился, то ли потому, что позарился на ее несметное богатство. Неизвестно, искренен ли он в своих чувствах, когда пытается ею манипулировать. Но вы все-таки не Дорант, вы здесь не для того, чтобы на мне жениться, верно?

Я когда-то выступала на сцене, да, недолго и очень давно. Мой муж был режиссером. Собственно, он и сейчас режиссер, продолжил карьеру. Мы познакомились, когда оба были студентами и играли в университетском театре. Сейчас кажется, это было вечность назад. И тем не менее, как видите, я даже помню наизусть некоторые реплики. И еще вы не могли не заметить, что я постигла искусство мизансцены. Однако не будем углубляться так сильно в мое прошлое и пускать по нему слезу, тем более что все уже написано вон там, в ваших бумажках. Что еще вам нужно?

Ах, вы хотите понять? Как я вас понимаю! И что же именно вас интересует?

Превосходный ответ. Вы делаете успехи. Кстати, как вас зовут?

Марк. Марк. Вы мне нравитесь, Марк, и я согласна с тем, что вы сказали: в каждом из нас живут всего лишь две интересные личности – та, что жаждет убивать, и та, что стремится умереть. Они представлены не всегда отчетливо и занимают неравнозначное место, но, когда удается их обнаружить, можно с уверенностью говорить: я знаю этого человека. Порой бывает слишком поздно.

Как мы до этого дошли? Мы? Очень мило с вашей стороны вписать себя в картину катастрофы, хотя сами вы здесь совсем недавно. Никто не упрекнет вас в том, что я оказалась в столь плачевном состоянии. Я сама до него «дошла» за последние… сколько я тут? Два… нет, три, два с половиной года? Или, говоря «мы», вы имели в виду «мы все»? Мы, данное заведение. Мы, специалисты. Мы, общество. Как же это мы допустили, что присутствующая здесь дама до сих пор находится на попечении государства и манкирует своими обязанностями, своим долгом, растрачивая попусту производительную и где-то даже воспроизводительную силу? Почему мы предоставляем кров и еду женщине в расцвете лет и всячески о ней заботимся, притом что она, без сомнений, еще вполне способна трудиться ради всемирного блага? Где это мы облажались? Такова суть вашего вопроса?

Преподавательница. Знание несу. Иногда спотыкаюсь под грузом.

Да, в университете. Специализация – сравнительное литературоведение. Была лектором, но мне обещали должность профессора, уже собирались рукоположить в сей священный сан и открыть врата в высший чиновничий свет, преисполненный чудес. Для сорокасемилетней дамы это большое достижение и пример для всех остальных: вы ведь знаете, как мало женщин на руководящих постах, смехотворно низкий процент. Но вдруг – опа, большой облом! Меня скрутили, обследовали и до сих пор держат здесь под присмотром. Вы будете за мной присматривать, Марк? Не выпустите из кадра? Я здесь бесполезна, не могу отдавать свой долг обществу. Покойница в буквальном смысле: нахожусь на покое, лишена жизненных функций. Да, именно так – я перестала функционировать, сломалась, если хотите, сорвала резьбу, слетела с катушек, съехала с рельсов, я сдохла, а ваша задача – меня отремонтировать, привести в рабочее состояние, запустить механизм, реанимировать, короче, вернуть к жизни. Вы ведь этим и занимаетесь, да? Возвращаете меня к жизни. Хотите, чтобы покойница задышала. Кстати, уясните себе кое-что на будущее. Сегодня вы меня вызвали в оди… Что? Вам не нравится слово «вызвали»? Ладно, вы назначили мне встречу в одиннадцать, так вот на будущее, – если, конечно, у нас с вами есть будущее – имейте в виду, что по утрам я не в форме, не жизнеспособна, все утро я валяюсь в постели, как пьяная, потому что вечером принимаю валиум, а ксанаксом глушу себя позже, но иногда – только никому не говорите, это секрет – я его выбрасываю, ибо предпочитаю тоску забвению, ведь если человек несчастен, ему лучше об этом знать, вы не согласны?

Поначалу дело было не в Крисе, не в Кристофе. Вы ведь именно о нем хотите поговорить, я правильно понимаю? О составе преступления на почве страсти или, скорее, ее отсутствия. О моей сердечной скорби. Или вы предпочитаете, чтобы я рассказала о детстве, родителях, семье и прочую ерунду, все, как полагается?

Поначалу моей целью был не Крис. Он меня не интересовал, я его и знать не знала. Напросилась к нему в друзья в Фейсбуке только для того, чтобы получать новости о Жо. Я тогда встречалась с Жо, с Жоэлем. У Жо было мало контактов в социальных сетях, он френдил только тех, с кем водил знакомство в жизни, за исключением меня – Жо считал, что любовники не могут быть френдами. А у Криса, как мне сказал Жо, были сотни друзей, он в Фейсбуке проводил много времени под ником KissChris и с легкостью набирал лайки, что приводило Жо в восхищение. У вас есть аккаунт в Фейсбуке, Марк? Вы понимаете, о чем я говорю? Не надо вам переводить?

Всякому, кто более или менее знал Жо, его слишком уж скромное, почти застенчивое поведение в соцсетях показалось бы странным, потому что во всем остальном он не признавал никаких ограничений, реально был без тормозов, ну разве что не убивал людей направо и налево. Впрочем, есть много способов убийства. Жо мог в мгновение ока уничтожить человека словом или даже молчанием. Вам, вероятно, известно, что женщины больше всего на свете боятся быть брошенными? Конечно, известно, об этом написано в ваших книжках. Так вот, Жо бросал меня по десять раз на дню. Наверное, его можно назвать психопатом. Он определял больное место (ведь психопаты – это в своем роде лучшие знатоки женской психологии), находил трещинку в сердце и потихоньку вбивал туда клинья, лишая жизненной энергии, разбивая надежду на счастье. Брал тебя за руку – и тут же отталкивал, вот так, без видимой причины, просто потому, что ты на него рассчитываешь, потому что доверилась. В последнее время я перестала рассказывать ему о своих увлечениях, говорить о том, что мне доставляет удовольствие, иначе он сделал бы все, чтобы меня этого удовольствия лишить. Когда становилось совсем невыносимо, я от него уходила, но никогда не разрывала отношения окончательно. И он вдруг звонил мне – само очарование, или я ему – сама нежность, и все начиналось заново, из месяца в месяц. Не спрашивайте меня почему. Я тогда развелась с мужем и не могла оставаться одна, я жаждала любви, хотя бы заниматься любовью, говорить о ней, верить в нее. Помните песню? «Мы хотим жить, надо ли знать зачем».

Нет, никогда. Жо никогда не причинял мне физической боли. В этом не было необходимости. Психологическая жестокость – вот высший пилотаж, а оплеухи – удел начинающих садистов.

Трудно сказать. Влечение – дело загадочное. Мы все хотим получить от другого человека то, чего у нас нет, или то, что у нас было, но потерялось. Раньше я бы сказала, что все хотят одного и того же – вернуть кусочек старого доброго прошлого, даже если оно протухло и сгнило. Снова пережить любовную тоску. Снова и снова бросаться грудью на огнемет. Но с тех пор, как со мной случилась эта история, я уже ничего толком не знаю. Я думала, что можно изменить саму природу влечения, вырвав его с корнем и пересадив в новую почву – помягче, потучнее. По крайней мере, можно попытаться. Ведь если все предопределено и ты знаешь, чем это закончится, как-то грустно жить, говорила я себе.

Да. Когда наше очередное расставание слишком затянулось и я уже извелась, не получая вестей от Жо, – он исчез, просто исчез! – мне пришло в голову создать фальшивый профиль в Фейсбуке. До этого я туда редко заглядывала, у меня была страница под моим настоящим именем, Клер Милькан, в профессиональных целях – я обменивалась информацией с иностранными коллегами и переписывалась с бывшими студентами, совсем редко и без особой охоты. А потом вдруг я попалась на эту удочку, ушла в Фейсбук с головой. Для людей, которые, подобно мне, не выносят разлуки, – у вас ведь так и написано там, «не выносит разлуки»? – для нас разлука как пищевая аллергия. Разлучите меня с кем-нибудь – и у меня случится отек Квинке, затем я начну задыхаться, подыхать – и сдохну. Для таких, как я, Интернет – это одновременно кораблекрушение и плот, мы погружаемся в ожидание, тонем в страхе, отказываемся признать, что все кончено, и вдруг выныриваем в виртуальной реальности, хватаемся за ложные присутствия, за призраков, которыми населена Сеть, вместо настоящих тех, с кем нас разлучили, вместо того чтобы расстаться с ними навсегда или опять воссоединиться. И пусть лишь зеленый огонек говорит нам о том, что они еще на связи. Ах, до чего же приятно было видеть этот зеленый огонек! Он действует успокаивающе. Даже если человек вас игнорит, вы знаете, где он – вот же, здесь, на вашем экране, в каком-то смысле зафиксирован в пространстве, пойман во времени. Особенно если рядом с зеленым огоньком написано «Web». Тогда даже можно представить себе, что тот, с кем вы разлучены, сидит у себя дома, за компьютером; это дает вам ориентир в пространстве бреда, состоящем из тысячи предположений. Но когда рядом с огоньком стоит пометка «Mobile», это лишь добавляет вам беспокойства. «Мобильная связь». Мобильная, понимаете?! «Мобильный» означает «в движении, бродячий, вольный как ветер»! Это означает, что за ним не угнаться. Он может быть где угодно со своим телефоном. И все же вы хотя бы знаете, чем он занят, по крайней мере догадываетесь, а это уже само по себе приближает вас к нему и успокаивает. Вы приходите к выводу, что занят он чем-то не слишком увлекательным, если каждые десять минут заходит на свою страницу в Фейсбуке. Быть может, он тоже наблюдает за вами, прячась где-то там, за вашей «стеной»? Так дети подглядывают друг за другом. Вы слушаете те же песни, что и он, почти в реальном времени, сосуществуете с ним в музыке, вы даже танцуете под мелодию, ритм которой он отбивает пальцами. А когда он уходит в офлайн, вы открываете его профиль и изучаете информацию о последней активности. Вы, к примеру, можете понять, в котором часу он проснулся, – ведь ясно же, что первым делом после этого он открыл ленту друзей. Еще вы обнаружите, что днем он смотрел вот на эту фотографию и оставил под ней коммент. Что ночью его мучила бессонница – ему и писать-то об этом не обязательно. Вы превратитесь в рапсода – «сшивателя песен», начнете плести полотно догадок, латая дыры в сети. Не зря же это называется Сетью. Здесь можно быть и рыбаком, и пойманной рыбой. Но рыбак и рыба взаимосвязаны, один существует ради другой, посредством другой, они объединены сетью, Сетью, общей религией. Не общаются, но сообщаются.

Ну, разумеется, это больно, тоже больно: человек где-то там, в Сети, он доступен, но не с вами. Можно столько всего себе навоображать, и вы воображаете, строите предположения, просматриваете страницы его новых друзей и подруг в поисках какого-нибудь поста, который расскажет вам о нем; пытаетесь расшифровать даже самые незначительные комментарии, складываете так и эдак мозаику из профилей и событий, переслушиваете снова и снова песни, которые он загружал, стараетесь истолковать их тексты, выясняете его предпочтения, разглядываете фотографии, прокручиваете видео, вычисляете местоположение, выясняете, на какие мероприятия он собирается сходить, лавируете на своей подводной лодке в океане лиц и слов. В какой-то момент вам начинает не хватать воздуха, вы задыхаетесь на борту этой подлодки, куда вас затолкали и забыли. Да, это больно. Но еще больнее не знать о нем совсем ничего, быть отрезанной раз и навсегда. «Я знаю, где ты» – эта фраза была жизненной необходимостью для меня, понимаете? Почти как в той надписи на могиле какого-то американца на кладбище Пер-Лашез… когда-то я любила там гулять… Жена выгравировала на его надгробии: «Генри, наконец-то я знаю, где ты будешь спать сегодня ночью». Здорово, правда? Вот и в Фейсбуке почти так же, с той разницей, что человек жив, но при этом у него есть постоянное место прописки, он частично лишен свободы передвижения и всегда остается на известной территории. На оккупированной. Так что тот крошечный зеленый огонек в списке контактов поддерживал во мне жизнь, как перфузионная трубка, как ингалятор. Он помогал мне дышать. А иногда по ночам он становился моей утренней звездой. Не буду вам это объяснять. Просто констатирую факт. У меня был оазис посреди пустыни, ориентир. Без него я бы умерла. Понимаете? Умерла бы.

А теперь можете вслед за вашими коллегами рассуждать о том, что все сказанное мною свидетельствует о моей синкретической связи с матерью, о невозможности разорвать воображаемую пуповину, о фрустрации и tutti quanti. Но не вздумайте при этом заявлять, что у меня была… что у меня есть возможность переключиться на другое – на работу, друзей, детей. Я сама ребенок! Ясно вам? Ребенок. Ребенком можно быть в любом возрасте. Надеюсь, где-нибудь там, в моей истории болезни, написано, что я ребенок?

Что значит быть ребенком? Как вам сказать… Это значит нуждаться в чьем-то внимании. Хотеть, чтобы тебя убаюкивали.

Ну да, пусть даже иллюзиями, почему нет? Иллюзиями тоже можно убаюкать. Глядите, как вы обрадовались! Довольны собой? «Даже иллюзиями?» – вкрадчиво так уточнили. Вы, кстати, врач или просто психолог? Чувствуете разницу? Что мне не нравится в вашем ремесле, в этой вашей как бы «науке», так это ее неспособность ничего изменить. Вы можете объяснить человеку, что с ним происходит и что происходило раньше, но это его не спасет. Не важно, понимает человек причину своих страданий или нет – он все равно страдает. Никакой от вас пользы. Нельзя склеить разбитые надежды. На заштопанных простынях неудобно спать.

Вы мне так и не ответили, Марк, есть ли у вас аккаунт в Фейсбуке. Что, ни за кем там не шпионите, да? Вам, надо полагать, всего этого хватает на работе.

В общем, поскольку у меня не было возможности общаться напрямую с Жо, я отправила запрос в друзья Крису, тому самому KissChris. Он должен был стать идеальным посредником, потому что с некоторых пор поселился у Жо. Познакомились они лет за десять до этого в редакции «Паризьен» – Крис работал фотографом, Жо проходил стажировку. Обоим было лет по двадцать пять. Насколько я поняла, два-три года они вместе неслабо отжигали, а потом разругались насмерть – из-за работы, девчонки, травки или бабла. К тому времени, о котором я говорю, их помирил общий знакомый, третий участник той веселой банды. Крис как-то выкручивался, зарабатывал при случае фоторепортажами, портретной съемкой, но в основном жил на пособие. А Жо, богатый бездельник, как раз собирался переехать в загородный дом родителей под Лакано, на берегу залива Аркашон, – чудесное местечко, у меня о нем сохранились волшебные воспоминания. «Время проходит, воспоминания остаются», как пишут в эпитафиях. Ведь у нас с Жо были и счастливые моменты. Несколько счастливых моментов. Наверное, у всех они бывают, можно немножко накопить. Родители Жо унаследовали приличное состояние от какой-то бездетной родственницы, и деньги для него не были проблемой. Он увлекался музыкой – так, не серьезно, – но его мать хотела, чтобы к сорока годам сын был при деле, хотя бы формально, и семейство назначило его сторожем, садовником, сантехником и электриком летней резиденции. Разумеется, толку от него в этих сферах деятельности не было никакого. В Париже Жо приглашал меня к себе довольно редко… иногда я говорю себе, что главной причиной его переезда в провинцию было желание усложнить для меня возможность с ним видеться… Но одиночество он терпеть не мог и предложил Крису пожить у него. Маргерит Дюрас где-то писала, что мужчины любят время от времени побыть в чисто мужской компании, чтобы отдохнуть от собственного интереса к женщинам – слишком не похожим на них и утомительным. Женщины постоянно требуют каких-то усилий, а им лень, ну, во всяком случае, надолго их не хватает. Если только потрахаться. Они успокаиваются, обеспечивая друг другу суровую мужскую поддержку, и в этот момент им женщины не нужны. Еще я думаю, Жо хотелось вспомнить молодость, повторить ее. Он всегда боялся старости. В собственном сознании Жо оставался восемнадцатилетним, фантазировал о молоденьких девчонках, о девственницах… вы в курсе, что слово «тинейджер» наряду со словом «секс» – самый популярный в мире запрос в поисковой строке Гугла? Короче, Жо верил, что пленку можно отматывать назад и запускать киношку заново бесконечное количество раз. Вот этим они с Крисом и занимались. Крис поселился в одном доме с Жо, как в старые добрые времена.

