Не раньше, чем произошла революция 1905 г., внешний мир понял важность национального вопроса в Российской империи. До этого внутреннего кризиса, обостренного поражениями в войне с Японией, эта империя казалась настолько могущественной, что недовольство национальных меньшинств казалось не таким серьезным. Более того, в противоположность Габсбургской монархии, в которой ни один народ не составлял абсолютное большинство, в царской империи русское большинство казалось тем более подавляющим, потому что, согласно официальной версии, принятой в западной науке, малороссы, как продолжали называть украинцев, и белорусы в реальности не были национальностями, отличавшимися от великороссов.

Однако по крайней мере первый из этих двух народов, гораздо более многочисленный, чем любая другая нерусская группа населения, неуклонно делал успехи в росте своего национального сознания и к концу XIX в. организовал серьезное революционное движение. Более того, вместе с белорусами украинцы жили в той западной части Европейской России – самой развитой во всей империи, – где некоторые другие народы, явно отличавшиеся от русских, образовали пояс инородных элементов вдоль всей западной границы империи. Поэтому эта ситуация в большой части Центрально-Восточной Европы, которую Россия присоединила в XVIII и начале XIX в., но так и не «растворила» в себе ее население, была гораздо большей угрозой единству империи, чем этнические проблемы в ее азиатской части или даже в пограничном Кавказском регионе.

Но русскому национализму, который достиг своего апогея при Александре III и во время первой половины правления Николая II и пользовался сильной поддержкой их самодержавной власти, удавалось удерживать даже самые развитые народы на западных окраинах империи под жестким контролем путем усиления русификации. Вот почему на 40 лет даже полякам пришлось забыть о своей вооруженной борьбе за независимость. И хотя у них всегда существовала тесная культурная общность со своими сородичами в Пруссии и Австрии, им пришлось отложить свои надежды на освобождение и политическое единство, делая вместо этого огромные усилия в области экономики и общественного развития. Этот так называемый органический труд, использованный в начале индустриализации Российской Польши, способствовал быстрой демократизации польского общества в западном смысле этого слова. Ей содействовали две политические партии, основанные ближе к концу века, – Национально-демократическая партия под руководством Романа Дмовского и Польская социалистическая партия во главе с выдающимся вождем Юзефом Пилсудским; обе они имели филиалы в других частях разделенной Польши. У обеих партий конечной целью было достижение национальной независимости, которая, однако, казалась очень далекой даже для друзей Польши из западных стран.

В этих странах, помимо поляков, только один из подчиненных народов Российской империи был достаточно известен, чтобы вызывать сочувствующее понимание. Это были финны, автономия которых, соблюдаемая царями почти на протяжении всего XIX в., была жестко ограничена при Николае II. Финны, которые раньше никогда не бунтовали, отреагировали убийством генерала Бобрикова, который, будучи генерал-губернатором Финляндии в 1898–1904 гг., постоянно нарушал их права. Но это убийство только ухудшило ситуацию. Законодательное собрание Финляндии утратило свои конституционные полномочия, и в Великом княжестве Финляндском стали появляться русские чиновники и насаждаться русский язык. Однако и финское большинство в структуре населения, и небольшая, но с культурной точки зрения значимая группа шведского населения были настолько полны решимости защищать свои традиции, глубоко связанные с их демократическим образом жизни, и имели такие тесные контакты с западным миром через Скандинавию, что российский гнет только создал там еще один центр сопротивления.

Эстонцы по другую сторону Финского залива, хоть и были близкими родичами финнов и находились под влиянием их культурного возрождения, продолжали развиваться вместе с латышами, сопротивляясь и русификации, и немецкому социальному превосходству в прибалтийских провинциях. Вехами в подъеме эстонского национализма были составление национального эпоса Калевипоэг, опубликованного между 1857 и 1861 гг., и формирование чуть позже собрания различных народных традиций под названием Monumenta Estoniae antiquae. Аналогично латыши создали свой собственный эпос Лачплесис и начали собирать народные песни, что способствовало пробуждению поистине национального духа, который еще больше укрепился благодаря основанию культурных обществ и газет на национальных языках и интересу к археологическим изысканиям, возрождавшим их жизнь в доисторические времена – единственный период, когда они были совершенно свободны.

Другим в этом отношении было национальное возрождение литовцев, потому что здесь можно было вспомнить средневековую традицию жить независимо. Однако новой была тенденция игнорировать традицию польско-литовского союза, которая привела к ополячиванию высших кругов общества, и ставить стремление литовцев к независимости на этническую и лингвистическую основу. Письмо на литовском языке распространялось, несмотря на все ограничения, введенные царским режимом. Первую литовскую газету, основанную в Тильзите (Восточная Пруссия) в 1893 г. и получившую название Aušra («Заря»), регулярно контрабандой провозили в подконтрольную России страну, а ее редактор доктор Йонас Басанавичюс возглавил национальное движение, под эгидой которого были созданы литовские школы и общества.

