Современники называли его «самым остроумным человеком в России». Светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков (1787−1869) принадлежал к числу записных остряков. Но сохранившиеся о нем отзывы настолько противоречивы, что вызывают больше вопросов, чем ответов. «Едва ли можно встретить другого человека, оцениваемого столь различным образом не только различными, но одними и теми же судьями», – свидетельствует историк. Даже сама наружность князя производила какое-то двойственное впечатление. Великий князь Михаил Павлович говорил, что если смотреть на Меншикова с двух сторон, то «одному будет казаться, что он смеется, а другому – что он плачет». Приходится признать, что характер, душевный склад и даже логику поступков этого известного царедворца и острослова еще только предстоит разгадать…

Парадоксально, но факт: на исходе царствования монарха-либерала Александра Благословенного князь Меншиков, что называется, оказался под колпаком. Где бы он ни находился – в Петербурге, Москве или даже в своей деревне, – за ним неотвязно следовали докучливые шпики. «Надзор полиции я давно заметил за собою, а ныне он явно обнаруживается, – записал он в своем дневнике 22 мая 1824 года, – но по глупости или по нахальству официальных шпионов, – решить не умею. Когда перестанут сомневаться в людях, не имеющих никакой выгоды быть карбонариями или бунтовщиками?..» Действительно, оппозиционером и вольнодумцем Меншиков отнюдь не был. Он снискал себе славу придворного остроумца, чьи каламбуры и фанфаронады передавались из уст в уста. В своем умении приковывать к себе внимание светлейший был просто неподражаем: «Он не украшал рассказы ни одним отборным словом, ни одною эффектною фразою; ни возвышение голоса, ни жест не шли к нему на помощь; устремив глаза на слушателя, князь спокойным, почти ленивым голосом обстанавливал прежде всего сцену, потом излагал события с такою отчетливостью, что в представлениях слушателя обрисовывалсь живая картина, которая так сильно врезывалась в память, что никогда уже не могла быть забыта». Но шутки его, задевавшие, как правило, отдельных лиц, не выходили за круг досужих околодворцовых сплетен и забав и не потрясали общественных устоев.

Достойно примечания, что известный путешественник по России маркиз де Кюстин тоже не видел в иронии и сарказме ничего революционного и считал их порождениями ума, находящегося под гнетом авторитарной монархической власти: «Насмешка – отличительная черта характера тиранов и рабов. Каждый угнетенный народ поневоле обращается к злословию, к сатире, к карикатуре». А вот какие слова о своем Отечестве изрек реформатор той эпохи М.М. Сперанский: «Я вижу в России два класса: рабов монарха и рабов землевладельцев. Первый называет себя свободным только в сравнении со вторым; в России нет по-настоящему свободных людей». Впрочем, в условиях такой несвободы Меншиков не считал себя угнетенным. Он чувствовал себя на своем месте и был вполне доволен собой. Обладая известной независимостью суждений, он был искренен и когда проявлял преданность по отношению к своему самодержавному монарху, и когда поднимал на смех некоторых его клевретов, которых глубоко презирал. Часто князь сам провоцировал враждебное к себе отношение: он вообще был невысокого мнения о людях и не трудился это скрывать. Тем не менее долгое время колкости и подначки этого острослова не вызывали при дворе каких-либо серьезных нареканий.

Положение изменилось коренным образом в 1823 году, когда светлейший сопровождал Александра I на Веронский конгресс. «У Меншикова есть ум только для того, чтобы кусаться!» – отозвался о нем государь. В другой раз он аттестовал его еще более резко: «Душа Меншикова чернее его сапога». Наконец, в разговоре со своей фрейлиной-метрессой М.А. Нарышкиной монарх обронил: «Это злой человек, который мог бы быть полезен, но которым нельзя пользоваться, так как его язык задевает всех». Нет сомнений, что Меншикова опорочили в глазах самодержца сиятельные недоброжелатели светлейшего, которых тот не уставал язвить в своих едких филиппиках. И заглавную роль здесь сыграл пресловутый граф А.А. Аракчеев. По наущению последнего начальник Меншикова князь П.М. Волконский был смещен с должности начальника Главного штаба, а над самим Александром Сергеевичем рассудили за благо учинить негласный надзор и отправить от Северной Пальмиры куда-нибудь подальше. Сначала ему предложили возглавить Черноморский флот, от чего князь, сославшись на некомпетентность, отказался. Отклонил он и предложение стать посланником в Дрездене, посчитав его весьма нелестным. В ноябре 1824 года Меншиков был уволен со службы, как это значилось в официальном рескрипте, «по домашним обстоятельствам». Вынужденная отставка князя продлилась до конца правления Александра I.