Нет, я тогда в глаза не видела Криса. Жо упоминал о нем пару раз, вот и все. Думаю, он просто не хотел нас знакомить, потому что был ужасно ревнив, хоть и старался это скрывать. Постоянно боялся, что у него отберут то, чем он обладает, даже если ему самому это уже не нужно. То, что было потеряно для Жо, не должно было достаться никому другому. Все, что переставало существовать для него, обязано было исчезнуть и для остального мира. В одну из наших последних встреч в Париже, перед расставанием, Жо показал мне несколько фотографий, которые Крис сделал и запостил в Фейсбуке, чтобы вызвать к себе интерес, «замутить хайп», как сказал Жо. Он не церемонился со своим «закадычным корешем», считал, что Крис и не думает искать работу – в Лакано тот хорошо устроился, накормлен и напоен, ему тут тепло и не дует, чего дергаться? Амбиций у Криса хоть отбавляй, но он собирается стать знаменитым и пальцем не пошевелив – разве что указательным, чтобы нажать на спуск затвора. Дескать, ждет, что в один прекрасный день его заметят и сразу объявят новым Депардоном, смеялся Жо. Между прочим, фотографии оказались неплохими, я разглядывала их с интересом, но только потому, что в тот момент была с Жо. Потому что Жо был рядом со мной.

С Крисом? Нет, до определенного момента я его не только не видела, но и не разговаривала с ним. Впрочем, вру, однажды ночью мне приснился кошмар, и в результате я кое-что вспомнила. Рассказать вам, нет?

Ага, кошмары вас тоже интересуют. Ладно. Мне приснилось раннее утро. Представьте себе: я, элегантно одетая и накрашенная, вхожу в аудиторию – у меня лекция, – направляюсь к кафедре, и в этот момент все люди, сидевшие на скамьях, встают. Все как один одеты в синее и все как один показывают мне кулак с направленным вниз большим пальцем. Они с оглушительным шумом спускаются по ступенькам, не удостоив меня и взглядом, а затем молча покидают помещение. Я остаюсь одна за кафедрой, будто на троне, королева без подданных; мне страшно, я оборачиваюсь и вижу слово, написанное на доске заглавными буквами, как смертный приговор, – заглавными об обезглавливании. Тут я резко проснулась с колотящимся сердцем и с тем словом перед глазами. Возьмите ручку, вам надо его записать, этого наверняка нет в истории болезни.

Что, не хотите? Вы, стало быть, не обязаны записывать что ни попадя, всякие пустяки, да? Ах, вы очень внимательно слушаете?

Так вот, то, что я прочитала во сне на доске, помогло мне вспомнить реальный случай в жизни. Как-то вечером я позвонила Жо в Лакано – я регулярно звонила, чтобы не терять с ним связь. Любовную связь. То, что от нее осталось. Обычно он не отвечал, но в тот вечер снял трубку. Он был пьян или обкурен, а может, и то и другое, потому что разговаривал угрюмо и агрессивно. Обвинил меня в том, что я за ним шпионю и постоянно звоню только для того, чтобы проверить, дома он или нет, поскольку хочу его контролировать. А потом Жо передал кому-то трубку – он часто так делал, если разговор ему наскучивал; иногда мог просто остановить прохожего на дороге и, не предупредив меня, попросить его сказать что-нибудь в телефон. Вот и тем вечером я вдруг на середине фразы услышала чужой голос. Мне сказали: «Привет». И еще: «Успокойся уже». Это был Крис, до меня только потом дошло. В ответ я возмутилась, заявила, что не собираюсь успокаиваться, что я в бешенстве. Поступок Жо меня разозлил, хотя раньше я могла и посмеяться вместе с каким-нибудь незнакомцем, зацепленным им на улице… Но на этот раз парень на другом конце линии не показался мне забавным: он мне «тыкал», его голос был пьяным и снисходительным. «А ты не старовата для игры в ревность?» – сказал он мне. Я взбесилась, потребовала отдать трубку Жо. Он фыркнул в сторону: «Отстойная у тебя телка, – и затем продолжил, обращаясь ко мне: – Ты что думаешь, тебе все позволено? Думаешь, всякая хрен знает кто может сюда звонить и что-то требовать?» – «Я не всякая! – заорала я. – И уж, по крайней мере, не содержанка, в отличие от тебя! Я не живу за его счет!» Тут я услышала, как парень, по-видимому, затянулся сигаретой, выпустил дым и, перед тем как бросить трубку, так и не передав ее Жо, прошипел: «Сдохни!»

Сдохни.

Этим словом можно убить.

Некоторые из окна прыгают и по менее серьезной причине, верно? В нашем заведении таких прыгунов полно. Они все упали под ударами слов.

«Сдохни». «СДОХНИ!» Чужие слова преследуют их, как злые духи. Чужие голоса отдают им приказы, которым нельзя не повиноваться. Назовем это текстуальными домогательствами, ха-ха. Как видите, словесные игры я тоже люблю. Мы с вами поладим.

Короче, я клоню к тому, что все, случившееся потом, совершенно невозможно было предугадать или просчитать. Когда я создавала фальшивый аккаунт в Фейсбуке, Крис был для меня паразитом, грубияном и женоненавистником, врагом моего и без того непрочного союза с Жо. Я и не думала вступать с ним в переписку, мне всего лишь нужен был доступ к новостям о моем Жо.

«Сдохни».

В итоге я так и сделала, правда же? В конце концов подчинилась приказу. Здесь я не живу. Вы именно обо этом думаете, да? Повелительное наклонение психи воспринимают как приказ, не подлежащий обсуждению, верно? Ну, говорите же, вы ведь думаете именно так? Однако приказ может отрикошетить в того, кто его произнес. «Сам сдохни!» От психов всего можно ожидать.

У вас там написано, что я – псих?

Может, все женщины чокнутые?

Поскольку Крис позиционировал себя в Фейсбуке как профессионального фотографа, я выбрала для аватарки образ девушки, увлеченной искусством фотографии, и загрузила в свой профиль картинку, найденную в Гугле. На ней брюнетка, лицо полностью закрыто «Пентаксом», видны только черные волосы – по снимкам подружек Криса я поняла, что он предпочитает брюнеток. В профиле я указала, что мне двадцать четыре года (на двенадцать меньше, чем Крису, хотя на самом деле на двенадцать больше) и что живу я в окрестностях Парижа, но редко бываю дома, поскольку много путешествую, – в общем, приняла меры предосторожности на всякий случай. Перед тем как отправить Крису запрос на добавление в друзья, я, чтобы не вызвать у него подозрений, обзавелась парой десятков контактов среди незнакомцев, связанных с фотографией или с модой, таких же, как он – cool, swag, общительных бездельников, довольных собой, in love with life. Крис тотчас меня зафрендил и даже проявил инициативу: первым начал переписку, потому что я лайкнула одну из его фотографий. Кажется, это было в начале года, в январе. Мы с Жо поссорились в сочельник – во время праздников люди становятся уязвимее, еще острее переживают одиночество, если вдруг остаются одни, и Жо не мог упустить такую возможность: он бросил меня в канун Рождества. Так что я очень обрадовалась неожиданному посланию, полученному от Криса через несколько дней, хотя в нем и не было ничего особенного: «Рад, что тебе нравятся мои работы, спасибо, с Новым годом. Меня зовут Кристоф, для друзей – Крис». Вот и все, никаких попыток меня закадрить, просто вежливая благодарность.

Зато таким образом установился контакт. Я ответила, что восхищаюсь его работами и даже была на его выставке в прошлом году на улице Лепик (я видела вывешенный на странице Криса флаерс: какой-то бар-галерея предлагал на продажу широкоформатные фотографии). Он спросил, не встречались ли мы там случайно, я написала, что его не было, когда я приходила. Параллельно не забывала прочесывать его страницу на предмет информации о Жо. Правда, попадалась всякая ерунда: Жо на снимке, переодетый в садового гнома, и под ним иронический коммент: «Мой кореш – спец по развешиванию ботвы». Хоть что-то – связаться с ним напрямую я все равно не могла.

Общение с Крисом развивалось легко и непринужденно. Он поинтересовался, чем я занимаюсь, живу ли в Париже. Я придумала себе временную работу, связанную с организацией модных показов. Мол, получаю гроши, оформлена как фрилансер, зато не скучно: все время в разъездах, общаюсь с новыми людьми, тружусь на собственное резюме, мне ведь, в конце концов, всего двадцать четыре. А живу в Пантене.

О моде я упомянула, чтобы подогреть его интерес; о разъездах – чтобы обеспечить себе отмазку на случай, если Крис вдруг решит пригласить меня на свидание (я не исключала такого поворота событий). В командировки, дескать, как правило, приходится срываться неожиданно и в последний момент – босс может дать отмашку в любое время, благо я не замужем и ни с кем не встречаюсь. Спросила, как обстоят дела у Криса. А он живет в Лакано, в загородном доме приятеля в двух минутах от океана, и там просто шикарно (еще бы! Прочитав это, я задохнулась от ревности – Крис занял мое место, это я должна быть там, рядом с Жо!). Они оба собираются махнуть на несколько месяцев в Индию, в Гоа, будут снимать там документалку о повседневной жизни простых людей, чтобы поведать миру о нищете и несправедливости. Еще его приятель надеется обзавестись друзьями среди музыкантов. А сам он подумывает о книге. Что, нашел издателя? Ну, вообще-то нет пока, но многие редакции уже сильно заинтересовались.

Конечно, я потешалась от души, читая откровения Криса. Жо озаботился нищетой и несправедливостью?! Для этого нужна способность к сопереживанию, а он ее начисто лишен. Другие люди, за редкими исключениями, не существуют для Жо, вокруг себя он видит лишь статистов без эмоций, животных, подчиненных инстинктам, и вещи, которые можно отбросить с пути одним пинком. Но может быть, Крис совсем не такой? Я сразу об этом подумала. То есть понадеялась. Его манера писать, простая и любезная, его вежливость, сдержанность, доброжелательность – все отличало Криса от Жо настолько, что я даже, как видите, совершенно позабыла об этом его «Сдохни!». Вместе с тем меня ужасало, что Жо намерен уехать так надолго – Лакано все-таки не дальний свет, мысль о том, что Жо находится в пределах досягаемости, успокаивала. В своем воображении я могла бы туда отправиться, долететь на птичьих крыльях. В Гоа – нет.

Очень скоро я увлеклась игрой – и очень скоро игрой это быть перестало. В первое время я со всех ног бежала домой, едва закончив лекцию в универе, и сразу усаживалась за ноутбук. «Мам, да ты теперь реальный гик!» – смеялся мой старший сын; ему тогда было тринадцать. На свою настоящую страницу в Фейсбуке я заглядывала лишь краем глаза – знала, что ничего любопытного меня там не ждет, – и сразу же открывала вымышленный профиль.

Псевдоним я подбирала со всей тщательностью: оставила свое имя Клер, приняв во внимание его иронический смысл, а фамилию к нему добавила, во-первых, иностранную, во-вторых, писательскую – Антунеш. Вы читали Антониу Лобу Антунеша, Марк? Какое упущение! Это великий португальский писатель и, между прочим, психиатр по образованию. Но сейчас он вроде бы не работает по специальности, только пишет. А собственно, чем еще заниматься?

Иностранную фамилию я взяла не случайно – чтобы можно было «вернуться на родину», если понадобится. Я немного говорю по-португальски… и потом, понимаете, фаду, саудади – все это мне близко. В общем, Клер Антунеш. В выборе личности всегда остается что-то необъяснимое, согласны? Как в романах. Я ведь пишу роман, знаете ли. У нас тут есть литературный кружок. Пишу, но никому не показываю. Никто его еще не читал, кроме Камиллы. Это она организовала литературный кружок, вы с ней знакомы? Я уже приближаюсь к финалу.

Так вот, начиналось у нас с Крисом все потихоньку. Мы обменивались сообщениями каждые два-три дня, постепенно узнавали друг друга. Вернее, я узнавала его, а он – Клер Антунеш, девицу двадцати четырех лет, внештатницу, работающую по трудовому договору, немножко застенчивую и не слишком активную в Фейсбуке (у меня было всего три десятка френдов), любительницу фотоискусства, хорошего французского шансона и путешествий. Крис считал ее «крутой» – cool, он использовал это английское словечко очень часто и по отношению ко всему на свете; мог так сказать о пейзаже, о музыке, о человеке. Поначалу я выжидала несколько часов, перед тем как ответить на его месседжи, потом стала заходить в Фейсбук поздно вечером, когда Крис почти безотлучно был в Сети, – мне весело светил зеленый огонек! – и мы стали переписываться онлайн. Меня по-прежнему интересовало, что делает Жо, и я пыталась разузнать у Криса о жизни в Лакано: не скучно ли ему в опустевшей на зиму деревеньке, чем он занимается целыми днями. Крис писал, что ему ничуть не скучно – он любит одиночество, что свет над океаном сейчас волшебный, и это cool. Спрашивал, как дела у меня. А у меня все было наоборот – нескончаемые разъезды и общение с новыми людьми. «Bay, это же cool!» Надо признать, разнообразием наши диалоги не отличались, и порой я начинала скучать – мне не хватало резкости Жо, его чувственности, злобы и сарказма. С Крисом мы общались как-то по-бойскаутски, если вы понимаете, о чем я. Но вы, Марк, конечно же все понимаете. Со своей стороны я старательно подбирала слова и периодически нарочно делала орфографические ошибки (честно говоря, это требовало усилий – терпеть не могу издевательства над языком. Язык – отражение моей жизни. Когда решу окончательно сдохнуть, я замолчу). Крис тоже порой допускал ошибки, но не слишком часто и в основном те, что характерны для всех моих студентов: путал на письме будущее время с условным наклонением, игнорировал правила согласования причастий прошедшего времени, ну и прочее в таком духе. Я научилась пользоваться сокращениями, щедро разбрасывала смайлики и сыпала английскими словечками – «френды», «лайки», «початимся», «кул». Вот это уже было нетрудно – дети исправно пополняли мой словарный запас. Тогда они жили неделю у меня, неделю у своего отца – мы так договорились во время развода.

Ну, естественно, я по ним скучаю. Что за вопрос? Но я не хочу их видеть. I prefer not to.

Я старалась почаще льстить Крису, ведь мужчины любят лесть, но… Да, а вы не замечали? Ах, это потому, что вы мужчина и к тому же психолог! Фрейд приписывал нарциссизм исключительно женщинам. «Женщина любит только саму себя» и так далее… Ну да, возможно, он имел в виду не всех женщин, вы знаете Фрейда лучше, чем я. И тем не менее ничего подобного он не говорил о мужчинах. Мужской нарциссизм не входил в интересы Фрейда, разве нет? Кстати, я отпускала Крису комплименты вполне искренне – он был талантливым фотографом, а я дилетанткой, поэтому восхищалась его техникой и «особым взглядом», способностью поймать мгновение. Он обещал меня всему научить, уверял, что это несложно, главное – правильно выстроить кадр. «Я тебя научу», – говорил он и таким образом разворачивал передо мной наше совместное будущее IRL – in real life, – рисовал перед моими глазами нас обоих друг подле друга. И меня охватывали тревога и тоска, как всегда в те моменты, когда приходит осознание несбыточности того, от чего ты еще не успела отказаться. Смириться с тем, что не можешь что-то осуществить, – вот это, наверное, и есть счастье. Выйти из поля зрения, когда не попадаешь в кадр. Вырваться из рамок.