Однако даже у литовцев не была четко сформулирована политическая цель до начала русской революции 1905 г., которая носила главным образом общественный и конституционный характер. Так же обстояли дела и среди нерусских национальностей, которые присоединились к этому движению с расчетом заменить царское самодержавие на парламентскую форму правления. В то время как среди русских революционеров существовали различия лишь в большей или меньшей степени радикализма партий, социалистических и либеральных, и социалистические уже были разделены на меньшевиков и большевиков, программа развития различных национальностей имела двухсторонний аспект, который напоминал роль негерманских народов в австрийской революции 1848 г. Во всех разнообразных этнических группах существовали радикальные силы, заинтересованные главным образом в смене общественного порядка. Но национальные лидеры сразу же поняли, что конституционная реформа империи будет уникальным шансом на получение равных прав, по крайней мере в сфере культурного развития. И склонность к федерализму, которая начала появляться среди всех русских революционеров, начиная с декабристов 1825 г., похоже, способствовала росту притязаний на национальную автономию.

Автономия не могла удовлетворить поляков, как уже много раз демонстрировали события предыдущего века, и Польская социалистическая партия Пилсудского, решительно стремившаяся к полной независимости, была далека от так называемой «Общественной демократии королевства Польши и Литвы», которая на первое место ставила общественную революцию. Национал-демократы во главе с Дмовским, однако, считали, что более реально добиваться автономии как предварительного этапа и пользоваться возможностями, которые предоставляли царский Октябрьский манифест и создание Думы.

В этом первом российском парламенте, который открылся 10 мая 1906 г., поляки, наряду с другими национальными меньшинствами, имели сравнительно большое представительство. Они продолжали сотрудничать с русскими либералами не только во 2-й, но и в 3-й Думе, в которой число их депутатов было сильно сокращено, а представительство всех других национальностей стало малозначимым, что можно объяснить не только подавлением всего революционного движения, но и отсутствием четко сформулированных программ. Только в Финляндии, которая, разумеется, требовала восстановления в ней конституционного правления, эта цель была достигнута в ноябре 1905 г. Но даже Литовский сейм, который собрался в Вильно (Вильнюсе) в начале следующего месяца и решительно потребовал для Литвы автономии с ее собственным парламентом, хоть и в составе федерации с другими государствами прежней империи, получил лишь расплывчатые обещания от местных российских властей, которые были полностью забыты после революции. Общественный элемент определенно преобладал в украинском национальном движении, а еще больше – среди латышей и эстонцев, которые, как и все другие народы, надеялись хоть на какую-то независимость и требовали ее в 1-й Думе, выступая главным образом против землевладельцев-немцев, но их протесты были безжалостно подавлены российскими войсками.

Так что благодаря революции 1905 г. нерусские народы добились очень малого и уступки эти носили временный характер. Самые шокирующие ограничения, как, например, запрет литовских публикаций на латинице или почти полный запрет печати на украинском языке, были сняты, тем самым давая возможность добиться какого-то прогресса в развитии национальной культуры. За апрельским указом 1905 г., гарантировавшим религиозную терпимость, но только не для униатской церкви, последовал переход многих бывших униатов из православия в католицизм латинского обряда. Полякам, хотя они и были разочарованы, как и все другие народы, ввиду их неоправдавшихся надежд на какую-либо независимость, было, по крайней мере, разрешено открывать частные школы с преподаванием своего языка под эгидой добровольного общества. Но когда даже эта частная организация была упразднена в конце 1907 г., это было ясным указанием на то, что нарастающая реакция, последовавшая за революцией, будет обращена и против самых скромных прав нерусских народов. Среди некоторых других мер, направленных, в частности, против поляков, отделение Холмского района от Привислинского края (в котором условия жизни были несколько лучше, чем в остальной части империи) – о чем было объявлено в 1909 г. и проведено в жизнь три года спустя – вызвало особенно сильное возмущение.

В то же самое время старая программа панславизма возродилась под обманчивым названием неославизм, которое должно было отличать его от первоначального движения под явно российским руководством. Однако даже теперь в славянском сообществе не было места для украинцев. И даже поляки, среди которых Дмовский выступил за эту новую концепцию, вскоре полностью в ней разуверились и перестали принимать участие в этих славянских съездах. Отношение Дмовского можно понять только в свете его убежденности в том, что главный враг Польши – Германия, в которой антипольская политика прусского правительства близилась к своему апогею. Однако не только многие поляки, но и другие славяне, обескураженные российским империализмом, обращали свои взоры к третьей империи, участвовавшей в разделе Польши, и в целом к Центрально-Восточной Европе. Ею была Габсбургская монархия, в которой национальный вопрос продолжали обсуждать в совершенно другом духе, отличном от преобладавшего в России после 1905 г., несмотря на договоренность России с демократическими государствами Западной Европы.

Вся история Австро-Венгрии от ее образования в виде двуединой монархии до ее падения полвека спустя – это поучительный рассказ о серьезных попытках решить проблему многонационального государства с необычно сложным составом и структурой, особенно после оккупации Боснии и Герцеговины в 1878 г. Аннексия этих двух провинций 30 лет спустя, хотя и была естественным последствием оккупации и непрерывного управления, спровоцировала еще один международный кризис, который снова выявил тесную связь между международной национальной проблемой и внешней политикой монархии.