А между тем именно этот неверный в своих привязанностях император некогда приметил Александра Меншикова и приблизил его к себе. Казалось, уже самим рождением нашему герою было предначертано вращаться в высших государственных и придворных сферах империи. Он приходился правнуком генералиссимусу, светлейшему князю, легендарному «птенцу гнезда Петрова» Александру Даниловичу Меншикову (1673−1729). И дед нашего героя, Александр Александрович Меншиков (1714−1764), дослужился до весьма высокого чина генерал-аншефа. Отец же, сенатор Сергей Александрович (1746−1815), находился на высшей ступени российской бюрократической лестницы – был действительным тайным советником. Из знатного и древнего княжеского рода происходила и его мать, Екатерина Николаевна (1764−1832), урожденная Голицына. В молодости она славилась своей красотой и, как говорили тогда, «рассеянной жизнью» (историк русского двора князь П.В. Долгоруков считал даже, что настоящим отцом А.С. Меншикова был шведский эмигрант граф Густав-Маврикий Армсфельд, бывший в России членом Государственного совета. Но подтверждений сему нет).

Как это водилось в русских аристократических семьях, Александр получил образование (по тем временам превосходное) за границей, в Дрездене. Он, между прочим, в совершенстве овладел тремя иностранными языками. В 18 лет он возвращается в Россию и сразу же определяется в Министерство иностранных дел, состоя сначала при Берлинской, а затем при Лондонской миссиях. Но его влечет Марсово ремесло: в 1809 году молодой князь переходит на военную службу подпоручиком в гвардейский артиллерийский полк и своим мужеством на поле брани постепенно завоевывает полное доверие монарха. В 1810 году, во время Русско-турецкой войны, он был назначен адъютантом главнокомандующего Молдавской армией Н.М. Каменского и при переправе через Дунай и осаде Туртукая проявил недюжинную отвагу, за что был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени; при штурме же Рущука получил первое боевое ранение. В 1811 году он был пожалован флигель-адъютантом и получил должность дивизионного квартирмейстера 1-й гренадерской дивизии, с которой участвовал в баталиях Отечественной войны 1812 года. Во время освободительного похода русской армии в Европу отличился в сражении под Кульмом, а при взятии Парижа был ранен «в левый мослак».

За военные заслуги Александр I наградил его тогда вторым по значению российским орденом – Святого Александра Невского и золотой шпагой «за храбрость». В 1816 году Меншиков был зачислен в императорскую свиту в чине генерал-майора и назначен директором канцелярии Главного штаба, исполняющего должность генерал-квартирмейстера. Одновременно князь состоял членом сразу нескольких комитетов, в том числе и военно-научного. Он неизменно сопровождал государя на конгрессы в Троппау, Лейбах и Верону… Но, как уже было говорено, царь со временем совершенно к нему охладел, отстранил от всех должностей и отправил на покой…

Поселившись в своей деревне и тяготясь бездельем, Меншиков всерьез занялся изучением морского дела (быть может, ему было памятно предложение Александра I возглавить Черноморский флот). Навигацкую науку он штудирует под руководством талантливого офицера, помощника директора Морского Музеума, почетного члена Адмиралтейского департамента А. Я. Глотова (1779−1825). Автор восьми учебных книг и пособий, предназначавшихся для учащихся мореходных заведений России, – в том числе «Изъяснение принадлежностей к вооружению корабля» (Спб, 1816) и «Способ спасать экипаж при сокрушении корабля и судна» (Спб, 1820) – Глотов прекрасно подходил для роли ментора нашего именитого дилетанта. И надо отдать должное потрясающей интуиции Меншикова: он словно предвидел, что последующая его карьера во многом будет связана именно с морскими силами державы.