Впрочем, здесь-то я постоянно в рамках. В кадре. Тут есть четкие границы. Я как будто все время на фотографии.

Ваша обязанность – держать меня в кадре, Марк? Или, скорее, вернуть мою фотографию в рамку. А если я откажусь в нее вписаться? Как нам тогда быть? А? И кому будут принадлежать права на контент? Ведь его создают сообща. Как любовь. У каждого есть право на любовь, но это право можно уступить третьим лицам.

Да, вернемся к Крису. Вскоре он очень деликатно попросил меня прислать свою фотку, потому что, как он написал, ему ужасно хотелось меня увидеть. Поскольку на моей аватарке лицо было скрыто, Крис предложил отправить вторую фотографию ему в «личку», в ЛС, если я не хочу светиться. Думаю, моя застенчивость ему нравилась, а таинственность, созданная мною, возбуждала. Ему хотелось таких вот привилегированных отношений – с женщиной, принадлежащей только ему. Разве можно за это осуждать? Перед тем как попросить у меня фотографию, Крис откомментировал ту, что была в моем профиле. Ту, на которой видны только «мои» волосы. Он представлял себе, что за фотоаппаратом, за этим черным забралом, скрывается сказочно прекрасная девушка. И ему нужны были доказательства…

Второй снимок я выбрала наугад, как и первый. Вбила «красивые брюнетки» в поисковой строке «Гугл имаджис» и получила десятки фотографий красоток разной степени обнаженности. Взяла, конечно, самую скромненькую. Вот и все. Вообще, если так подумать, Крис довольно долго – несколько месяцев – выжидал, прежде чем решился на эту просьбу, хотя мы с ним общались в Фейсбуке как минимум два-три раза в неделю. Должно быть, ему нравилось воображать меня, представлять себе лицо, которое скрыто за объективом. Есть ведь такие мужчины, и их становится все больше, правда? Они предпочитают воображаемые отношения реальным объятиям – то ли потому, что не хотят разочароваться, то ли потому, что боятся разочаровать.

Впрочем, я, кажется, слегка преувеличила. Вот сейчас вспомнила: где-то в конце февраля Крис написал мне, что на пару дней приедет в Париж, «на квартиру приятеля», и пригласил выпить по бокалу вина. Я ответила, что это очень любезно с его стороны, но мне как раз предстоит командировка в Милан на Fashion Week, увы и ах. Заодно спросила, что он собирается делать в Париже и не связано ли это с грядущим путешествием в Гоа. Крис подтвердил: да, он со своим приятелем Жо очень скоро уедет в Индию, в Париже осталось уладить последние формальности – оформить паспорта, сделать прививки. Он огорчился, что мы не встретимся, но, может быть, в другой раз…

Нет-нет, все нормально, Марк, просто… Знаете, обычно такие безграмотные выражения – «на квартиру» и тому подобное – меня бесят. Но когда они проскакивали у Криса (а от моего внимания это конечно же не могло ускользнуть), я испытывала что-то близкое к эротическому удовольствию, как будто наши языки соприкасались физически, сходились в схватке. Я старалась говорить, то есть писать в его стиле, чтобы не вызывать подозрений, но из этой нашей несхожести, из разницы между нами рождалось влечение, и оно росло. Бывает, вот так же вдруг влюбляешься в иностранный акцент или в непривычную интонацию. Все мы в любви – туристы, ищем неизведанное, новых людей и незнакомые территории. И в первую очередь открываем все это для себя в языке. Кстати, вы уже встречались с Мишелем? Неужели не видели его – такой лысый толстячок, вечно со словарем под мышкой? По-моему, он тут с начала времен. Мишель – специалист по древнееврейскому, занимается этимологией. Вчера за обедом он сообщил нам, что «аминь» означает «правда». Здорово, да? Так нужно заканчивать все высказывания, особенно когда речь идет о любви. «Я вас люблю. Аминь».

Ладно, поехали дальше. Несмотря на то что мне доставляли удовольствие фиктивные отношения с Крисом – я говорю «фиктивные», но нужно понимать, что в каком-то смысле они были реальными; это были настоящие отношения, и мне они нравились, – несмотря на это, я по-прежнему страдала от молчания Жо. Невыносимо было думать, что очень скоро он возьмет и умчится в Гоа, даже не позвонив мне. В итоге я собралась с духом – ну, или совсем свихнулась, как вам будет угодно, – и отправила ему эсэмэску. Жо ответил сразу: «Привет.

Уезжаю далеко и надолго. Если хочешь напоследок оторваться, сегодня в полночь у тебя». Я написала, что жду его.

Мы с Жо не виделись несколько месяцев. И вот он снова оказался рядом со мной: красивый, загорелый, просоленный океаном, охваченный радостным возбуждением перед путешествием. Было ясно, что в мыслях он уже не здесь. Жо, как и все люди, жил настоящим, одним днем, но, в отличие от других, он наслаждался не только текущим моментом, но и верой в то, что следующий момент сделает его еще счастливее. Настоящее было для Жо вечной проекцией сказочного будущего. Настоящее представлялось ему прекрасным и удивительным, потому что было переполнено возможностями. И когда той ночью мы легли в постель, я как будто занималась любовью с призраком – Жо был уже на пляжах Гоа, в окружении восхищенных тинейджеров, видящих в нем героя и кумира, он уже налаживал там торговлю драгоценными камнями, побеждал в соревнованиях по серфингу, создавал свою группу и играл транс – музыку, которая его непременно прославит… Жо всегда был такой: радовался «сегодня» тому, что могло и не случиться «завтра». Я недавно говорила вам об отказе от несбыточного, так вот Жо в этом фокусе не нуждался – он никогда не признавал собственного бессилия, никогда. Он отрицал потери и крушение надежд – именно это помогало ему не чувствовать себя несчастным. И он ни секунды ни в чем не сомневался – можно сказать, был оптимистом-фундаменталистом. И по счастью, шквал этого его бурного энтузиазма, устремленный в будущее, пронесся надо мной, не покалечив: я перестала существовать для Жо. Перед тем как закрыть за собой дверь, он посоветовал мне вернуться к мужу, а бросая последний, преисполненный жалости взгляд на мою квартиру, мои книги, мое лицо, как будто подумал: жизнь этой женщины будет серой и безрадостной, не в пример моей, прекрасной, на другом краю света. Ведь некоторым мало быть счастливыми – им надо, чтобы все остальные при этом были несчастны; известный принцип. Но той ночью я вдруг поняла, что для меня все изменилось: да, мне, как и раньше, понравился секс с Жо, однако на этот раз я думала о Крисе. Такая вот ирония: я познакомилась с Крисом, чтобы получать новости о Жо, а теперь жадно расспрашивала Жо о Крисе. И узнала кое-что неутешительное – оказалось, у Криса есть девушка, ей всего двадцать, но она уже успела развестись с отцом своего шестимесячного ребенка. Они с Крисом встретились на пляже в Лакано три месяца назад; правда, видятся довольно редко, потому что она живет в Бордо, а Крис не собирается к ней переезжать. «Кому охота слушать с утра до ночи, как орет чужой младенец. Крис, конечно, придурок, но не шизик», – откомментировал Жо. Хорошо, что Крис познакомился с ней не в Фейсбуке, подумала я, пока он говорил. Меня охватило такое отчаяние, что я была рада уцепиться за любой, даже самый малюсенький плюсик – мне хотелось, чтобы наша с Крисом история («наша история», ага!) хоть чем-то отличалась. И в то же время я не имела права упрекать Криса за его интрижки, потому что между нами не шло речи о любви, только о дружбе, и более того – о виртуальной дружбе. «Ну как ты, my new friend?» – писал он мне, к примеру. Или: «Чмокаю в щечку, таинственная подруга».

Разница в возрасте? Вы о чем? А, между Крисом и мной? Нет, я подумала, вы говорите о Крисе и его пассии: ему тридцать шесть, ей двадцать, итого шестнадцать лет разницы – это вам не шутки. Но вас волнует конечно же совсем другое. Вы желаете знать, был ли для меня проблемой тот факт, что я старше Криса на двенадцать лет? Иначе вы не задали бы такой вопрос. Если бы это Крису было сорок восемь и он влюбился в тридцатишестилетнюю женщину, тогда вопросов вообще не возникло бы, для ваших умозаключений наша разница в возрасте не имела бы значения, вы бы и не упомянули о ней. Видите ли, вы невольно приблизились к драме, которая разыгрывается в жизни всех женщин, и сами того не поняли, хотя вроде бы это ваша профессия – знать толк в душевных драмах. А может, дело в том, что вы слишком молоды и в любой зрелой женщине видите мать – в таком случае, вам надо лечиться, Марк. В скобках замечу: меня до коликов смешит этот ваш пресловутый «эдипов комплекс», которым вы, мозгоправы, всех пичкаете под разными соусами. Убить отца, чтобы жениться на матери? Пфф! Для описания реального положения вещей давно нужен другой миф: муж убивает жену, чтобы трахнуть ее дочь, – вот это жизненная ситуация, это гораздо правдоподобнее. Скобка закрывается. А теперь объясните мне, почему женщина, едва ей исполнится сорок пять, должна самоустраниться из мира живых, вырвать из своего тела колючку желания… Ха-ха, колючку! Слыхали, доктор? Ладно, скажем – занозу. Так вот, почему женщины должны вырывать из себя занозу желания, тогда как мужчины после сорока пяти продолжают жить как прежде – строят свое будущее, делают детей, перекраивают мир до самой смерти? Чувство несправедливости начинает нас терзать задолго до означенного рубежа, мы как будто предугадываем несправедливость, еще не пережив ее. В мужчинах есть что-то, не ведающее границ (я не об интеллекте), какие-то двери, которые никогда не захлопнутся, – это ощущается даже в маленьких мальчиках, а порой и в древних стариках. Я недавно видела по телевизору Жан-Пьера Моки – он хвастался, что в свои восемьдесят с лишним лет по-прежнему занимается сексом. «У меня еще встает!» – сообщил он, поглядывая на молоденькую актрису, которая годилась ему в правнучки. И публика восторженно зааплодировала. «У меня еще встает! Аминь». А теперь представьте себе, что восьмидесятилетняя дама вдруг прилюдно заявит, мол, у нее при виде молодого парня в трусах становится мокро. Какая возникнет неловкость! В реальной жизни это неприемлемо. Но мужчинам можно все. Мир принадлежит им в большей степени, чем нам. Все принадлежит – пространство, время, улица, город, работа, мысль, слава, будущее. Как будто у них перед глазами всегда беспредельный простор, и где-то там – дальний-предальний план, который они могут разглядеть, вытянув шею и привстав на цыпочки. Где-то там – за нами, женщинами, и рассмотреть это можно только поверх наших голов. Я, к примеру, никогда не чувствовала себя линией горизонта для мужчины.

Для сыновей? Возможно, да, когда они были совсем маленькими. Но сейчас-то они уже тинейджеры, на голову переросли меня и во всех смыслах смотрят поверх моей головы.

Нет, для мужа – никогда! То есть… Он считал себя моей линией горизонта. Был абсолютно уверен, что мое будущее может быть связано только с ним. «Женщина – это будущее мужчины» – ну да, как же! Хорошая шутка… Тогда уж «женщины», во множественном числе. Как межевые столбы на пути.

Разница между нами в том, что у каждого мужчины есть будущее. Всегда. Завтрашний день без нас. Да, возможно, у мужчин меньше продолжительность жизни, но они дольше чувствуют себя живыми. Я где-то читала, что на сайтах знакомств разверзается пропасть между сорокадевяти- и пятидесятилетними женщинами. Страницы сорокадевятилетних просматривают в среднем сорок человек в неделю. У пятидесятилетних не более трех просмотров. А ведь они ничуть не изменились, остались прежними, всего-то год добавился. Вы видели скетч на тему консервов? Не помню, кто автор. На консервах пишут: «Употребить до 25 марта 2014 года». Но что происходит в банке в ночь с 25-го на 26-е?… Мы, женщины, – банки с консервами. В определенный момент у нас истекает срок годности. Если бы на той странице в Фейсбуке я указала свой настоящий возраст и вывесила собственную фотографию, Крис, наверное, не добавил бы меня в друзья. По крайней мере, едва ли у него возникло бы желание познакомиться поближе с женщиной, которой сорок восемь лет.

Ну, разумеется, я в этом не вполне уверена. Не хочу смотреть правде в глаза – в них можно увидеть приближение катастрофы. Вместо того чтобы посмеяться над несправедливостью или бросить вызов такому положению вещей, я запрятала свои чувства поглубже и научилась с этим жить, смирилась. Теперь уже поздно что-то менять.

Как мило, Марк, вы потихоньку исправляетесь – пытаетесь докопаться до сути и взяли верное направление. Ну да, я конечно же знаю, что не выгляжу на свои годы. И знаю, что многие мужчины считают меня красивой. А вы считаете меня красивой, Марк? Или вам нельзя говорить со мной на такие темы?

Спасибо.

Почему я вас благодарю? Зачем мне это подтверждение? С какой стати мне вообще волноваться, считают ли меня красивой?

О, к тому времени прошел уже целый год после развода. Я ушла от мужа незадолго до встречи с Жо, бросила его без сожалений и угрызений совести – знала, что он быстро найдет мне замену. Собственно, он так и сделал, женился во второй раз. Мой бывший муж принадлежит к тому типу мужчин, о которых говорят: «Он любит женщин». На самом деле это необидный способ сказать: «Он никого не любит». При этом муж хотел, чтобы я осталась с ним, но мне не понравились его аргументы. «Ты будешь стареть, и очень скоро тебя уже никто не захочет, – заявил он. – Ну сколько еще у тебя в запасе – два года, от силы три? Молодым парням не нужны зрелые женщины. Ты можешь и дальше строить карьеру, защищать диссертацию, публиковать статьи, заниматься фитнесом, можешь оставаться блистательной и элегантной – это тебе не поможет, если молодость прошла. Зато я всегда буду рядом, даже когда ты станешь дряхлой, морщинистой, безобразной. И ты скажешь мне спасибо за то, что я тебя не бросил». Нарциссизм, проявляющийся в жалости, – заметили? А муж, между прочим, на три года старше меня: кожа на торсе начинает обвисать, лобковые волосы седеют, на макушке наметилась лысина. Да, мне тоже в карман за словом лезть не надо, чтобы выставить его жалким стареющим ничтожеством! Но сейчас речь о моей агонии: попытавшись сохранить наш брак, муж как будто предложил мне похороны по первому разряду. Вот она, высшая форма ненависти – могильщик ждет благодарности за вырытую для вас могилу. Но я не хотела умирать. Если бы он сказал, что любит меня, я бы осталась. А впрочем, может, и нет. Зачем нужна любовь без влечения? Что это такое? Как ею заниматься? Ответьте же! Не знаете? Я просто не хотела умирать, вот и все, даже если бы меня забросали цветами.

Вот. Ну, теперь вы лучше понимаете? Дошло до вас, почему здоровая сорокавосьмилетняя тетка (я так часто повторяю свой возраст для статистики – вам же нужно заполнять какие-то таблички?), почему в финале трагедии она вдруг оказалась в смирительной рубашке? А потому, что не хотела умирать.

«Сдохни!» – это говорит женщинам весь мир, кому-то тише, кому-то громче. Эхо звучит и в литературе – почитайте хотя бы Уэльбека. Вы ведь читали Уэльбека?… Вы, должно быть, единственный… Ну, или Ришара Милле – у него есть роман, в котором героиня решила умереть в сорок четыре года. Сорок четыре для нее (или для Милле!) – это возраст, когда женщина теряет красоту, а следовательно, ей не остается ничего иного, как умереть. Она так и сделала! Весь ужас романа в том, что рассказчик, ее любовник, был рядом на протяжении всей агонии, в ожидании смерти как неизбежной, запрограммированной развязки, столь же неотвратимой, как исчезновение его влечения к ней. Что еще он мог сделать, кроме как с горечью наблюдать увядание и распад? А что до Уэльбека, он вечно дудит в одну дудку: преждевременное снижение эротического потенциала женщины происходит оттого, что этот потенциал зиждется исключительно на физических критериях, которые тысячелетиями устанавливались для них «неразвитыми» мужчинами, тогда как «развитых» женщин может привлечь в противоположном поле и нечто другое – богатство, власть или интеллект. И что же, спрашивается, помешало мужчинам «развиваться»? Почему мы обречены быть никем даже для тех, кто притворяется, что испытывает к нам жалость? «Сдохни!» – единственное мужское пожелание женщинам. И причину долго искать не надо: сдохни, исчезни, чтобы уступить место молодым, дорогу мужчинам. Женщины – всегда изгои, люди второго сорта.