Чтобы понять эту связь, следует помнить, что многочисленные народы Австро-Венгрии были четко поделены на две группы. Однако реально важным различием является не то, которое обычно делают между так называемыми историческими и неисторическими народами, а различие между народами, проживавшими в пределах монархии, и частями народов, бо́льшая масса представителей которых находилась за пределами этих границ. Что касается последних, то дополнительно следует отличать такие меньшинства, которых привлекали независимые национальные государства по другую сторону границы, как в случае с итальянцами, сербами и румынами, и те народы, у которых вообще не было своего государства, а большая их часть оставалась под чужеземной властью, гораздо более деспотической, чем власть Габсбургов. Так обстояло дело с поляками и украинцами.

Самую многочисленную группу немецких австрийцев или австрийских немцев едва ли можно было причислить к какой-то из этих категорий. Если подчеркивать их немецкий характер, то они окажутся в ситуации аналогичной итальянским, сербским или румынским «невоссоединенным регионам». И среди них действительно было определенное число пангерманистов, лояльность которых была поделена между Берлином и Веной, если не подвергалась большему влиянию первого, чем последней. Сознавая свою национальную и лингвистическую общность и вдохновляемые традициями Священной Римской империи, они чувствовали разочарование оттого, что не принадлежат к этой второй Германской империи, которую Гогенцоллерны делали гораздо могущественнее, чем империя Габсбургов, в которой немцы должны были делить свое влияние почти с дюжиной других народов. Но, с другой стороны, только оставаясь в этой дуалистической (двуединой) монархии, эти австрийские немцы могли продолжать контролировать эти другие народы, с экономической и социальной точки зрения более слабые, чем немцы, и – согласно германской трактовке – находящиеся на более низком уровне развития культуры. И лишь через австрийских немцев Габсбургскую монархию можно было держать под политическим влиянием, если не руководством, новой Германской империи – как ее «великолепный второй номер». Более того, было много немецкоговорящих австрийцев, которые действительно были первыми, если не единственными, лояльными подданными Габсбургов, определенно противостоявшими прусскому духу, вдохновлявшему рейх Гогенцоллернов; они были преданы своим отдельным австрийским традициям, и их интересовало то, что они считали своей исторической миссией, – объединение Дунайского региона во взаимодействии с негерманским населением.

Насколько далеко зашли бы эти австрийские немцы, являвшиеся практически отдельным народом, в признании равных прав негерманских народов Австрии – это другой, весьма проблематичный вопрос. В любом случае им пришлось признать равные права, гарантированные венграм по соглашению (ausgleich) 1867 г., и для них было естественно сделать это, так как венгры – или, строго говоря, мадьяры в Венгрии, – составлявшие половину населения Венгерского королевства, были следующим после австрийских немцев народов, больше всего заинтересованным в существовании двуединой монархии, в которой они занимали привилегированное положение. А так как большинство мадьярских лидеров, боявшихся славянского влияния, также были сторонниками союза с Германской империей, их взаимопонимание с немцами в Австрии было одним из столпов всей политики монархии, внутренней и внешней, вне зависимости от требований немецкого меньшинства в Венгрии и периодических трений в парламентских делегациях, главным образом по финансовым вопросам.

Однако даже вместе насчитывавшие около 22 миллионов человек немцы и мадьяры были по численности меньше 24 миллионов славян в монархии. И, не говоря уже о практически полностью славянской Боснии-Герцеговины, в австрийской части монархии славяне составляли более двух третей населения. Полностью сознавая невозможность удержать эту австрийскую часть монархии под властью немецкого меньшинства, которая благодаря несправедливому закону о выборах продолжалась даже после 1867 г., премьер-министр граф Эдуард Таафе ирландского происхождения, назначенный на эту должность в 1879 г. и остававшийся на ней 14 лет, решил основой своего управления сделать уважение национальных прав. Его поддержали поляки, у которых, по крайней мере, появился шанс на свободную культурную жизнь только в Австрии и которые постепенно развивали самоуправление в Галиции. Его также поддержали большинство чехов, которые при власти Таафе получили многочисленные уступки. К ним относилось открытие в 1882 г. Чешского университета в Праге, помимо старого университета, который давно уже был германизированным. Наряду со всеми другими славянскими народами, они извлекли пользу из новых правил в части уважения к их языковым правам. Общественный прогресс, произошедший в эти годы, должен был быть достигнут путем демократической реформы избирательного закона.

Но когда этот проект подвергся нападкам и консерваторов, и радикалов, немцы, всегда стоявшие в оппозиции кабинету министров Таафе, который, как они говорили, держит их в «железном кольце», наконец кардинально изменили его. И всего три года спустя другой премьер-министр – на этот раз поляк граф Казимир Бадени – вернулся к идее аналогичных реформ в направлении и жесткого укрепления языкового равенства, и постепенного расширения избирательного права. Однако на следующий год Бадени пал жертвой немецкого обструкционизма в парламенте, и только в 1907 г. в Австрии было введено всеобщее и равное избирательное право.