И действительно: карьера князя вполне задалась и пошла в гору при императоре Николае I, который в первый же месяц после вступления на престол вызвал Меншикова из отставки. Николай Павлович знал светлейшего еще в бытность великим князем, по службе в лейб-гвардии, ценил его и неизменно называл своим «другом». А надо сказать, что этот венценосец, в отличие от своего старшего брата, был постоянен и тверд в дружбе и благоволениях. Возможно, ему импонировали деловые качества Александра Сергеевича, его блестящие способности, феноменальная память, разностороннее образование. Не мог Николай не обратить внимания и на незаурядный и тонкий ум князя. И хотя этого царя трудно назвать интеллектуалом, а уж тем более почитателем интеллекта (ведь это ему принадлежит знаменитая фраза: «Мне нужны не умники, а верноподданные!»), он не мог не распознать, что ум Меншикова – государственный, что он полезен для империи, ибо как раз пригоден для исполнения государевой воли, причем на любом поприще. Эту мысль очень точно выразил поэт Денис Давыдов. Обращаясь к светлейшему, он сказал: «Ты, впрочем, так умно и так ловко умеешь приладить ум свой ко всему по части дипломатической, военной, морской, административной, за что ни возьмешься, что поступи ты завтра в монахи, в шесть месяцев будешь ты митрополитом». И хотя при Николае Меншиков нисколько не умерил свои «кусательные» остроты (кто-то сказал, что его фанфаронады и шутки могли бы составить «карманную скандальную историю нашего времени»), царь терпел их и иногда лишь по-отечески журил князя за злоязычие. Главным же для самодержца всегда было дело.

И Меншикову сразу же поручается дело деликатное и тонкое – его направляют с дипломатической миссией в Персию вести переговоры о мире с воинственным Фет-Али шахом. Усилия князя, однако, пропали втуне, и персы в июле 1826 года без объявления войны вторглись в пределы южных областей России; сам же посланник был взят в плен Эриванским ханом и оказался в Петербурге только в ноябре – уже после блистательных побед над неприятелем, одержанных русскими под водительством А.П. Ермолова и И.Ф. Паскевича. По возвращении Меншикова из неволи государь всемилостивейше вернул ему звание генерал-адъютанта.

Вскоре востребованными оказались и познания Александра Сергеевича в навигации. Николай привлек князя к деятельности комитета по образованию флота, поручив непосредственно ему разработать проект реорганизации морского министерства по примеру армейского. Выбор Меншикова в качестве реформатора ведомства обескуражил и раздражил видавших виды морских волков, почитавших его профаном и выскочкой. И первым начал ставить ему палки в колеса сам начальник Морского штаба, вице-адмирал А.В. Моллер: он даже предписал подчиненным никаких справок Меншикову не давать и всячески его запутывать! Но царь быстро пресек адмиральские козни. Совершая дежурные инспекционные поездки в Кронштадт, он неизменно берет Меншикова с собой, а затем дает проекту князя зеленую улицу. Первым шагом в его осуществлении стало образование в 1827 году Морского штаба (с 1831 года – Главный штаб), начальником которого и был назначен светлейший, переименованный из генерал-майоров в контр-адмиралы. Одновременно было создано Морское министерство (министр – А.В. Моллер). Не удалось, однако, избежать соперничества этих учреждений и их руководителей.

Летом 1828 года, в разгар очередной Русско-турецкой войны, Меншиков направляется на черноморский театр военных действий. Во главе десантных сил флота он отличился при взятии Анапы, затем командовал осадным корпусом под Варной, где был тяжело ранен ядром в обе ноги. Отвага князя была отмечена чином вице-адмирала, орденом Святого Георгия 3-й степени и дарением одной их трофейных пушек.

Вернувшись после лечения к исполнению должности начальника Морского штаба, князь продолжает реорганизацию ведомства. Его беспокоят вопросы административно-хозяйственного управления, которые, по мнению специалистов, хотя и важны, но уводят от главного – перевооружения флота, создания винтовых кораблей с паровым ходом и оснащения их новым, нарезным оружием, чем в это время начали энергично заниматься в Англии и Франции.

Между тем положение светлейшего в командовании морскими силами все упрочивается. В 1833 году он получает чин полного адмирала; летом 1836 года организует показательный смотр кораблей Балтийского моря на рейде Кронштадта с участием знаменитого ботика Петра I. Тогда же он становится единоличным управляющим всем Морским министерством. Но занимаясь столь серьезными делами, он нимало не изменяет своей склонности к острословию.

В сборники исторических анекдотов вошли образчики экстравагантного юмора князя, относящиеся ко времени его руководства флотом. Как-то при встрече с ним царь выразил сожаление по поводу смерти престарелых чинов Морского штаба. Александр Сергеевич ему ответил: «Они уже давно умерли, ваше величество, в это время их только хоронили». Когда в один из годовых праздников Меншикову предложили представить к ордену одного из подчиненных ему генералов, не имевшего никаких наград, он не согласился и сказал с усмешкой: «Поберегите эту редкость!» Одному очень старому генералу был дан высший российский орден Святого Андрея Первозванного. Все удивлялись: за что? «Это за службу по морскому ведомству, – сказал князь, – он десять лет не сходил с судна», – и т. д.