Ого, ничего себе утешение! Другого у вас для меня не нашлось? Надо же, вы покраснели! Знаете, мне вот в детстве так говорили: «Ну-ка ешь суп! Ты тут нос от еды воротишь, а в Африке дети голодают!» Да, о да, разумеется, в других странах женщинам приходится еще хуже. Предложение «сдохнуть» порой оказывается отнюдь не метафорическим. Иногда «Сдохни!» – это конкретный приказ. Я в курсе. И вы думаете, что меня это может утешить? По-вашему, я должна радоваться французскому гражданству, потому что за границей женщины реально умирают? И как же мне, по-вашему, жить здесь, если там мне ломают кости? Вы слышали по телику, что сказал тот тип, Хамадаш? Никогда не забуду эту фамилию, в ней звучит свист топора. Он сказал: «Надо запретить женщин». Слышали? «Я пришел к выводу, – сказал он, – что надо запретить женщин». И заметьте, у нас, во Франции, тоже был такой деятель, только жил он в конце XIX века, во времена Гюисманса, Гонкуров и великих женоненавистников всех мастей. Не помню, как его звали. Он работал врачом, и все его помыслы были направлены на то, чтобы, цитирую: «Истребить этих козявок с шиньонами». Формулировка, конечно, смешная, но у меня почему-то не возникает желания смеяться. С давних пор я просыпаюсь по ночам, даже тут, в холодном поту, с картинами чудовищных преступлений перед глазами: изуродованные лица пакистанских девушек, облитых серной кислотой, с дырами на месте глаз; покалеченные, растерзанные мужской ненавистью тела, повсюду изнасилованные женщины, повсюду, и повешенные за собственное «бесчестье»; подростки с перерезанным горлом, младенцы, умерщвленные за принадлежность к слабому полу… Меня ужасает статистика: население планеты составляют 52 % мужчин и всего 48 % женщин, чья численность постоянно уменьшается, потому что нас убивают, сто тридцать миллионов убитых женщин, одна женщина из трех становится жертвой насилия как минимум раз в жизни… Знаете, я страдаю от сострадания к себе подобным. Каждую ночь вою от тоски при мысли о том, что я – женщина. С возрастом половая принадлежность стала для меня причиной бессонницы. Услышав в новостях о девушке, изнасилованной и забитой насмерть в автобусе в Индии на глазах у своего парня, я много дней не могла выкинуть из головы – я бы даже сказала, из памяти, будто сама это видела, – железный прут, которым ее проткнули насквозь. Ночами я стискивала ноги, с ужасом думая об этом, представляла себе движение прута туда-обратно, которым палачи разрывали ей внутренности, буквально видела тот момент, когда они выбросили ее из автобуса, как мешок с мусором, – и без конца повторяю слова, произнесенные одним из мерзавцев уже под арестом: «Мы решили убить женщину». Не развлечься, не потрахаться, не приколоться. Нет, «убить женщину». Эти слова настолько не поддаются осмыслению, что я повторяю их снова и снова в темноте, в своей спальне, не в силах понять. Это так же непостижимо, как фотография проституток, зарезанных в предместье Багдада: двадцать девять окровавленных женщин в одном доме, все они вжимают голову в колени, чтобы хоть как-то защититься от оружия в руках мужчин. Глупая, смешная защита. Этот образ меня преследует, я задыхаюсь от рыданий, осознавая несчастье быть женщиной. Вы можете приводить мне примеры благополучной женской судьбы, как делал ваш предшественник, доктор… забыла имя. Он мне тут рассказывал сказки о Марии Кюри, Маргерит Юрсенар, Катрин Денёв. Бедняга так тужился припомнить еще кого-нибудь, все копался в памяти и чувствовал себя ужасно неловко, потому что против правды не попрешь: быть женщиной – великое несчастье. Где угодно. Везде. Всегда. Это битва, если хотите, но нет ничего страшнее поражения в ней. А поражение неминуемо, и это – несчастье. Вот потому-то я теперь почти не смотрю телевизор, по крайней мере новости никогда не включаю и не читаю информационные сводки ни в газетах, ни в иллюстрированных журналах – я не желаю, чтобы так поступали со мной, со мной в лице всех этих женщин, всех этих жертв. Женщины обречены на исчезновение, нас уничтожают – силой или пренебрежением, не важно. Мужчины всегда и везде несли женщинам смерть – это факт. На севере и на юге существует одна и та же диктатура – какая разница, фундаменталистская она или порнографическая. Мы существуем, только когда на нас смотрят мужчины, и умираем, когда они закрывают глаза. А они закрывают, и вы тоже, Марк. Вы закрываете глаза на женскую участь. Разумеется, у нас тут и речи не идет о насилии в таких масштабах, это очевидно. Мы тут не умираем или умираем не так часто. Это уже что-то, да? А я так и вовсе в шоколаде по сравнению с другими, даже как-то неприлично жаловаться. Но мне плевать, я жалуюсь. Я подаю жалобу, я извещаю о своем исчезновении. Примите к сведению факт моей смерти, даже если он идет под рубрикой «Всякая всячина». Ибо покинуть мир живых не так уж легко. Сначала надо слиться с фоном, стать тенью, силуэтом, а затем обратиться в ничто. Дайте мне хотя бы поговорить об этом, прошу вас, не перебивайте, выслушайте меня. Равнодушие – это разновидность паранджи. Я вас шокировала? Для мужчин это еще один способ узурпировать право на физическое желание. Еще один способ закрыть глаза. Обед подан, объедки выброшены. Вчера была фантазией, сегодня превратилась в фантом. По-вашему, эти сравнения неуместны? Но ведь и я здесь неуместна. Здесь и там. Нигде. Для меня нет места. Помните анекдот? «Какая сверхъестественная способность появляется у женщин в пятьдесят лет?» – «Они становятся невидимыми!»

О, да я и правда вас шокировала. Вижу-вижу. Вы не слишком убедительно смеетесь. Небось подумали, что я мещанка? Жалкая мещаночка, которая пытается отождествлять свою судьбу с судьбой проституток и невинных жертв. Истеричка. Такой диагноз вы мне поставили? «Думает маткой». Так написано в ваших бумажках? Или там что-нибудь похуже? Психоз? Нарциссизм? Паранойя? Но это вы мещанин, вы. И к тому же ученый. Самый отвратительный подвид мещанина – тот, который думает, будто все знает, и гордится своим просвещенным взглядом на норму, отклонение от нормы и гормоны. Да ничего вы не знаете, Марк, не льстите себе! Что вы вообще можете знать о женщинах?

Иногда мне отчаянно хочется быть мужчиной. Это принесло бы облегчение.

Здесь, в заведении? Вы правы, сменим тему и будем взаимно вежливы. Отвечаю: нет, здесь я не чувствую себя невидимой, здесь меня как раз видно. Меня здесь видят все. Поэтому я остаюсь. В Африке – забыла, в какой стране, кажется, в Руанде – в качестве приветствия говорят: «Я тебя вижу». И это чудесно! Нам ставят лайки в Фейсбуке, мы считаем количество кулачков с поднятым вверх большим пальцем под фотками в своем профиле – смысл почти тот же. Однако нам мало быть просто увиденными – нам надо, чтобы нас видели в лучшем свете. И мы изо всех сил молодимся, прихорашиваемся, важничаем. Сопротивляемся исчезновению. Не желаем раствориться в толпе, боимся затеряться. По-моему, в этом нет ничего удивительного. Легко понять.

Но я хотела совсем другого. Мне не нужно было, чтобы меня видели, и не важно, в каком свете. Я хотела, чтобы признавали мое существование. Чтобы кто-нибудь сказал: «Вот она!» Ну, как отец признает родившегося ребенка.

Ага, мозгоправ проснулся, я так и думала! Да, естественно, отец меня признал, а вы что ожидали услышать? Но он хотел мальчика, как и все в целом мире. Я была второй дочерью, то есть разочарованием. Слова «признание» и «признательность» – однокоренные; когда я сказала «признавали», я имела в виду еще и «относились с признательностью». «Вот она, вот я, и наша связь неопровержима, нерасторжима и неотъемлема. Я тебя признаю и признателен тебе за то, что ты есть».

При этом добивалась я прямо противоположного, верно. Как жестоко, Марк! Но вы правы. Я скинула Крису фотографию другой женщины и лишила себя шансов быть признанной – вы попали в точку. Ладно, то есть о'кей, я действительно стремилась к противоположному – возможно, в глубине души хотела умереть. Женщина живет под угрозой смерти, она не может чувствовать себя в безопасности, никогда. В ней таится чувство неуверенности, зависимости – женское начало. Вы представляете себе, что значит жить, осознавая необходимость умереть? Заранее превратиться в призрак. Скитаться по Сети, прятаться под ней, как под вуалью. То, о чем я говорю, вы, психологи, называете «неосознанным стремлением к смерти», так? Стремление к смерти – своей или чужой, уже перестаешь различать.

И в то же время я никогда не чувствовала себя настолько живой, как в те несколько месяцев виртуальной связи с Крисом. Я не притворялась, что мне двадцать четыре года, – мне на самом деле было двадцать четыре. Тут, конечно, пригодился театральный опыт. И память. И влечение. Я перевоплотилась в своего персонажа с ловкостью актрисы. А поскольку текста пьесы у меня не было, я импровизировала, исходя из реплик, которые подбрасывал партнер по сцене, отбивала его подачи. Каждый раз, вступая в диалог с Крисом в Фейсбуке, я ждала от него подсказок о том, как мне дальше играть свою роль, угадывала ее между строк роли Криса, пыталась различить в них его идеал, его альтер эго, мечту о женщине – о той, о ком мужчины грезят наяву. И все же для меня это была не просто роль – само мое естество мало-помалу менялось, трансформировалось под влиянием любви. Да, я думаю, это правильное слово, «любовь». Ведь полюбить – значит сойти с ума из-за кого-то, опрокинуться в него с головой, больше не принадлежать самой себе, верно?

Кроме того, мой персонаж был не так уж не похож на меня, знаете ли. К примеру, Клер Антунеш ничего не смыслила в компьютерах, так же как и я. Нас разделяли двадцать с лишним лет – целое поколение, я ей в матери годилась, ха-ха, – но у нас было много общего: застенчивость, мечтательность, желание любви и при этом отчаянное стремление к свободе, хотя бы к независимости (она сама зарабатывала на жизнь, не сидела на шее ни у родителей, ни у мужчин), а еще интерес к искусству (фотографии). И несмотря на юный возраст, Клер не была упертым гиком, поэтому мне не пришлось сильно напрягаться, разыгрывая идиотку, когда Крис вдруг предложил пообщаться в скайпе. «Скайп? А что это?» – удивилась я. К счастью, он не настаивал. Я нравилась ему такой, какой казалась, – немножко out, чуточку space. Романтическая мечта. Прекрасное, чистое создание в ожидании любви. Да и в нем самом тоже было что-то не от мира сего. Я это предугадывала, но тогда еще не знала наверняка.

Да, наша переписка долгое время носила дружеский характер. В марте – кажется, в конце месяца – Крис уехал в Гоа и писал оттуда, что хочет получше меня узнать. Мы к тому моменту обменивались сообщениями месяца три, но теперь мне стало гораздо легче с ним общаться – зная, что он далеко, я чувствовала себя свободнее, потому что не боялась нарваться на свидание. Крис все же пригласил меня в гости – они с приятелем, с Жо, сняли квартиру неподалеку от пляжа. «А твой приятель не будет против, если я к вам нагряну?» – осторожно поинтересовалась я. «Нет, он клевый чувак, прям cool, да к тому же и сам зазывает сюда людей». Этот ответ ранил меня не так глубоко, как можно было ожидать. И боль мне причинило не столько поведение Жо, сколько это обобщение Криса – «людей», каких-то людей, к которым он причислил и меня. Возможно, приглашение приехать в Гоа получила и его девушка из Бордо, и другие подружки в Фейсбуке – я не знала, но, судя по тому, что мне говорил о Крисе Жо, это вполне можно было допустить. В том случае, если бы я поверила. Но я не поверила Жо. Напротив, я не сомневалась, что такие спокойные и в то же время страстные отношения у Криса могут быть только со мной. Мне казалось, он попался на крючок, угодил в капкан… нет, какие-то неудачные метафоры, они намекают на охотника и дичь…

я чувствовала, что он увлекся, влюбился, и то же самое происходило со мной. Я уже превратилась для него в одну-единственную, вышла из группы, отделилась от понятия «люди». Любовь – это выбор, а не отбор. Мы взаимно избрали друг друга и стали избранными.

Наши диалоги в Интернете сделались более интимными из-за разделившего нас расстояния. Крис рассказывал мне о своих планах на будущее и как будто приобщал меня к ним словами «вот посмотришь», «я тебе обязательно покажу». Я хвалила фотографии, которые он постил на своей странице. На фотографиях были индийские женщины – бедные, но улыбающиеся. Крис усердствовал еще больше, говорил, что в них столько достоинства, что он ими восхищается, что они «офигенные». Теперь наши послания заканчивались сердечками, звездочками, словами «думаю о тебе» и «чмоки-чмоки». В скобках замечу: я терпеть не могу это дурацкое выражение, «чмоки-чмоки», никогда его не употребляю и ненавижу, когда мне кто-то так пишет. В этом есть что-то детское, я «чмокала в щечки» своих сыновей, а от Криса мне нужны были поцелуи и объятия, намек на то, что он меня хочет. «Чмоки-чмоки» лишает мужчин мужественности, а женщин – женственности. Какой может быть секс после «чмоки-чмоки»? Но я не возражала в письмах к Крису, поскольку…

Что? Когда это я такое сказала? А, припоминаю. Не вижу тут никакого противоречия, и если что, я все-таки сумасшедшая. О'кей, я назвала себя ребенком. Но по сути, я искала мужчину, который увидит в ребенке женщину. Или ребенка в женщине?… Ой, вы меня совсем запутали. Короче, мы начали обмениваться нежными словечками в духе «чмоки-чмоки», и однажды я даже осмелилась на «скучаю» и «когда ты вернешься?». В ответ получила «тоже скучаю» и «очень скоро». Порой на новых снимках, появлявшихся на странице Криса, я замечала Жо где-нибудь на дальнем плане – он стоял, опираясь на доску для серфинга, или болтал с девицей, или голышом бежал к океану. Но его насмешливое лицо и загорелое красивое тело уже не вызывали во мне знакомой дрожи, я рассматривала снимки, стараясь хоть что-нибудь понять о том, как Жо и Крис там живут, и теперь причиной моих страданий был тот, кто держал в руках фотоаппарат, тот, кого не было в кадре. Крис стал для меня веселым и добрым альтер эго Жо, если хотите, той стороной личности Жо, которая любила и заслуживала любви, той, которой мне не хватало. Крис присылал в ЛС фотографии лотосов и ноготков, которые он собирал, думая обо мне. «Цветочек мой», – писал мне Крис. По-детски трогательные и милые сердечки в его посланиях, ласковые слова восполняли для меня то, чего у меня никогда не было или было, но самую чуточку и беспредельно давно – юность и нежность первой разделенной любви. Параллельно я продолжала читать лекции на факультете, растолковывала студентам Шекспира, Расина, Мадлен де Скюдери: «Любовь – это неизвестно что, которое возникает неизвестно откуда и неизвестно чем закончится». Ах, если б знать, чем все закончится! Ну вот теперь я знаю. А тогда, сидя перед экраном ноутбука, я переживала интригу – увлеченно и вовлеченно, без иронии и без малейшего понятия о том, что будет дальше. «Любила, боги, как же я любила и жаждала любимой быть». Я словно раздвоилась, да, были две разные «я»: полевой цветочек и цвет литературоведческой мысли.