Премьер-министр барон Бек, осуществлявший эту реформу, как и император, одобривший ее, несмотря на свои консервативные склонности, надеялся, что большее представительство левых, озабоченных классовыми интересами, уменьшит трения среди представителей различных национальностей. Но в то же время представительство негерманских народов было увеличено, и вскоре стало очевидно, что низшие классы тоже, включая крестьянские партии и в какой-то степени даже социалистов, воодушевились сильными националистическими чувствами, что продолжало создавать трудности для законодательной власти – и центральной, и провинциальной, – и для администрации. Даже незначительные вопросы, затрагивающие самые слабые национальные группы, вызывали массу волнений, часто приводимым примером которых является спор об открытии словенского высшего учебного заведения в городе Целе (Силли) в Южной Штирии (ныне в Словении).

Как и в большинстве других, в этой провинции было этнически смешанное население, так что независимость различных земель короны не была решением проблемы. Поэтому среди многих проектов фундаментальных перемен, которые должны были положить конец всем этим конфликтам, была также и идея о культурной автономии каждого отдельного человека. За это выступали некоторые лидеры социалистов. Проекты территориальной перестройки, казалось, имели больше шансов на успех, но столкнулись с большими трудностями. Во-первых, во многих случаях на одной и той же территории проживали люди разных национальностей, а немецкое меньшинство было рассеяно почти везде, иногда даже на изолированных островах. Среди конфликтов между негерманскими народами конфликты между поляками и жителями Рутении были самыми запутанными. Поляков было много даже в заселенной преимущественно украинцами восточной части Галиции, особенно во Львове и других городах. Сами украинцы разделились на украинских националистов и так называемых старых русских, которые считали себя ветвью русского народа. В равной степени напряженными были отношения между итальянцами и славянами – словенцами или хорватами – в приморских провинциях. Но самые большие проблемы возникли из-за позиции Венгрии в двуединой системе, установленной в 1867 г.

После смерти Ференца Деака в 1876 г. тенденция к мадьяризации всех других народов королевства стала еще сильнее выражена, а избирательный закон, гораздо менее демократичный, чем в Австрии, и совсем неудовлетворительный даже после его изменения в 1913 г., не давал этим народам никаких шансов на справедливое представительство в парламенте Венгрии. Так, например, словаки остались не только отделены от чехов, но и их положение было гораздо хуже; таково было положение румын в Трансильвании по сравнению с румынами Австрийской Буковины. Тем не менее из соглашения 1867 г. венграми были исключены любые изменения, которые улучшили бы условия жизни разных народов в любой части монархии. Их Венгерская партия независимости, напротив, требовала дополнительных уступок от общего правителя. Более того, даже автономия Хорватии едва соблюдалась, особенно в течение долгого периода, когда этим королевством в качестве бана правил венгр граф Куэн-Хедервари.

Разногласия между мадьярами и хорватами представляли собой особую опасность, потому что они открывали югославский вопрос, который был, безусловно, самым щекотливым аспектом национального вопроса в монархии. Несмотря на старое соперничество, которое разделяло католиков-хорватов и православных сербов, разговаривавших на одном и том же языке, движение к единству южных славян, включая словенцев, развивалось, свидетельством чего стало восстание в городе Фиуме (Риека) в 1905 г. И все же часть этих южных славян была под властью Австрии и сталкивалась с неприязнью немцев или итальянцев в пяти различных провинциях. Другие южные славяне находились под совместной администрацией Австро-Венгрии в Боснии-Герцеговине. У сербов в самой Венгрии были особые причины для жалоб, а так как даже автономная Хорватия-Славония теперь страдала от внедрения мадьяр, практически среди всех этих южных славян царили недовольство, большее, чем среди любой другой национальной группы населения, и беспокойство, усиливавшееся благодаря влиянию, исходившему из независимых югославских государств Сербии и Черногории.

Поэтому среди политиков и писателей, видевших необходимость дальнейшей федерализации Габсбургской монархии, возникла смелая идея изменить ее двуединую структуру на триединую, которая дала бы югославской части положение равное положению австрийской и венгерской частям монархии. Однако такое решение, приемлемое для немцев, так как оно сократило бы число славян в Австрии, всегда отвергали венгры, как угрозу территориальной целостности королевства святого Стефана (Иштвана) и своему выгодному положению в партнерстве всего лишь двух государств. Более того, такая уступка югославам означала возобновление требований чехов возрождения их исторической государственности. И что самое важное, даже если бы триединая структура была принята, югославский вопрос был одним из тех, который не мог быть полностью решен в границах Габсбургской монархии, так как Сербия и Черногория явно не горели желанием оказаться в нее включенными.

Наоборот, их страх перед австро-венгерскими имперскими устремлениями усилился, когда в 1908 г. включение Боснии-Герцеговины в состав монархии стало окончательным путем официальной аннексии этой территории. Вот почему этот шаг, который мало что изменил во внутренних проблемах государства Габсбургов, немедленно сказался на международных отношениях и способствовал началу еще одного из тех европейских кризисов, которые угрожали миру на континенте почти с самого начала XX в.

В начале XX в. мир в Европе, который, за исключением Балкан, ничто не тревожило с 1871 г., казался таким прочным, что войны в далеких от Европы странах, в которых были задействованы ведущие европейские державы, не имели никаких последствий для этого континента. Это верно даже для самой важной из этих войн – Русско-японской, которая, несмотря на одновременно вспыхнувшую в России революцию, не была использована ни одним из ее соседей для того, чтобы поставить под угрозу ее безопасность на Западе. Наоборот, за несколько месяцев до заключения мира с Японией в Портсмуте, штат Нью-Хэмпшир США, в шхерах Финляндии близ острова Бьёрке, где царь Николай II встретился с императором Вильгельмом II 11 (24) июля 1905 г., шли переговоры о российско-германском союзе.