О! Ваш предшественник тоже приводил мне этот аргумент. Даже не сомневаюсь, что у него все прекрасно складывалось со студентками, да и у меня самой полно коллег-мужчин, женившихся на своих аспирантках. Это стало нормой, вот только не для женщин-преподавателей. Профессиональная состоятельность, общественное признание, личностная харизма – все это здорово, но успех в университетском мире приносит женщинам уважение, а не любовь. Уважение, заслуженное лекциями или монографиями, – всего лишь жалкий суррогат страсти, которую они больше не могут ни в ком разжечь. Всеобщее восхищение нас убивает, разрубает пополам, как топор, отделяя душу от тела. Хочется заорать: «Вы разрываете меня на части!» – а голос куда-то подевался, нет голоса, пропал, ведь нас учили не кричать. Зато здесь мне покричать никто не запретит. А-а-а-а-а-а-а-а-а!

Да, полегчало. Впрочем, совсем чуть-чуть. Меня ведь никто не слышал.

Вы-то да, слышали. Но вам за это платят. Вам платят, чтобы все понимали: между вами и мной точно не любовь.

Откровенно говоря, не очень-то и хотелось.

До завтра.

Я? Да, я знала, как выглядит Крис. У него в профиле была фотография, он вообще не стеснялся выставлять себя на обозрение, даже гордился своей внешностью – и было чем. Хотя, конечно, глупо гордиться свойствами, которые не зависят от твоей воли. Я покажу вам его фотки, если хотите. В Фейсбуке вы их уже не найдете: наши с Крисом страницы давно не существуют, по понятной причине. Но я распечатала много его снимков и храню до сих пор. Еще я полюбовалась Крисом на видео, которое мне показывал Жо. Красивый парень, ничего не скажешь. Высокий, стройный, хорошо сложенный. Как Жо. Всегда ходил с трехдневной щетиной, придававшей ему немного бандитский вид – и очень сексуальный. Да, это банально, я знаю. Но мне нравятся внешние проявления мужского, брутального начала, я не тепличная барышня в кружевах, питаю симпатию к latin lovers. Крис постоянно изображал из себя мачо, к месту и не к месту упоминал о своем росте – метр восемьдесят четыре. Однажды спросил, какой рост у меня. Я соврала, занизив планку, и тут же получила от него фотографию, на которой он стоит рядом с ростомером и рукой показывает, где окажется моя макушка – где-то на уровне его плеча. Эта дурацкая подростковая манера хвастаться своими физическими данными немного раздражала, но, возможно, в ней был смысл? Помните тот ужасный эпизод из «Любви властелина»? Вы читали эту книгу? Какой же вы необразованный, Марк! Как вообще можно работать психологом, не ознакомившись с достижениями величайших знатоков человеческих душ и сердец? Уму непостижимо. Ладно, короче, Альбер Коэн придумал персонажа по имени Солаль – образцового самца, который уподобляет соперничество мужчин из-за женщин драке павианов. Павианы сражаются за самку, и в их сражениях побеждает, разумеется, сильнейший, а сильнейший – это самый крупный и самый зубастый. Если павиану не хватает десяти сантиметров роста или переднего зуба – всё, прощай, самка, не сбыться прекрасной истории любви! Коэн держит нас, женщин, за идиоток. Но чем лучше мужчины, позвольте спросить? Их влечение еще больше зависит от нашей внешности, от красоты.

Грустно это, если так подумать.

В конце концов я поступила как все – повелась на красоту. Красота стала причиной желания. Воздействие красоты абсолютно и непреложно на представителей обоих полов. Лично я никогда не понимала, почему проводят различие между женской и мужской красотой. Часто говорят: «Женщины гораздо красивее мужчин!» – и оба пола с этим соглашаются, таково общепринятое мнение, докса. А вот я так не считаю. С эстетической точки зрения женская грудь не прекраснее мужского мускулистого торса. Я с одинаковым удовольствием любуюсь красивыми мужчинами в метро, длинноногими легкоатлетами на стадионе и топ-моделями на обложках журналов. То есть любовалась.

О нет, здесь тоже есть кем полюбоваться, даже искать не надо – красота сама приходит ко мне, и доказательство тому – ваше присутствие, Марк. Не надо протестовать, я не издеваюсь: вы красивый, очень красивый мужчина. Еще здесь во дворе часто играет в баскетбол молодежь – наркоманы и суицидники на реабилитации, вы их видели, наверное. Мне этого вполне достаточно, чтобы утолить боль. Красота причиняет страдания, если некому вам ее подарить.

Номер телефона я получила раньше, чем отправила фотографию, да. Крис сразу мне его прислал, но я решилась позвонить лишь спустя несколько месяцев. В первый раз это было, кажется, в середине мая – он только вернулся из Гоа и сразу уехал в Лакано, вроде как монтировать сделанные в Индии видеозаписи и работать над фоторепортажем, но на самом деле ни фильм, ни репортаж так и не увидели свет, насколько мне известно. Я позвонила ему в приступе тоски, поздно вечером, отключив возможность определения своего номера. Сидела дома одна, дети на той неделе жили у отца, и мне необходимо было что-то реальное, настоящее. Крис ответил на звонок. Я услышала на дальнем плане оравшее радио или телевизор, но звук тут же приглушили, и Крис произнес: «Алло». Образ Жо, развалившегося на канапе, мелькнул в моем сознании и тотчас рассеялся, я сказала: «Крис, это я, Клер, поговори со мной». Он мгновенно включился в беседу – и это было чудесно, вот этот момент близости между нами. По голосу Криса я поняла, что он тоже почувствовал хрупкость момента. У него не было моего номера, у меня его – был, я могла исчезнуть, а он хотел, чтобы я осталась, стремился меня удержать. Все это я услышала в его голосе, который вдруг стал нежным, беспредельно ласковым, как будто он говорил с маленькой девочкой. Его голос меня оберегал, нес защиту, убаюкивал, давал понять, что я для него важнее всего на свете, – в нем не было и намека на тот резкий, желчный тон, которым Крис бросил мне: «Сдохни!» Он начал рассказывать о себе, о путешествии в Гоа, о людях, с которыми там познакомился, о работе, о мечте стать знаменитым фотографом; повторял, что искусство – это его жизнь; признался, что любит Guns N'Roses и Nirvana, а еще рэп, и рэгги, и танцевальную музыку. «Я уверен, ты обожаешь танцевать», – сказал он, чтобы завязать диалог, и я ответила: «Да». Это была правда – я всегда обожала танцевать, даже здесь мы по праздникам устраиваем танцульки. Вы придете, Марк? Вы, Марк, танцуете? В те дни, когда не пью лекарства, из меня получается отличная партнерша, вот увидите. Я, смеясь, призналась Крису, что напилась. И не соврала – действительно хорошенько приложилась к бутылке, сначала для того, чтобы побороть желание позвонить ему и перенестись из виртуальной реальности в телесную, ведь голос – порождение плоти, он многое может рассказать о теле, вы не замечали? А потом я выпила еще – уже для того, чтобы поддаться этому желанию, уступить, и мне удалось набрать номер, но меня так трясло, что я, наверное, казалась пьянее, чем была, и приходилось подбирать слова с большой осторожностью – я боялась себя выдать, думала, что голос выявит мою истинную личность. «Мне нравится твой голос, – промурлыкал Крис. – Сколько тебе лет на самом деле?» Я замычала что-то невнятное, сердце пустилось в галоп – неужели я все испортила этим телефонным звонком?! Меня охватила паника, никак не вспоминалась дата рождения, которую я указала на фальшивой странице в Фейсбуке. К счастью, Крис продолжил: «Правда, что ли, двадцать четыре?» – «Да, – выдохнула я. – Скоро двадцать пять». Он засмеялся, услышав это уточнение. «А по голосу я бы сказал, что ты молоденькая, ну, то есть еще моложе. У тебя девичий голосок. Надеюсь, ты совершеннолетняя? – Он осекся, испугавшись, что это слишком смелая шутка, с сексуальным подтекстом, и быстро добавил: – Чудесный тембр, я без ума от твоего голоса». Крис ошибся. Конечно, он ошибся, вы можете мне сказать, что у него ни капли интуиции, он облажался, попал пальцем в небо, но для меня не было никакой ошибки – Крис уловил то состояние, в котором я и находилась: состояние юношеской влюбленности. Я была юной, я стала юной, потому что такой он хотел меня видеть, вот и все. У Лакана об этом есть кое-что любопытное. Ваш предшественник дал мне почитать его статью, и я оставила ее себе, только задевала куда-то, надо бы найти. В общем, Лакан говорит, что любовь всегда взаимонаправлена. Не в том смысле, что вы всегда можете рассчитывать на взаимность со стороны того, кого полюбили, – увы, это было бы слишком прекрасно, – нет, имеется в виду, что любовь возникает не случайно, выбранный вами объект независимо от своей воли уже вовлечен, затронут вашей любовью, он – принимающая сторона или, если хотите, захваченная территория, «Я люблю именно его, а не другого», поэтому стать причиной чьей-то любви – это вам не пустяк, любовь сама по себе создает связь между людьми, она не может нести нулевой результат. Мне нравится эта идея о том, что человек в ответе за любовь, которую он кому-то внушает, то есть в каком-то смысле, даже не отвечая взаимностью напрямую, мы отвечаем неосознанно. Векторы нашего с Крисом движения пересеклись, вернее даже, наложились один на другой. И когда я в конце концов отправила ему в «личку» фотографию Ка… э-э-э, какой-то прекрасной брюнетки, у меня не было ощущения, что совершается обман, ведь Крис уже любил меня – мой голос, мои слова, мой образ мыслей, мое чувство юмора, он говорил мне об этом, постоянно повторял. К тому же вы сами сказали: меня можно назвать красивой. Да, блондинка, да, старше, чем хотелось бы, но тоже вполне привлекательная. Так в чем же обман? Признаюсь, однажды я с ужасом задумалась: а вдруг ему нужна женщина, которая станет матерью его детей? Это единственный момент во всей истории, когда я почувствовала неловкость: что, если Крис мечтает стать отцом и хочет создать семью? Ему все-таки тридцать шесть – может, пора? Пришлось аккуратно прощупать почву. В переписке я упомянула, что он часто фотографирует детей, Крис ответил: «Да, дети такие хорошенькие». Стало ясно, что он пишет это лишь для того, чтобы сделать мне приятное, потому что думает, будто я люблю детей и мечтаю о собственных. И я тут же призналась, что не могу иметь детей. Это была правда, пусть я и привела выдуманную причину – какую-то наследственную болезнь, уже не помню. Крис сразу начал меня утешать, написал, что женщина может быть счастлива и без детей: «И потом, если хочешь, можно же и усыновить ребенка. Я отвезу тебя в Индию. – Он добавил подмигивающий смайлик. – Ты видела на фотках, какая там клевая малышня, и все такие веселые, несмотря на нищету».

Что? Ну я ведь вам уже говорила! Я отправила Крису снимок, взятый наудачу в Гугле, – красивая брюнетка в солнечный день стоит на балконе, опираясь на перила, футболка с V-образным вырезом туго обтягивает грудь, но в целом вид очень пристойный.

Как это? Почему не верите? С чего вы взяли, что я вру? Потому что я не смогла найти эту фотографию, чтобы показать вашему коллеге? Я искала, но прошло-то уже два с лишним года… целых три, она затерялась, Гугл часто обновляется, в Сеть каждый день выкладываются тонны снимков. Да и не важно это совершенно, зачем она вам?

Чутье подсказывает? Ну, приехали! Слушайте, я устала. Давайте на сегодня закончим, а?

Добрый день. Потрясающе выглядите. Синий цвет вам очень идет. Я позволила себе комплимент, потому что здесь можно говорить что угодно, это ни к чему не обязывает. Вы ослепительно прекрасны. Решили отпустить бородку? Ладно, так на чем мы вчера остановились?

Да вы упрямец! Ну надо же, какой настойчивый. Говорю ведь, ничего важного в этом нет – просто фотография красивой брюнетки, выхваченная наугад. Обычный фейк, каких в социальных сетях пруд пруди. Наживка, приманка, блесна.

Ну хорошо, это все-таки важно, потому что Крис на ней зациклился, голову потерял из-за какой-то картинки, повис на блесне жабрами наружу. Была не права, сожалею. Что мне еще сделать – сто раз прочитать покаянную молитву? Думаете, я мало наревелась? Думаете, совесть меня не загрызла?

Если хотите знать, я ненавижу все эти уловки, к которым женщины вынуждены прибегать, чтобы выглядеть привлекательно для мужчин. Конечно, я тоже этим занимаюсь, вопреки собственной воле, и всегда занималась, с самой ранней юности – в первых рядах бежала покупать кремы по двести евро, дорогущие платья, декольте всякие, как моя мать; делала эпиляцию в салонах – чертовски больно, между прочим! – а в пятнадцать лет на свою первую зарплату бебиситтера, помню, даже затоварилась антицеллюлитным гелем и намазала им ляжки, потому что мой парень сказал, что они жирные. Нет, что меня на самом деле приводит в ужас, отчего хочется заорать «Ой, мамочки!», так это оттого, что такие фокусы реально срабатывают. Только они и срабатывают. Каждый раз, замечая, что какой-нибудь мужчина окидывает оценивающим взглядом мою фигуру в облегающем костюме и таращится на мою задницу, прежде чем подойти и заговорить со мной, я чувствовала одновременно удовлетворение и бесконечную грусть. Мне хотелось, чтобы меня любили ради меня самой, понимаете? Без всех этих фитнесов, модных шмоток и помады. Чтобы видели меня, а не искусственно созданный объект, соответствующий чьим-то ожиданиям. Помню, однажды коллега пригласил меня позавтракать. Он был толстый и некрасивый, мы болтали о делах на факультете, о курсах лекций, и вдруг в разгар беседы он уставился на меня и говорит так с упреком: «Почему вы не пользуетесь помадой?» Да потому что не хочу выставлять себя на продажу, выкладывать свои прелести на рыночный прилавок! Женщин продают на рынке, на рынке продают женщин… Избыточный сексуальный спрос на щедрое сексуальное предложение. Быть сексуальной, быть…

Разве не предполагается, что вы должны внимательно слушать пациента? Почему вы меня все время перебиваете? И почему вы, кстати, не сделали стойку на слова «как моя мать» и «ой, мамочки»? Могли бы вспомнить в этом контексте упоминание о том, что я – ребенок. Это вас не заинтересовало, нет? Моя игра в слова не кажется вам прикольной? Ах, она мешает вам внимательно слушать? Ладно, черт возьми, раз уж вы так настаиваете, я скажу, где взяла ту фотографию, мне уже на все наплевать. Это была фотография моей племянницы Кати. Ну, довольны? Будто вам есть до этого дело…

Катя была брюнеткой, очень красивой, а Крис как раз предпочитал красивых брюнеток, вот почему! Какой же вы зануда…

Я говорю в прошедшем времени, потому что… потому что все это уже в прошлом. Что еще вы хотите от меня услышать? Какая вам разница, где она сейчас? При чем тут это, в конце концов? Вы что, тоже на ней зациклились? Нет, она ничего не знала. Да, я уверена. Абсолютно уверена, да!

Потому что ее больше нет. Да, Катя умерла. И что это меняет? Она уже была мертва, когда я воспользовалась ее фотографией. Нет, я ее не убивала, если вас это беспокоит. Вы хотите, чтобы я призналась во всех преступлениях на планете? Так, мне пора, у меня литературный кружок, занятие начинается. Пока!

Не знаю. Может быть, потому, что я хотела, чтобы ее жизнь продолжалась. Когда Катя умерла, я вместе со всеми ее вещами получила компьютер, но так и не смогла войти на ее страницу в Фейсбуке, чтобы заблокировать аккаунт, потому что не нашла пароль и не у кого было спросить. Так что Катина страница существует до сих пор, спустя столько лет после ее смерти. Если вы наберете в поиске фамилию (но я вам ее не назову; впрочем, Катя использовала вымышленный ник), откроется профиль с фотографией в солнцезащитных очках и неоново-желтой надписью ELSEWHERE… нет, это не та фотография, а профессиональная, как для обложки журнала… И если вы числитесь в ее списке френдов, как я, сможете прочитать последний пост, что-то совсем незначительное, написанное за две недели до смерти, и несколько посланий от ее друзей – скорее, коллег, – которые, так сказать, выражают посмертные соболезнования у Катиной «стены плача», делятся скорбью, а вернее, новостью. Просто делятся новостью о ее смерти. Интересно, как такие страницы называют на фейсбучном жаргоне? Не фейки, нет. Наверное, госты, от слова ghost. Фантом – вот во что она превратилась. Дважды виртуальная женщина – мертвая и навсегда оставшаяся в лимбе Интернета. Да, определенно, я хотела, чтобы ее жизнь продолжалась, чтобы она нашла любовь, которой у нее никогда не было, – я имею в виду любовь мужчины, – чтобы ее красота тронула чье-нибудь сердце. Мы похожи, вернее, были похожи чуть-чуть: она же моя племянница, дочь брата. Катя продолжала жить во мне, если хотите, благодаря той фотографии. И Крис любил ее во мне. Кому от этого было плохо?

Она покончила с собой.

Я не знаю. Так и не выяснилось. Ей было двадцать восемь лет. Катин отец – мой брат – умер за три года до этого от последствий дорожной аварии. Его жена погибла на месте, и наша старшая сестра тоже, она была с ними в машине. Брат три недели пролежал в больнице. Все думали, дело идет на поправку, он вышел из комы, а потом… Я успела пообещать ему, что позабочусь о его дочери. Кате тогда уже исполнилось двадцать пять – не ребенок, конечно, но она была такая хрупкая, беззащитная, имела склонность к депрессиям, много пила, легко поддавалась чужому влиянию, а при такой красоте… Смерть родителей только усугубила ситуацию. Вскоре Катя потеряла работу – она была бухгалтером, сходила с ума от скуки, наверное, – и я, чтобы выполнить данное брату обещание, предложила ей переехать к нам на время, пока не придет в себя. Тогда я еще не развелась, мы жили всей семьей в окрестностях Руана. Последние Катины фотографии сделаны у нас в саду. Это я их сделала и позднее одну отправила Крису.

Честно говоря, я не слишком хорошо ее знала. Мой брат долгое время жил за границей, мы редко виделись. С племянницей я попыталась сблизиться только после смерти ее родителей, но она всегда была замкнутой и сохраняла дистанцию, по крайней мере со мной… Катя была единственным ребенком в семье, выросла одиночкой и чувствовала себя самодостаточной. Она не слишком полагалась на друзей, никому не соглашалась довериться и никогда не приглашала гостей в наш дом – возможно, не хотела нам мешать, но в любом случае у нее было не слишком много знакомых в нашем захолустье. Большую часть времени Катя проводила в Интернете – тогда как раз входил в моду Фейсбук, насколько мне помнится. Сама я в ту пору считала это дурацким развлечением и понятия не имела, как работают социальные сети. Катя часами сидела за компом, а я злилась на нее, потому что она подавала дурной пример моим детям, которые были еще совсем маленькими, – я полагала своим долгом оградить их от пристрастия к видеоиграм и прочим глупостям. Оторвавшись от монитора, Катя загорала в саду, играла в пинг-понг с моим мужем или ходила на репетиции его спектаклей. Он давал ей крошечные роли в массовке – чтобы вытащить ее из депрессии, по его словам. Они быстро поладили, муж говорил, ей нужен кто-нибудь, кто заменит отца.

Катя уехала… она уехала, потому что так надо было. А что? Не могла же она остаться у нас ad vitam aeternam! Я нашла ей непыльную работу помощником бухгалтера в химчистке, в Родезе. Как нашла? Прочесала вдоль и поперек сайт вакансий, потому что сама она не хотела этим заниматься. Еще бабушка моя говаривала: «Ищущий да обрящет – что работу, что мужа». Кате, разумеется, не очень-то хотелось уезжать – у нас ей было хорошо. Но я подумала, мой покойный брат и его жена не одобрили бы, что в таком возрасте их дочь бездельничает. Я считала, что поступаю правильно. Вероятно, ошиблась. Я помогла Кате перебраться в Родез. Она вышла на работу. Получала не слишком много, но на жизнь хватало, и все у нее вроде бы стало налаживаться. Она ничего не рассказывала о своем начальнике, когда мы общались по телефону, но и не жаловалась никогда, поэтому мне казалось, что с ней все в порядке. Не могла же я догадаться, понимаете? Так и не выяснилось, что на самом деле случилось. В полиции не стали проводить расследование, поскольку сразу пришли к выводу, что это самоубийство. Не убийство и не несчастный случай. Суицид.

Почему? Ну, во-первых, дверь ее квартиры была заперта изнутри. Во-вторых, не обнаружилось никаких следов борьбы. Прощальной записки, правда, тоже не обнаружилось, зато была бутылка с остатками джина. Но главное, вскрытие показало, что у нее нет переломов запястий. Оказывается, когда человек падает с большой высоты случайно или потому, что его толкнули, он рефлекторно выставляет руки перед собой – даже если понимает, что это не поможет при падении с пятого этажа, – и в итоге ломает кости запястий. Самоубийцы так не делают… Вспомнила анекдот про человека, который летит вниз с двадцать пятого этажа. Летит он, в общем, и на каждом этаже приговаривает: «Пока что все идет неплохо». Знаете, да? Погодите, у меня есть еще смешнее. Про женщину. Женщина падает с двадцать пятого этажа. На балконе двадцатого ее ловит мужик и спрашивает: «Потрахаемся?» Она говорит: «Нет!» – и он ее отпускает. На пятнадцатом женщину ловит второй мужик и спрашивает: «Отсосешь?» – «Нет!» – кричит она, и он ее отправляет дальше в полет. Долетает она до второго этажа, а там третий мужик. «Потрахаемся! Отсосу!» – быстро говорит она. «Шлюха!» – орет мужик и выбрасывает ее в пустоту.

Ну, не смеетесь, и ладно. А я вот люблю анекдоты, особенно черный юмор. Пуританин вы. Жаль. Собственно, я к чему это рассказала? Мораль истории в том, что женщина так и не смогла найти мужчину, который принял бы ее такой, какая она была.

Когда меня впустили в Катину квартиру, там уже закончился обыск; эксперты не нашли ничего подозрительного. На работе сказали, Катя была милая, но не слишком общительная, все думали, она ни с кем не встречается, хотя признавали ее очень красивой. Говорили, она была то ли рассеянной, то ли мечтательной, часто сидела, подолгу глядя в окно.

В ее однокомнатной квартирке было мало вещей; я нашла несколько папок с деловыми бумагами, какие-то счета – все перерыла в поисках хоть малейших свидетельств о ее личной жизни за восемь месяцев в Родезе. Ничего. Мне отдали ее мобильный телефон – и от него тоже не было никакого толку. В списке контактов – только коллеги, парикмахер, банк и мы. Еще покойные родители, Катя их не удалила. Был один номер без имени, я его набрала – механический голос ответил, что он не зарегистрирован в Сети. Я надеялась, что из Катиного компьютера удастся вытрясти больше информации, но ее электронная почта мне ничего не дала – там вообще не осталось частной переписки, а если она и была, Катя, наверное, выбросила все в корзину, перед тем как сама выбросилась из окна. Ее жизнь – двадцать восемь лет жизни – казалась пустой и гладкой, единственной пробоиной на этом ровном пути была гибель родителей: Катя сохранила все газетные статьи, касавшиеся той аварии. Но меня насторожила реклама в ее браузере и файлы «куки» – ну, знаете, с помощью которых за нами постоянно шпионят рекламодатели. Так вот, в браузере было много рекламных постеров от сайтов знакомств – «Меетика» и прочих. Катя наверняка зарегистрировалась на каком-то из них, я попыталась его найти, но без ее логина и пароля это было бесполезно. Тогда я пошла в полицию и попросила провести киберрасследование, вычислить и взломать все ее профили. Мне отказали. Полицейские не увидели повода для такого грубого вторжения в частную жизнь – мертвые тоже имеют право на уважение, сказали мне, ведь состава преступления нет. «А если какая-нибудь сволочь на сайте знакомств довела ее до самоубийства?! – закричала я. – Это что, не преступление?!»

Это не преступление?!

Не преступление?

А вот и нет. Ничего незаконного. Или нужно доказать факт психологического давления, найти свидетельства злого умысла. И тогда другой вопрос: а у меня самой, к примеру, не было ли злого умысла? Еще полицейские мне объяснили, что самоубийство – это необязательно хорошо обдуманный и заранее подготовленный поступок, у него даже не всегда бывает конкретная причина. Поэтому никто не замечал, что с Катей что-то не так, и поэтому нет прощального письма. Она могла открыть окно, потому что было душно и ей захотелось подышать свежим воздухом, а потом внезапный душевный порыв толкнул ее за подоконник. В психиатрии это называется «раптус». Ушла не попрощавшись. Просто увидела возможность положить конец заботам, страхам, тоске, беспросветному существованию, а может, приступу хандры, вот и все. Но я в это не верю. Я думаю, она познакомилась с кем-то на «Меетике» или в Фейсбуке – мало ли где? И он оказался психом или мерзавцем, заставил ее так страдать, что оставалось только умереть. Может, она тоже услышала: «Сдохни!» И вот. Умерла по приказу. Люди не умирают, их убивают. Я убиваю, меня убивают. Таков естественный порядок вещей – приходится убивать и быть убитой. Никуда не денешься.

Ладно, хорошего вам вечера. Звонят, звонят колокола.

Я принесла вам кое-что в доказательство того, о чем вчера говорила. Вот книга, которую Катя читала перед смертью. Я оставила закладку там, где она была, – на странице 157. Катя добралась почти до конца и по ходу чтения загибала уголки – вы поймете, это о многом говорит. Я была потрясена, когда увидела это издание на тумбочке у кровати. Все остальные книги были аккуратно расставлены на полках, ничего интересного – несколько томиков «Великолепной пятерки», которые Катя хранила с детских лет, учебники по бухучету, полицейские романы, какое-то руководство о том, как стать счастливой… Руководство, подумайте только! И вот вдруг эта книга. Могу вас заверить, я ее проштудировала вдоль и поперек, да-да, излистала туда и обратно. И не только из-за того, что она была последней, так сказать, свидетельницей жизни моей племянницы. Я прочитала эту книгу просто потому, что она меня заинтриговала. Незадолго до того я как раз познакомилась с Жо. Вот, послушайте, Катя это выделила желтым маркером.

Да-да, понимаю, вижу, как вы морщите нос. Ясное дело, это вам не Фрейд! И все же, прочитав книгу, я подумала, что Катя многое от меня скрывала. Она загнула и десятки других страничек, как будто ей попадались в жизни одни извращенцы и психи всех категорий. Определенно, у нее была своя тайная жизнь, параллельная существованию в социуме, какие-то фантазии, неврозы, сомнительные связи. Мой брат был довольно строгим отцом, его дочь получила суровое воспитание и замкнулась в себе. Это очень заметно на фотографиях: Катя улыбается, но как-то неестественно, будто пытается сдержать улыбку. Если затеваешь игру в прятки, главная опасность заключается в том, что тебя могут не найти. Все закончат игру и разойдутся, а ты так и останешься сидеть в кустах. И что тогда с тобой будет? Проигрыш в этой игре засчитывается не когда тебя находят, а когда тебя никто не ищет. И вот тут у тебя только один выход: открыть окно и выйти из игры. Из жизни.

Да, я сказала «неврозы». Что, не могли не отреагировать?

Я пыталась реконструировать то, что случилось с Катей. И хотела дать ей второй шанс в каком-то смысле. Вторую жизнь. Но это было постфактум – сначала я влюбилась в Криса, а уже потом отправила ему Катину фотографию. Не наоборот. Это важно. В общении Крис оказался незамысловатым и совсем нетребовательным. Я уже говорила – «cool» его любимое словечко. Он подстраивался под меня с легкостью и спокойствием, которые трогали до глубины души. «Ты любишь детей? Я хочу троих! Ты не можешь родить? Ну и ладно. Обожаешь путешествия? В душе я бродяга! Мечтаешь о любовном гнездышке? Я давно собирался где-нибудь осесть. Ненавидишь ревнивых мужиков? Ревность мне неведома! Тебе нужны серьезные отношения? Мне тоже». Крис хотел быть прекрасным принцем. Меня даже смутило это его стремление понравиться мне, во всем угождать – до встречи с ним всегда было наоборот, я подчинялась чужим желаниям и вкусам, а теперь вдруг сказала себе: вот какой должна быть любовь, он согласен делить со мной мою жизнь.

Да, чувство вины было. Потому что я ничего не сумела сделать. К тому же я выгнала ее из дома. То есть не выгнала, конечно. Просто мне хотелось побыть со своей семьей, у нас с мужем как раз тогда разладились отношения, и мне нужно было сосредоточиться на этом, все исправить. Но не вышло – спустя три месяца мы развелись, а Катя умерла. Появился Жо. И Крис. А потом я сошла с ума.

Что значит сойти с ума? Это вы меня спрашиваете? Вы?

Сойти с ума – значит видеть мир таким, какой он есть.

Курить жизнь без фильтра. Вдыхать отраву без помех.

У Кати, должно быть, тоже появилась эта кристальная ясность зрения, она увидела отсутствие любви – и самоустранилась.

Со мной по-другому. Я увидела утрату, а не отсутствие. Утраченную любовь как утраченное время. Вот с вами, к примеру, я время не утрачиваю, а трачу попусту. Вы как будто пытаетесь заставить меня что-то сказать, но сами не знаете что.

Мой муж приезжал сегодня утром с детьми, верно, вы хорошо осведомлены, новости здесь распространяются быстро. Я не пожелала их видеть – боялась, что он заявился с новой женой. И вообще их визиты выбивают меня из равновесия, хватит уже, я больше не принадлежу их миру. Давайте лучше побеседуем о Крисе, если вы по-прежнему настаиваете на наших беседах. Он мне приснился, и сегодня днем на занятии литературного кружка я написала о нем чудесную главу – по крайней мере, хочется так думать, потому что Камилла выглядела довольной.

После того, первого, телефонного звонка были и другие. Наши разговоры казались слащавыми и ужасно банальными, но всякий раз, как они заканчивались, меня охватывала любовная тоска – страх утраты, который у меня всегда сопутствует любви. Я пыталась призвать себя к порядку, говорила: «Это же вымысел, плод твоего воображения. Он влюблен в тебя, но это не ты. Ты влюблена в него, но ты его не знаешь». И параллельно у меня в голове постоянно крутилась замечательная фраза, услышанная уже не помню в каком фильме Антониони: «Быть любимым – значит жить в чьем-то воображении». Вы смогли бы дать лучшее определение? Любовь – это вымысел, плод воображения, да. Ну и что? Быть любимой – значит сделаться героиней романа. Любовь – это роман, который кто-то пишет о вас. И вы о ком-то пишете. Процесс должен быть взаимонаправленным, иначе случится катастрофа. Так вот, мы с Крисом любили друг друга, действительно любили: я жила в его воображении, несомненно жила, я чувствовала, что поселилась в его сознании. А он, в свою очередь, занимал мои мысли. Я старалась представить себе его жизнь по тем крупицам сведений, которые от него получала. От какого-нибудь детского признания, вроде «У меня дедуля в больнице» или «Я ходил с мамой к зубному», меня охватывало чувство нежного сопереживания. Крис был со мной предельно откровенен – делился творческими амбициями и планами, которые всегда противоречили друг другу; говорил, что ему вечно не хватает денег, ударялся в телячьи нежности, забрасывал ласковыми банальностями, которые делали меня беззащитной: «Ты мой солнечный лучик», «Мне хочется говорить о тебе со всеми, повсюду, всегда». Однако при этом он постоянно подчеркивал дружеский характер нашей связи, и я тоже. Я спрашивала себя, что бы сказал Жо о таких платонических отношениях, если бы Крис ему во всем признался. Жо сказал бы, что это чушь собачья.