Если этот договор, который был возвратом к давней традиции и ввиду немецко-австрийского союза – к концепции Союза трех императоров, так и не вступил в законную силу, то только потому, что он казался несовместимым с ранее заключенным франко-российским союзом, который в связи с англо-французским соглашением от 1904 г. привел к возникновению Тройственной Антанты Франции, Великобритании и России, с 1907 г. противопоставившей эти три государства Тройственному союзу Германии, Австро-Венгрии и Италии. Но даже такая группировка казалась не непосредственной угрозой международному миру, а скорее установлением долговременного баланса сил в Европе.

Начиная с 1905 г., однако, последовала серия кризисов, которые ясно дали понять, что такой баланс, неустойчивый как обычно, не является гарантией отсутствия столкновений противоречивых интересов среди великих держав. Некоторые из этих кризисов, особенно опасные Марокканские кризисы 1905–1906 гг., 1908–1909 гг. (инцидент в Касабланке) и 191 1 г., не имели практически никакого отношения к реальным устремлениям европейских народов и, безусловно, ничего общего с чаяниями народов Центрально-Восточной Европы. Поэтому, естественно, Австро-Венгрия, как единственная крупная держава, не имевшая колониальных амбиций, а имевшая вместо них много внутренних проблем, типичных для неурегулированной ситуации в Центрально-Восточной Европе, избегала напрямую ввязываться в эти проблемы, хотя Габсбургская монархия оставалась верной Тройственному союзу. В целом внешняя политика Австро-Венгрии оставалась осмотрительной и сбалансированной до тех пор, пока ею руководил граф Агенор Голуховский – сын польского государственного деятеля с таким же именем, который 50 лет назад сыграл такую созидательную роль во внутренней политике монархии.

Но в 1906 г. Голуховского на посту министра иностранных дел сменил честолюбивый дипломат – барон (позднее граф) Алоиз фон Эренталь, который после долгих переговоров на конференции в Бухлау в сентябре 1908 г. принял предложение такого же честолюбивого министра иностранных дел России Александра Извольского. Это предложение было удивительно схоже с предложением, которое предшествовало оккупации Боснии и Герцеговины. Теперь, 40 лет спустя, Россия дала Австро-Венгрии свое согласие на окончательную аннексию этих провинций при условии, что Габсбургская монархия в свою очередь согласится на открытие Черноморских проливов для российских военных кораблей. Таким образом, снова встал деликатный «восточный» вопрос. Как обычно, он затронул не только Османскую империю и все державы, заинтересованные в ее судьбе, но и нетурецкие народы Балканского полуострова, освобожденные лишь частично и ожидающие окончательного раздела европейских территорий, все еще удерживаемых Турцией.

Однако это была не единственная причина, по которой объявление об аннексии Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией 6 октября того же года в сочетании с провозглашением полной независимости Болгарии под властью принявшего титул царя Фердинанда I спровоцировало особенно тяжелый европейский кризис, который на этот раз вызвал к себе самый большой интерес среди всех народов Центрально-Восточной Европы, особенно славян. Извольский посетовал, что Эренталь сделал это объявление неожиданно, не дождавшись ратификации русско-австрийской сделки другими державами, которые на самом деле были против открытия проливов только для России. Последняя поэтому ничего не получила и была так же возмущена односторонними действиями Австро-Венгрии, как и Франция и Великобритания.

Тем не менее открытого конфликта удалось избежать, так как страны, непосредственно затронутые аннексией, чувствовали себя обязанными ее признать. Так поступила Турция, все еще формально владевшая этими двумя провинциями, мало надеясь на то, что когда-нибудь вновь обретет их, и поэтому она удовлетворилась финансовой компенсацией. Сербия была возмущена этим объединением территории с преимущественно сербским населением с Австро-Венгрией даже больше, чем ее оккупацией в 1878 г. К тому же при короле Петре Карагеоргиевиче, который после убийства Александра в 1903 г. снова сместил династию Обреновичей, у сербов были довольно плохие отношения с Австро-Венгрией. Но даже Сербия в конечном итоге приняла свершившийся факт. В своей ноте от 31 марта 1909 г. она признала, что ее права не затронуты, и даже пообещала изменить свою политику в отношении Габсбургской монархии в духе дружеского добрососедства.

Сербии пришлось сделать это, потому что Россия не была в тот момент готова идти воевать. Однако она понимала, что Российская империя возмущена не меньше, чем она, и больше, чем когда-либо, считала Россию своим единственным настоящим другом и защитником. Она также ждала компенсации и в другом направлении, хотя Австро-Венгрия была против любых изменений статус-кво на Балканах. Но долгая напряженность, последовавшая за кризисом в связи с аннексией, не объединила все славянские народы Европы против Габсбургской монархии, которую поддерживала Германия. Не только Болгария, извлекшая выгоду из этого кризиса, теперь склонялась к Тройственному союзу, к которому еще в 1883 г. формально примкнула ее соседка Румыния, но и многие славяне, пострадавшие от господства России и увидевшие лучшее отношение со стороны Австрии, опять готовились к борьбе с царизмом в случае войны Австрии с Россией, которая, казалось, откладывалась только на время. Такова была программа польского движения за независимость под руководством Пилсудского, который начал военные приготовления в Галиции. Но даже те поляки, что продолжали считать союзника Австрии Германию своим главным врагом, и в целом все народы, надеявшиеся на улучшение своей жизни, видели для себя большие возможности в любом конфликте между империями, управлявшими Центрально-Восточной Европой.