Я звонила Крису, как правило, поздно вечером. Порой, когда выпадала моя родительская неделя, приходилось говорить очень тихо, чтобы не разбудить детей, и однажды Крис, не понимавший, что происходит, спросил, почему я шепчу. Я тотчас скинула звонок, не ответив ему, и это породило новую серию лжи. Особенно часто я вынуждена была врать после того, как в июне он уехал из Лакано, потому что семейство Жо оккупировало дом на все лето. На то, чтобы снять квартиру в Париже, у Криса не было денег, и он вернулся к родителям в Севран. Все это Крис спокойно и даже как-то степенно объяснил мне по телефону. «Конечно, это полный отстой – жить у папы с мамой в пригороде, когда тебе почти тридцать семь, – сказал он, – но у меня нет выбора. – И поинтересовался: – А как у тебя с этим дела? Ты вроде бы писала, что живешь в Пантене? Это тоже рядом с Парижем. Надеюсь скоро с тобой встретиться».

Такое опасно близкое соседство меня перепугало, я поняла, что теперь будет еще сложнее находить предлоги, чтобы увильнуть от свидания. Пришлось выдумать новое препятствие. Я «призналась» Крису, что иногда говорю очень тихо, поскольку живу с… в общем, живу не одна. Он сначала подумал, будто я вместе с кем-то снимаю квартиру, но я ему растолковала, что у меня есть парень, бойфренд. Крис не сумел скрыть свои чувства – у него задрожал голос, а у меня от этого защемило сердце. «Давно?» – спросил он. «Нет, – ответила я, – но у нас уже все не слишком гладко. Он ужасно ревнивый и достает меня подозрениями». Крис сразу устремился мне на помощь: он тоже ненавидит ревность, это низкое чувство, любовный союз должен быть основан на доверии. «Я совсем не такой!» – пылко заверил он. «А у тебя кто-нибудь есть?» – спросила я. «Нет, я холостяк», – сказал Крис, и в голосе его был слышен упрек. Я и без того догадалась: некая Одри, двадцати лет от роду, мать-одиночка и помощница кассира в «Ашан-Бордо», некоторое время назад исчезла из его списка друзей в Фейсбуке. Крис порвал с ней и теперь принадлежал только мне.

Знаю, это был подходящий момент для того, чтобы положить конец нашей несбыточной связи. Но я не захотела. Не смогла. Делала шаг к разрыву – и тут же отступала, чтобы еще крепче ухватиться за Криса. Мне необходимо было слышать его голос, быть в курсе, где он и чем занимается. Нужно было чувствовать себя любимой. Крис занял место Жо, и, потеряв его, я осталась бы одна. Он стал доказательством моего существования. Но, видите ли, что удручает больше всего – что удручающе банально и даже, пожалуй, трагически банально, – так это то, что появление выдуманного соперника лишь укрепило нашу связь. Ему неведома ревность, уверял Крис, на самом же деле она разъедала его изнутри. В такой ревности есть что-то гомосексуальное, правда? Или вы скажете – инфантильное, эдиповское? Не изучали эту тему? Ладно, так или иначе, мне кажется, когда на сцене появляется второй мужчина, это подхлестывает влечение, вызывает у первого жажду завоевания. Ревность – это любовь втроем, разве нет? Из-за того, что наши телефонные разговоры с Крисом обрели тайный, заговорщицкий характер, в них вдруг появились эротические нотки. Иногда я внезапно давала «отбой» (к примеру, потому, что сыну приснился кошмар и он кричал во сне), тогда Крис забрасывал меня беспокойными, почти паническими сообщениями в Фейсбуке – посланиями перепуганного любовника. Он боялся, что наше общение по телефону прекратится или что кто-то заставит меня его прекратить. Крис терзался страхом меня потерять, но я поняла это только потом. А тогда я наслаждалась нашей связью, которая сделалась более интимной, потому что теперь ее окружала тайна; я всякий раз ждала нового разговора и надеялась на него. Иногда, конечно, меня охватывало разочарование, и вместе с ним приходили сомнения. Я привыкла к более интеллектуальному общению с мужчинами – я из тех, кто задается вопросом, как это можно жить без Пруста. Как можно говорить только о настоящем времени, а не о том, что уходит безвозвратно, о любви в телесериалах, а не о настоящей страсти, о поверхностном, не различая глубинных смыслов? Для меня это было в новинку. Впрочем, с Жо было так же, но наш физический контакт все менял: чувственность и влечение освобождают от слов, Пруст не нужен тем, кто занимается любовью. В конце концов, бросив в очередной раз трубку, я дала себе обещание никогда больше не звонить ему, поскольку это не могло заменить физической близости, а я хотела Криса все отчаяннее – его голос, его облик завладели моими мыслями. В воображении я ласкала его тело – шею, плечи, рот, все, что удалось разглядеть на фотографиях. Когда в нашем общении установилась тишина, диалог опять перенесся в Фейсбук. Однажды вечером Крис попросил меня написать ему мой номер телефона. Я отказалась под предлогом, что мой парень, которого я назвала Жилем, терпеть не может, когда мне кто-то звонит. Крис принялся настаивать, обещал быть очень осторожным, звонить, только когда я буду в командировке или в те часы, которые я установлю для него сама, – просто ему нужен такой вот знак доверия с моей стороны, он чувствует себя отрезанным, исключенным из моей жизни, он хочет обладать хотя бы крошечной частичкой меня, пусть даже набором цифр. Я не желала давать ему номер, поскольку Жо мог его случайно увидеть, догадаться, что Клер Антунеш – это я, и все рассказать Крису. Я ужасно боялась, что так и произойдет. В итоге на следующий день я купила маленький телефон и сим-карту с предоплатным тарифом Free Mobile – за два евро в месяц два часа разговоров и безлимит на эсэмэс. В список контактов внесла только один номер – Криса. В те недели, когда дети жили у отца, я писала Крису, что он может мне звонить, потому что я в командировке или мой бойфренд в отлучке. Крис стал свидетелем моих проблем в личной жизни и одновременно моей верности – я объяснила ему, что не хочу с ним встречаться, поскольку боюсь влюбиться и таким образом предать Жиля. Крис заверил, что он меня понимает (он все понимал, все!), но что я должна быть честной сама с собой. «Я уверен, однажды наши пути пересекутся», – написал он. Это был целомудренный способ сказать, что он меня любит, и я оценила его деликатность и сдержанность. Крис терпеливо ждал, он верил в наше будущее, не собирался захватывать надо мной власть. «А пока у нас есть время, давай получше узнаем друг друга», – добавил он. Так приятно было знать, что я могу доверять ему, и еще приятнее не испытывать никакого давления. С его стороны, я имею в виду. Потому что во всем остальном моя жизнь словно попала под пресс: она сосредоточилась и сжалась вокруг этой любви. Я перестала готовиться к лекциям, студенты были мне в тягость, сыновья жаловались, что я их не слушаю. Я жила в ожидании хеппи-энда, прекрасно понимая, что он категорически невозможен, меня расплющило этим прессом, я сходила с ума.

Да, конечно же я об этом думала. Часто воображала себе, как встречаю Криса в кафе или на улице, я, Клер сорока восьми лет, и он влюбляется в меня с первого взгляда – в меня, а не в ту, другую. Почему, собственно, этого не могло произойти? Но прежде мне нужно было избавиться, вернее, избавить его от Клер двадцатичетырехлетней, потому что я не допускала и мысли, что он будет смотреть на незнакомых женщин, когда между ними уже почти разгорелась страсть. Чтобы Крис полюбил меня и мое лицо заменило в его сознании облик Кати, необходимо было лишить его малейшей надежды на свидание с юной и во всем идеальной подругой по переписке. Клер Антунеш надлежало исчезнуть, чтобы в жизни Криса могла появиться я и утешить его, помочь перенести потерю. Вы даже не представляете, сколько раз я мысленно выстраивала продолжение, возможное продолжение этой истории! Однажды даже попыталась осуществить свою мечту, перейти к действию. Крис должен был вернуться из Лакано, он написал мне, когда его поезд прибудет на вокзал Монпарнас. Я в ответ, как обычно, насочиняла очередную командировку в провинцию. И вот вдруг, неожиданно для самой себя, ничего толком не продумав заранее, к упомянутому Крисом часу я надела красивое платье и пошла встречать его на платформе. Встала чуть в отдалении – я собиралась последовать за ним, не зная, что будет дальше, мне необходимо было увидеть его во плоти, а не в воображении. И я его увидела – он шагал по платформе, на плече большая дорожная сумка, вид усталый и потерянный, совсем потерянный, как у ребенка, который впервые путешествует без взрослых. Как только я попыталась представить себе развитие событий, к нему подошел какой-то мужчина с угрюмым, но симпатичным лицом и взялся за ремешок сумки – позже, когда Клер Антунеш все-таки призналась, что соврала о своей отлучке из Парижа и на самом деле была в тот день на вокзале, Крис сказал, что это его отец. Я была так взволнована оттого, что Крис находится рядом со мной в реальности: красивый, высокий, но хрупкий, удивительно хрупкий – помню, именно так я мысленно сказала себе потом, пораженная тем, что тридцатишестилетнего мужчину встречал на вокзале отец, чтобы просто отвезти в пригород. Тут надо было бы задуматься поглубже, осознать, что эта хрупкость – на самом деле слабость и неприспособленность к жизни, но я была ослеплена желанием видеть Криса сильным и властным, мне нужен был завоеватель.

Все могло бы сложиться по-другому.

У меня не было времени. Крис не дал мне времени подготовить свой выход на сцену. В тот день он меня даже не заметил. Я собиралась заступить им дорогу – Крису и его отцу, – но ни тот ни другой меня не увидели. Взгляд Криса прошел сквозь меня, как сквозь стекло. Он ничего не почувствовал, не догадался. Наша встреча осталась в моем воображении. Хотя нет, знаете, эта история существует и на бумаге. Здесь, на занятиях литературного кружка, Камилла предложила нам в прошлом году поработать над темой «Другой расклад». Речь шла о том, чтобы, основываясь на личном опыте, на пережитых неприятных, страшных или трагических событиях – а у нас тут у всех таких событий в избытке, и весьма примечательных, вы найдете чем поживиться, – так вот, нужно было придумать другую версию, новое развитие, неслучившуюся концовку, сочинить рассказ, который придаст иной поворот течению нашей реальной жизни. Можете представить, с каким энтузиазмом я взялась за эту работу! Начнем с того, что я скучала по писательству. Я говорю не о своих университетских штудиях, статьях и докладах для конференций. Сама не понимаю, откуда у меня бралось столько энергии на ерунду, я же годами землю копытом рыла в поисках каких-то ничтожных сведений, чтобы состряпать из них отчет для всего мира, да с таким энтузиазмом, будто это могло изменить мир к лучшему – датировка письма Ларошфуко к мадам де Лафайет, избыточные запятые в черновиках Генри Джеймса, рифмы на «-ance» y Виктора Гюго… Какая же тоска, если подумать! Попросту бегство от жизни! Нет, я говорю о писательстве как о движении души, которое направлено во внешний мир, об отражении того, что уже отпечатано у тебя внутри. Мне хотелось писать, чтобы рассказать о своем опыте, мечтах и желаниях, поймать в словесный невод трепещущую рыбу Вы пробовали писать, Марк? Конечно, порой это приносит разочарование – столкновение между рассказом, который плещется у вас в голове, и рассказом, выплеснувшимся на бумагу, бывает слишком болезненным. Ведь приятнее смотреть на рыбу, когда она грациозно плывет по течению, а не бьется, задыхаясь, на ветру. Чешуя волшебно блестит и переливается в речных брызгах, но меркнет в петлях невода. Однако, выслеживая рыбу, все же испытываешь истинное счастье. Стоп, глагол «выслеживать» тут, пожалуй, не подходит, он какой-то «охотничий». Лучше сохраним «рыбацкую» метафору. Писательство – это рыбалка, спортивная или любительская, принцип один и тот же: в основе лежит активное ожидание – сосредоточенное, настороженное, когда создается впечатление, что, если вы наберетесь терпения и будете сторожить малейшее дрожание снасти, легчайший трепет лески, вы не уйдете с пустыми руками – у вас клюнет. Писательство как любовь: долго ждешь, и вдруг клюет. Ну, или нет, облом, как сказал бы мой сын. Различие в том, что в любви мы сами можем оказаться рыбой. Ой, что-то я запуталась в собственных метафорах. Вернемся лучше от рыб к нашим баранам. На занятиях литкружка я сочинила историю, которая могла бы произойти. Описала все так, как у нас с Крисом могло бы сложиться, решись я с ним познакомиться в реальной жизни – конечно, ни за что не признавшись, что я и есть та самая таинственная подруга из Фейсбука, нет, так далеко зайти я не сумела бы, это было бы слишком страшно и слишком стыдно. Я бы просто представилась ему своим настоящим именем. Сочиняя эту историю, я полностью отдалась мечтам, и было так хорошо, ах, так чудесно…

Разумеется, пришлось выбирать между множеством концовок, happy or not happy. Вы сами увидите – может быть, я дам вам почитать когда-нибудь, как только закончу. Наша с Крисом история любви в жанре романа. История, в которой мы живем вместе, воскресают наши призраки, виртуальные тела, безмолвные души, неизреченные слова. Камилле нравится, как я пишу. Но самое классное, что потом, на занятиях литкружка, мы сможем устроить игру в «изысканный труп» – прошу прощения за слово «труп» ввиду обстоятельств, но игра именно так и называется: «Изысканный труп», уж об этом-то вы должны знать, Марк… Вам определенно нужно больше читать! Ладно, объясню: эту игру придумали сюрреалисты. Но мы в нее играем немножко по-другому. Как только сочинение закончено, вы его передаете соседу за столом, чтобы он дописал еще одну главу, или абзац, или другую развязку, заметил нечто такое, что от автора ускользнуло. Чужой вымысел таким образом накладывается на ваш собственный. Сновидец смотрит чей-то сон. Мне нравится сама идея, что написать обо всем невозможно и недостаточно – нужно самой попасть на страницу. Что одни и те же события можно увидеть по-разному. Что они могут случиться по-другому.

Как это на улицу? Я не могу на улицу. Просто не могу, и все. Уже пробовала. Выходила и сразу возвращалась, то есть меня приводили. У меня очень добрые дети. Но на улице же нельзя ждать. Там люди живут, на улице. А мне больше некуда жить. Я не живу, я жду жизни.

Я хотела сказать «на улице нельзя писать»? Ну да. Ждать, писать – это одно и то же.

Да не могу же я! Вы что, ничего не поняли? Как я, по-вашему, буду жить с другим мужчиной? Мне нужен тот.

А, вы имели в виду – для секса? Вот тут за меня не беспокойтесь – здесь гораздо проще найти, с кем потрахаться, чем за стенами заведения. При желании.

Нет.

Нет.

Не знаю.

Нет.

Вы понятия не имеете, о чем говорите.

Нет.

Оставьте меня в покое. Я устала.

Я видела, как вы приехали и шли по парку. Как флик. Ни дать ни взять инспектор из убойного отдела. Вы так непринужденно останавливаетесь и заговариваете с людьми, будто ведете расследование под прикрытием. Но тут же все знают, кто вы такой. Понимаете, о чем я? Здесь в точности как в городах: если вы пристанете к человеку и будете задавать вопросы, он скажет вам только то, что захочет сказать. И еще наврет с три короба, лишь бы от него отвязались.

Так какой у вас вопрос, инспектор?

А, о смерти. Ну, ясное дело, о смерти. Вот в чем вопрос. That is the question.