Первым конфликтом, который разразился вскоре после кризиса из-за аннексии Боснии и Герцеговины, была война с Османской империей, которую освобожденные Балканские государства, ободренные поражением Турции в Триполитанской войне с Италией, начали в октябре 1912 г. Все соседи тех территорий, которые все еще оставались в Европе у Турции, – не только Сербия и Болгария в исключительном согласии друг с другом, но и даже маленькая Черногория, ставшая королевством с 1910 г. и первая объявившая войну, и Греция, разочарованная исходом своей никем не поддержанной борьбы против Турции в 1897 г. – были убеждены, что даже без какой-либо помощи от великих держав они могут полностью освободить Балканы от власти Турции, которая после младотурецкой революции в 1909 г. была даже еще более националистической, чем при коррупционном режиме султана Абдул-Хамида II.

Союзники действительно добились удивительных успехов, включая победу сербов неподалеку от того места, где в Средние века они потерпели поражение в 1389 г., и наступление болгар почти до ворот Константинополя, аналогичное наступлению их предков за тысячу лет до этого. Мечта о захвате столицы Византийской (Восточной Римской) империи, которая также вдохновляла греков, не сбылась, но, несмотря на реорганизацию турецких войск под командованием Энвер-паши, турки проиграли и второй этап 1-й Балканской войны. После короткого перемирия и предварительных переговоров под эгидой великих держав 30 мая 1913 г. в Лондоне был в конечном итоге подписан договор, по которому им пришлось отдать все территории к западу от линии, прочерченной от Мидье на Черном море до городка Энез на Эгейском. Так что по договору в Европе у них остались лишь Константинополь и побережье Черноморских проливов.

Но оставалось решить, как эти территории будут поделены между победителями. Эта задача трудная сама по себе, потому что самая большая их часть, Македония с ее смешанным населением, на протяжении многих лет была проблемным регионом, стала еще более запутанной из-за вмешательства крупных держав. Не только Болгарию попросили уступить часть Добруджи Румынии, которая оставалась нейтральной, но и Австро-Венгрия, противившаяся увеличению территории Сербии до адриатического побережья, настаивала при поддержке Италии на создании независимой Албании под властью какого-нибудь немецкого князя на территории, которую она хотела расширить за счет земель, на которые претендовали Сербия и Черногория. Когда Сербия, заключив тайный союз с Грецией, попыталась получить компенсацию в той части Македонии, которая изначально была приписана Болгарии, последняя, подстрекаемая Македонской революционной организацией, напала на своих бывших союзников.

Во 2-й Балканской войне, которая началась таким образом, Болгарии пришлось также воевать и против румын, и против турок. По Бухарестскому договору, подписанному 10 августа 1913 г., Болгария потеряла в пользу Румынии даже большую часть Добруджи, Адрианополь уступила туркам, а Македонию – Сербии и Греции, которые получили общую границу. И хотя доступ к Эгейскому морю у болгар остался, они были глубоко возмущены Россией, поддержавшей другую сторону. Но Сербия тоже чувствовала себя униженной и разочарованной, когда после еще нескольких месяцев напряжения, которое великие державы безуспешно пытались смягчить путем обсуждения ситуации в Лондоне, австрийский ультиматум от 18 октября вынудил сербскую армию оставить территорию, объявленную албанской.

В итоге этих двух Балканских войн прискорбны были не передача той или иной территории той или иной стране и не детальная проработка новых границ. В этнически смешанных регионах эти границы должны были иметь в своей основе компромисс. В общем, возвращение почти всего полуострова народам этого региона, создавшим независимые государства, включая Албанию, было справедливым решением. Но помимо возобновившейся вражды между Болгарией и ее соседями, особенно Сербией, вмешательство великих держав, среди которых не было согласия, оставило всеобщую неудовлетворенность и перенесло их соперничество в ту часть Европы, которая после стольких многих веков чужеземной власти находилась в атмосфере возбуждения даже после полного освобождения.

Поэтому кажется, что так называемый Европейский концерт, который собрался в Лондоне, способствовал созданию ситуации, приведшей к гораздо более глубоким конфликтам в будущем, хотя ему и удалось локализовать конфликты в 1913 г. В частности, Австро-Венгрия, не получив ничего для себя, снова породила ненужную вражду между своими югославскими соседями, у которых было столько сочувствующих среди соплеменников на территории двуединой Австро-Венгерской монархии. Даже создание Албании не было безоговорочным успехом для этой монархии. Интересы Италии в этом новом государстве, которое было отдано слабому правителю – князю Вильгельму фон Виду, лишь добавили разногласий между двумя второстепенными партнерами Тройственного союза. А связь Румынии с этим союзом стала фикцией, так как теперь она вступила в некую коалицию со своими союзниками во 2-й Балканской войне, а все они искали защиты у Антанты. Баланс сил поэтому начал сдвигаться в сторону последней, и зависимость Австро-Венгрии от Германии опасно усилилась.

Часто подчеркивают, что обе мировых войны начались в Центрально-Восточной Европе; первая, в частности, в Сербии. Это, конечно, так с точки зрения формального и непосредственного места возникновения конфликта, но требует двух важных оговорок, если размышлять над предысторией войны и объяснять ее суть.

Во-первых, даже в 1914 г. главные волнения в Центрально-Восточной Европе не ограничивались территорией одной лишь Сербии или балканскими народами, освобожденными из-под власти турок. Сербский или, скорее, югославский вопрос был частью не только балканской проблемы, но и проблемы национальностей вообще в Дунайском регионе, который контролировала Габсбургская монархия. И стремления различных народов в этой монархии, которые находились в лучшем положении, чем 50 лет назад, но были далеко не полностью удовлетворены, снова были лишь частью стремления к полной национальной свободе, которое все усиливалось среди угнетенных народов Российской империи, а также среди негерманских национальных меньшинств, находившихся под властью России.

С другой стороны, очевидно, что нигде этот национализм не был направлен против устоявшихся государств и их власти, ведя к войнам или даже новым революциям, которые могли бы привести к иностранной интервенции и международным – или, правильнее сказать, межгосударственным – конфликтам. В Пруссии революция против доминирующего немецкого большинства и могущественной Германской империи была исключена. В России бурное революционное движение не так давно потерпело неудачу, несмотря на поражение империи в зарубежной войне, и не привело ни к какой другой внешней проблеме. И ни в Австрии, ни даже в Венгрии недовольство какого-либо народа не было достаточно велико, чтобы привести к какому-то открытому возмущению в мирное время, пока шли эволюционные реформы или, по крайней мере, они были возможны.

Это было также справедливо в отношении особенно неудовлетворенных югославов Габсбургской монархии, включая даже православных сербов. Поэтому страх некоторых военных и чиновников, что националистическая агитация, исходившая из королевства Сербии, создаст угрозу всей империи, едва был ли оправдан. Однако этот страх получил явное оправдание, когда в роковой день 28 июня 1914 г. наследник трона эрцгерцог Франц-Фердинанд был убит в Сараеве сербским националистом из Боснии, что было результатом заговора, в который были вовлечены организации и, вероятнее всего, даже официальные лица самой Сербии. Произошедшее в период напряженности в отношениях двух государств, усилившейся из-за событий предыдущего года, это вопиющее убийство неизбежно спровоцировало опасный дипломатический конфликт, но такой, какой для обеих сторон был скорее вопросом престижа, чем национальным вопросом, и который вовсе не обязательно должен был привести к войне и уж точно не к европейской или мировой войне.

Чтобы прояснить первый из этих пунктов, следует вспомнить о том, что убитый эрцгерцог, который далеко не враждебно относился к славянам вообще – его жена некоролевской крови, убитая вместе с ним, была чешского происхождения – и еще менее враждебно – к югославам, поддерживал тройственную реорганизацию монархии и был против доминирующего положения мадьяр, которое особенно возмущало югославов. Этот вопрос, затененный преступлением в Сараеве, стоял так: будет ли югославская проблема решена путем еще одной внутренней реформы в Габсбургской империи или под руководством королевства Карагеор-гиевича. Многие югославы за пределами Сербии, особенно среди хорватов-католиков, склонялись к первому решению.

Если ультиматум Австро-Венгрии и неприятие примиренческого ответа сербов зашли далеко за рамки законных требований расследования и искупления, то это поистине имперское отношение к гораздо меньшему государству было вызвано главным образом уверенностью в том, что такое отношение получит полную поддержку союзной Германской империи, которая была ведущим представителем империалистической концепции в западной части Европы. И если Сербия предпочла рискнуть вторжением на свою территорию, вместо того чтобы полностью уступить, как она сделала в 1913 г., то это произошло потому, что на этот раз она была уверена, что ее поддержит всей своей мощью русский империализм.

Россия оказала эту поддержку не из-за какого-то интереса к сербской национальной проблеме, а потому, что боялась утратить свой авторитет среди славянских и православных народов. Влияние на эти народы было действительно ценным инструментом российской империалистической политики. Но эта политика, тесно связанная с агрессивным русским национализмом, находила такой слабый отклик у меньших, даже славянских, народов в соседних с империей странах и у нерусских народов, проживавших в ее собственных пределах, что, с точки зрения русских, было большой ошибкой хоть сколько-нибудь способствовать началу войны, которую даже в виде русско-австрийской войны невозможно было локализовать вокруг Сербии или на Балканах и которая как следствие существующих союзов неизбежно стала европейской войной.