Иногда по вечерам я так отчетливо слышала тревогу в голосе Криса – страх меня потерять, – что сразу начинала его успокаивать: дескать, с Жилем у нас все идет под откос, он ужасно ревнивый и вспыльчивый, я уже не знаю, что мне делать. «Уходи от него», – говорил Крис. «Куда же мне идти? – вздыхала я. – У меня не хватит денег на то, чтобы снимать квартиру в одиночку». Крис замолкал, страдая из-за того, что ему нечего мне предложить, – его финансовое положение было еще плачевнее, чем у Клер Антунеш. Тогда мне делалось стыдно оттого, что я сижу в роскошной трехкомнатной квартире на улице Рамбюто и разыгрываю из себя девицу в стесненных обстоятельствах. Впрочем, порой меня злила его инертность: Крис жил с родителями, потому что не хотел искать работу. Несколько месяцев он сидел на шее у Жо, ведь мог же за это время найти себе какое-нибудь место, но и не подумал этим озаботиться. «Я посвятил себя искусству и не намерен разбазаривать талант», – заявил Крис однажды между двумя затяжками – я слышала, как он вдохнул и выдохнул дым. Всегда подмечала такие «физические» моменты, они словно приоткрывали для меня доступ к его реальному телу. Может, Крис курил джоинты – я как-то спросила у него, но он возмутился, мол, нет, я давно завязал, чист как стеклышко… Однажды он отказался от вакансии фотографа, которую я для него нашла в Интернете. Ничего выдающегося, конечно, – съемка на свадьбах и семейных торжествах, – но все же какой-никакой заработок, да и развлечение. Я отправила ссылку в Фейсбук, а Крис ее проигнорировал. Он мнил себя непризнанным гением, нищим, но преисполненным достоинства. Хотел быть Депардоном или никем. И при этом большую часть времени проводил за просмотром американских сериалов онлайн – гениальности и достоинства тут было как-то маловато, по-моему. Его отказ от вакансии продемонстрировал мне, помимо прочего, что Крис не готов на жертвы ради меня. Это тоже помогло мне принять решение о разрыве без особых сожалений, понимаете? Иногда я выныривала из виртуальной реальности, встряхивалась и спрашивала себя: зачем мне все это, почему я до сих пор участвую в дурацкой мелодраме? Как я вообще могла такое навоображать?… Честно говоря, я уже не знала, что мне делать. Едва я разрабатывала план мирного «расставания» с Крисом – и с собой тоже, ведь я собиралась распрощаться с юной Клер во мне, – он вдруг начинал говорить со мной по телефону таким нежным голосом, что моя решимость сразу испарялась. Крис рассказывал, какой чудесной будет наша совместная жизнь. По вечерам он станет встречать меня, усталую, с работы, и делать мне массаж, и кормить пастой карбонара, своим фирменным блюдом, а потом мы будем кататься на его DS, «раздолбанной, но cool». «Она у меня старенькая, – говорил Крис, – сорок пять годочков», и я краснела, прижимая к уху телефон. Он никогда не делал двусмысленных намеков и недвусмысленных тоже, не заигрывал и даже не упоминал о сексе. Я не понимала почему – то ли боялся меня отпугнуть, то ли секс его не интересовал. Это второе предположение меня беспокоило, потому что сама-то я в сексе была еще как заинтересована – иногда, разговаривая с Крисом по телефону, так млела от его голоса, что бросала трубку, потому что не могла произнести ни слова, горло сдавливало невысказанное желание. Пару раз я упомянула Крису о том, как много красивых телочек лайкают его посты в Фейсбуке. Крис успокаивающим тоном ответил, что это обычное дело для фотографов – девушки-модели всегда стараются задружиться с теми, кто может устроить им фотосессию. Возможно, таким образом он намекал, что я для него гораздо важнее, чем любая из этих красоток. И так оно и было. Однажды вечером Крис запостил на своей странице видеоролик: Патти Смит поет Because the night belongs to lovers – потрясающая песня, вы ее слышали, Марк? А в качестве коммента из всех строчек этой песни он выбрал такую: Love is an angel disguised in lust. Если любовь – ангел, подумала я, значит, у нее нет пола, а нет пола – нет секса. Меня эта мысль расстроила, но одновременно и приободрила: даже если нас с Крисом связывают только слова, мы можем быть любовниками.

Он все чаще приезжал из Севрана, чтобы провести вечер в Париже, и мне становилось все труднее находить предлог для отказа от свидания. «Ну хотя бы кофе-то мы можем выпить? Без кофеина! – смеялся Крис. – Я в курсе, парень у тебя придурок, но все-таки, а? Ты же общаешься с кучей людей на работе, и среди них до фига фотографов. Тогда почему ты не можешь встретиться со мной?» Когда я в очередной раз попыталась увильнуть, он сказал: «Это потому, что ты знаешь: как только мы встретимся, все сразу станет ясно, ясная моя Клер. Я не сомневаюсь, что мы созданы друг для друга, и ты в глубине души тоже это чувствуешь, даже если не хочешь сама себе в этом признаваться». Да уж, «ясная Клер», мысленно усмехнулась я. Прямо-таки прозрачная Клер, прозрачная, как вода в горном ручье. Но я отчаянно страдала и защищалась как могла: «Ты говоришь так потому, что я привлекаю тебя физически, ты считаешь меня красивой. Но ты ведь меня не знаешь. Может, я тебя обманываю». – «Нет, я тебя знаю, – очень уверенно и взвешенно ответил Крис. – А вот ты меня знаешь плохо, иначе понимала бы, что твоя внешность тут ни при чем. Я не ведусь на внешность. Для меня важна твоя личность. Я влюблен в твою душу – слышу ее в твоем голосе, в твоих словах». «Но это не мешает мне мечтать о встрече с тобой, я хочу заключить тебя в объятия», – добавил он, не дождавшись ответа. И от этого банального словосочетания – «заключить в объятия» – у меня подломились колени, я лишилась сил.

Нет, я так и не согласилась встретиться. Не смогла. Зато запостила у себя на странице песню Катрин Рибейро «Левой рукой» – видеоролик с Ютьюба. В конце концов, предполагалось, что я люблю хороший французский шансон. Мне хотелось, чтобы Крис в первую очередь обратил внимание на эти строчки: «Вот в чем моя беда, / Вот он, правдивый ответ: / Маска вместо лица, / Адреса вовсе нет». Но он…

Да ладно! Вы издеваетесь, Марк? Ну хорошо… раз уж вы так просите. Это развлечет нас обоих. Только предупреждаю: я не всегда попадаю в ноты, особенно без аккомпанемента.

Ну все, хватит, пощажу ваши уши. Моя попытка признаться в обмане не удалась – Крис не обратил внимания на слова «маска вместо лица» и «сказки взялась сочинять». Его заинтересовала только концовка: «Я призналась тебе в любви, / Ведь на правду это похоже». Он написал мне: «Я тоже, Клер, тоже тебя люблю». И не смог удержаться от насмешки: «Надо же, Катрин Рибейро… Наверно, твои родители ее слушали, когда ты была маленькая?» А я и забыла, что Рибейро по происхождению португалка, как и моя аватара! Видите, я хотела снять маску, но подсознательно оставалась Клер Антунеш.

Мало-помалу ситуация сделалась невыносимой. Я держала оборону в виртуальном мире и страдала в реальном. Крис не отступался, а мне уже не хватало разумных причин отнекиваться от чашечки кофе. Нужно было это прекратить раз и навсегда, другого выхода я не видела. У меня разрывалось сердце, но однажды, набравшись сил, я все-таки отправила Крису прощальную эсэмэску. Он не ответил. Я позвонила ему – он сбросил вызов. Тогда я сочинила длинное письмо, в котором сообщила, что выхожу замуж за Жиля, он нашел работу в Португалии и мы переедем туда в конце месяца, все решено, надо положить конец пустым мечтаниям. Еще написала, что я очень любила его, Криса, любила, прекрасно понимая, что виртуальная любовь не может заменить настоящую. Попросила не искать меня, тем более что найти не получится – я собираюсь удалить свою страницу в Фейсбуке и сменить номер мобильного, чтобы избавить нас обоих от искушения связаться друг с другом. Заверила, что ничуть не сомневаюсь: скоро он встретит истинную любовь (увы, я и правда не сомневалась). Закончила словами: «Целую тебя нежно». Написала и подумала, что последним отзвуком моего послания в голове Криса будет это «… но», звучавшее для меня с первого дня нашего общения. Сама не знаю, отчего я терзалась сильнее – оттого, что потеряла Криса, или оттого, что обманывала его. На меня обрушилась двойная вина, понимаете? Она меня раздавила. Сначала я поймала Криса на приманку, а потом сорвала с крючка и бросила тонуть в моей собственной лжи.

Нет, не сразу. Он подождал несколько дней – возможно, надеялся, что за это время моя решимость несколько ослабеет (и был прав: я ждала весточки от него, умирая от отчаяния). Потом тоже прислал прощальное послание. И по духу оно было таким же, как сам Крис, – одновременно сдержанное и страстное, покорное и самоуверенное. Он написал, что твердо знает: мы созданы друг для друга и наши судьбы связаны любовью, но при этом он уважает мой выбор, и пусть я сделала его несчастным, он смирился и готов уйти из моей жизни, если таково мое желание. Обещал больше не писать мне и не звонить. Его последними словами были «Peace and love».

Мне стоило огромных усилий удержаться от звонка. Я представила себе сцену, в которой честно рассказываю о своем обмане Крису и он вопреки всему продолжает меня любить – меня, а не Катю. Представила – и сама в это не поверила. Я и так чувствовала себя ущербной, моя гордость не выдержала бы последнего удара. Я долго смотрела в зеркало и сказала себе: «Невозможно». Невозможно сравниться с Катей в красоте. Да и Крис – выдержит ли он такой поток лжи? В итоге я сохранила молчание. Тут очень кстати пришлась поездка в Бразилию на литературоведческую конференцию, посвященную Флоберу, – я отправилась туда без ноутбука и второго мобильного телефона. Десять дней провела как будто в кошмарном сне – было так страшно и мучительно снова становиться Клер Милькан, университетской преподавательницей, разведенной матерью двоих детей. Расстаться с Клер Антунеш, отказаться от счастья любить и от радости быть любимой; избавиться от этого, как от старой кожи. Или наоборот – влезть в старую кожу. Быть красавицей Клер или престарелой училкой – такая дилемма.

Домой я вернулась уже на пределе и сразу бросилась к мобильному телефону. Ни одной эсэмэски. Открыла ноутбук – никаких уведомлений. Хотела зайти на страницу Криса – она исчезла. Ее вообще не было. Поисковик ничего не выдал, когда я вбила ник KissChris, a на моей странице пропали все следы его существования – лайки, комменты, посты. Только в фейсбуковском мессенджере, в ЛС, еще можно было перечитать старые сообщения. Крис оказался сильнее меня, подумала я тогда, он принял радикальные меры. Мне стало больно оттого, что он нашел в себе силы, превзошедшие силу любви. И в то же время я почувствовала не то чтобы облегчение – нет, бремя мое было слишком тяжким, – но меня как будто бы освободили от воинской повинности: больше не с кем было сражаться, потому что противник отступил, остался лишь обескровленный внутренний враг – я сама. И все же я не смогла отречься сразу, несмотря ни на что – позвонила Крису, но соединение оборвалось, не получилось даже отправить эсэмэску. Тогда я попыталась связаться с Жо, чтобы узнать хоть какие-то новости о Крисе, но Жо не подавал признаков жизни – наверное, опять уехал в Гоа или куда-то еще, может быть, еще дальше, и может быть, с Крисом. Я подождала несколько недель, прежде чем решилась заблокировать вторую симку, но в конце концов сделала это. И сожгла последний мост, удалив в Фейсбуке аккаунт Клер Антунеш. После этого я вернулась к своей прежней жизни, словно дочитала роман и закрыла книгу. Ошеломленная, подавленная. Старая.

Нет.

Ну, возможно, отчасти. Крис перестал быть жертвой моего обмана. Я искупила свою вину, предоставив ему возможность, которую предоставляла всем мужчинам, часто сознательно, – возможность просто уйти, забыть, перевернуть страницу. Женщины, в отличие от мужчин, вынуждены вести постоянную борьбу за то, чтобы не остаться жертвой навсегда, чтобы обрести силу жить дальше или хотя бы сохранить достоинство. Даже спрашивать вас не буду, читали ли вы «Опасные связи» – уверена, что нет. В этом романе маркиза де Мертей пишет Вальмону: «Для вас, мужчин, поражение – всего-навсего отсутствие успеха. В этой, столь неравной, игре мы выигрываем, если ничего не теряем, а вы теряете, если ничего не выиграли». Каждый мужчина знает, что для него найдется другая женщина, как минимум одна. Мужчине от природы присуща уверенность, что его любимая – не единственная в мире. Вот о чем я тогда думала, понимаете? В моих глазах он вышел победителем из битвы, в которой изначально все преимущества были у меня.

Нет. Я сходила к психиатру только для того, чтобы получить рецепт на снотворное. Худо-бедно продолжала жить. На куски не развалилась – уже хорошо. Дети заметили, что я стала чуть печальнее, чем раньше, вот и все. Радость ушла вместе с Крисом, вот и все. Я погрузилась в работу, взялась за сравнительный анализ синтаксических конструкций с союзом «mais» в любовной лирике Ронсара и с союзом «but» в сонетах Шекспира.

Нет. Я узнала об этом только через месяц, а может, и позже… или чуть раньше – я тогда утратила чувство времени. Однажды от безделья заглянула на свою страницу в Фейсбуке – на настоящую, под логином Клер Милькан, на ту, где никогда ничего не происходило, – и увидела новое сообщение. От Жо. Он любезно осведомился, как у меня дела, и поставил в известность, что все еще думает обо мне. «Найдешь минутку выпить со мной кофе?» Я согласилась.

Жо совсем не изменился, был все так же привлекателен, но меня это не волновало. Я и пяти минут не вытерпела – сразу спросила с наигранной небрежностью, живет ли он все еще в Лакано со своим приятелем… как его там? Кристиан, Кристоф? «Крис? – весело отозвался Жо. – Не-а, он уже не со мной, да и вообще не с нами, прикинь! Этот долбокряк склеил ласты». Мне показалось, я теряю сознание, вся кровь отхлынула от сердца, а потом до меня, как через вату, донесся собственный голос: «Не поняла… Крис умер? Что с ним случилось?» – «Приступ идиотизма с ним случился. Его „дэ-эска“ влетела в дерево на скорости сто пятьдесят. Зрелище было – жесть!» – «Но… как это могло произойти? Несчастный случай?» Я изо всех сил сдерживала слезы, а Жо продолжал говорить тем же жизнерадостным тоном: «Ну нет, он нарочно разогнался и вломился в дуб, шут гороховый. Покончил с собой». – «Покончил с со…» – «Точно покончил. С некоторых пор Крис совсем расклеился, даже плакал иногда. Тряпка! К тому же флики сказали, что на дороге не было следов торможения. Сто пудов самоубийство. И все из-за какой-то телки, которая динамила его несколько месяцев! Прям не баба, а космическая динамо-машина. Бывают же такие стервы…» – «Что?… Кто?…» – меня уже трясло, я не могла вдохнуть. «Что-кто, курица в пальто, – фыркнул Жо. – Подцепил какую-то чиксу на „Меетике“ или в Фейсбуке, не помню. Ее звали Клер, как тебя, так что мне сразу надо было насторожиться! Крис в нее втрескался по уши, а она его только заманухами кормила. И когда эта стерва его отшила в конце в концов, он слетел с катушек. Не знал, что делать, бродил кругами, как привидение. Бродил-бродил и рассеялся в воздухе. Надо же – расплющить себя о дерево из-за какой-то телки, которую он и в глаза-то не видел! Просто чувак потерял желание жить. Любовь превращает в конченых дебилов даже тех, кто и без того умом не блещет… Вот поэтому, если ты не заметила, я изо всех сил стараюсь избегать любви».

Нет.

Может, да.

Нет. Уходи́те.