Еще большей ошибкой были непродуманные действия Австро-Венгрии. Многочисленные народы, входившие в империю, хотя и не были настолько недовольны, чтобы подрывать монархию в мирное время, все же не были достаточно удовлетворены, чтобы послушно переносить тяготы войны из-за того, что их не интересовало. Они также не хотели воевать со странами, которым симпатизировали – зачастую со своими соплеменниками, – или приносить себя в жертву ради абсолютно необходимого союзника, к политике которого большинство из них относилось негативно. В 1914 г. было непросто предвидеть, что в таких условиях война, которая продлилась гораздо дольше, чем ожидалось, приведет к полному распаду монархии, которого в иных обстоятельствах можно было бы избежать. Но было гораздо легче предугадать, что в любом случае, даже в случае победы, эта война, которая была невозможна без поддержки всей военной мощи Германии, приведет к полному подчинению Габсбургской империи империи Гогенцоллернов, невыносимой для негерманских народов и поэтому сводящей на нет все достижения постепенной реорганизации Дунайской монархии в направлении многонационального федерализма.

Не обсуждая здесь проблему вины Германии в том, что война началась, – которая не была исключительно ее, но, безусловно, была очень большой, – или вопрос о том, в какой степени имперские устремления Гогенцоллернов отождествлялись с германским национализмом, следует признать, что шансы Германии в этой войне были гораздо больше, чем шансы других империй. Но ее победа означала бы полный контроль, по крайней мере над той Mitteleuropa (нем. Центральная Европа), которая в немецкой интерпретации также включала всю негерманскую Центрально-Восточную Европу, и поэтому, в конечном счете, господство немцев над всеми народами этого региона, на чьей бы стороне они ни воевали или, точнее, были вынуждены воевать в этой войне. Однако здесь более важен еще один вывод.

Какими бы ни были беды от зачастую чрезмерного национализма этих сравнительно небольших народов Центрально-Восточной Европы, какими бы ни были их собственные ошибки и дипломатическое соперничество между собой, не национализм был повинен в том, что закончился период относительного мира, которым наслаждалась Европа до 1914 г. Наоборот, это был империализм больших держав в сочетании с национализмом правящих наций в двух империях, который после многочисленных кризисов, ненадолго умиротворенный, так усилил кризис после убийства в Сараеве, что локальный конфликт между одной из империй и одним из малых национальных государств разросся в мировую войну. Официальная и непосредственная причина этой катастрофы и сам вопрос о независимости Сербии вскоре изгладились из памяти, став лишь одним из многих нерешенных вопросов европейской и мировой политики, которые немедленно появились в военных целях обеих сторон.

Самый щекотливый и спорный из этих вопросов возник в Центрально-Восточной Европе, но народы этого региона, сильно пострадавшие от всех недостатков европейского порядка в предыдущем веке, теперь должны были пострадать больше других, за исключением Бельгии и оккупированной части Франции, от беспрецедентно ужасной войны, которая велась в основном на их собственной земле. За исключением балканских народов, освобожденных до начала войны, в которую они вступили одна за другой не без сильного нажима с обеих сторон конфликта, народы Центрально-Восточной Европы не проявляли своей инициативы, по крайней мере на первом этапе войны, которую не без веской причины, хотя и с обманчивым подтекстом, в некоторых кругах называют империалистической. Что касается Австро-Венгерской и Российской империй, то почти исключительно та часть их территорий, которую населяли ненемецкие и нерусские народы, превратилась в страшно разоренное поле боя, гораздо большее, чем на Западном фронте.

Поэтому справедливой компенсацией было то, что на этот раз народы, которые в начале войны были практически беспомощны под властью своих чужеземных правителей, не обманулись в своих ожиданиях того, что после провала их революций европейская война станет для них шансом на освобождение. Тот простой факт, что империи, в которые они входили и которые на протяжении такого долгого времени сотрудничали, теперь воюют друг с другом, усиливал этот шанс, хотя непосредственным следствием была братоубийственная война тех народов, которые подчинялись двум или более враждующим державам. В то же время было очень трудно решить, с какой стороной эти народы должны проявить свою солидарность. Как обычно, случай поляков был типичным и не единственным. В ходе войны Россия перестала быть союзником западноевропейских демократий, к которым присоединилась великая американская демократия. Это, разумеется, невозможно было предвидеть с самого начала. И все же только тогда, через три с лишним года, война превратилась в борьбу между империализмом, представленным только Германией (Австро-Венгрия прилагала отчаянные усилия к заключению сепаратного мира) и национальным самоопределением, как теперь называлась узаконенная форма национализма.

И хотя идея о равных правах для всех народов использовалась и раньше в военной пропаганде с обеих сторон, только в случае поляков уже в первый месяц войны обе стороны начали стараться перетянуть их каждая в свой лагерь, давая расплывчатые обещания освобождения или независимости и объединения. Так, тот же самый вопрос, который путем раздела старой Польши отметил начало периода длиной более века, когда история порабощенных народов Центрально-Восточной Европы была лишь историей их сопротивления имперской власти и растущего стремления к национальной независимости, снова встал в самом начале другого периода, в котором государственные права почти всех этих народов восторжествовали, по крайней мере на какое-то время. Но решение даже польского вопроса, несмотря на формирование под командованием Юзефа Пилсудского польских легионов, подобных тем, которые в прошлом, во времена Наполеона, боролись за свободу своей страны вместе с иностранными войсками, мало продвинулось вперед до тех пор, пока не изменился в своей основе сам характер войны.