А карьера Меншикова все набирает обороты. Он становится членом Государственного совета; не прерывая руководства флотом, назначается генерал-губернатором и командующим войсками в Великом княжестве Финляндском. Князь неизменно сопровождает императора в зарубежных поездках. В 1841 году он пожалован Андреевской лентой; в 1848 году назначается председателем секретного, так называемого меншиковского, комитета для верховного надзора за цензурой. Степень его близости к царю была так высока, что Николай подарил ему собственный портрет в алмазах для ношения в петлице (1850) и распорядился именовать один из полков армии «пехотным генерал-адъютанта князя Меншикова полком» (1851).

Высокое положение Александра Сергеевича обязывало его общаться с высшими сановниками николаевской России, которых он беспощадно костерил в своих анекдотах. Ныне многие остроты князя потеряли свою злободневность, поскольку даже имена адресатов его язвительных эскапад известны разве что дотошным историкам. В то время, однако, эти вельможные особы были настолько всесильны и влиятельны, что задевать их, а тем более критиковать или язвить, было небезопасно.

Вот, к примеру, военный губернатор Москвы граф А.А. Закревский (1786−1865) правил городом самовластно и грубо, вмешиваясь во все мелочи жизни, вплоть до семейных отношений обывателей; он опутал Первопрестольную системой шпионства; создал невозможные условия жизни для интеллигенции; не поладил ни с дворянством, ни с купечеством. И вот Николай I, рассуждая о храмах и древностях Москвы, заметил, что русские правильно называют ее святою. «Москва действительно святая, – парировал Меншиков, – а с тех пор как ею управляет граф Закревский, она стала еще и великомученицей». Однажды в разговоре с придворным N князь неосторожно сказал: «Бедная Москва в осадном положении!» Слова эти дошли до царя и очень его разозлили: «Что ты там соврал про Москву? В каком это осадном положении ты ее нашел?!» – «Ах, господи, – оправдывался светлейший, – этот N глух и вечно недослышит. Я сказал не в осадном, а в досадном положении». Государь только рукой махнул. А вот еще один случай: Закревский издал приказ, чтобы все собаки в городе ходили не иначе как в намордниках. «Что нового?» – спросили вернувшегося из Москвы Меншикова. «Все собаки в намордниках, только собаку Закревского я видел без намордника», – ответствовал тот.

А министр финансов, граф Ф.П. Вронченко (1779−1859), выказавший себя на своем посту как закоренелый рутинер и ретроград, в анекдотах от Меншикова предстает еще и отчаянным женолюбом и волокитой, заглядывающим под шляпку каждой встречной даме. В день, когда Вронченко был назначен членом Государственного совета, Меншиков, гуляя по Мещанской улице, увидел удивительную картину: окна всех домов были ярко освещены, и у ворот собралось множество особ прекрасного пола. «Скажи, милая, отчего такая иллюминация?» – спросил он одну из дам. «Мы радуемся, – отвечала та, – повышению Федора Павловича». В другой раз Вронченко, в мундире и в ленте через плечо, ездил во дворец с докладом. По окончании доклада его спрашивают: «Куда ты теперь поедешь?» – «Домой», – отвечал тот. «Прямо домой?!» – «Прямо». – «То-то, – было сказано ему, – не ходи в ленте к девицам, прежде заезжай домой и переоденься!» А между тем фавор Вронченко был настолько велик, что именем его назвали пароход. Однако ход сей машины, словно в насмешку, был очень медлен. «На графе Вронченко далеко не уедешь!» – сострил светлейший.

Но более всех доставалось от Меншикова ведущему деятелю той эпохи графу П.А. Клейнмихелю (1793−1869), удостоившемуся от царя специальной золотой медали с надписью: «Усердие все превозмогает». На графа возлагались разнообразные и подчас самые неожиданные обязанности: он был дежурным генералом; восстанавливал Зимний дворец после пожара; исправлял должность военного министра; был шефом жандармов; главнокомандующим путями сообщения и публичными зданиями. Тут умирает петербургский митрополит Серафим. Слушая разговоры и предположения о том, кто займет место нового духовного пастыря, князь глубокомысленно сказал: «Вероятно, назначат графа Клейнмихеля». Ведомство Клейнмихеля занималось, между прочим, строительством моста через Неву и Николаевской железной дороги, стоившим огромных денег и принесшим множество человеческих жертв. В это же время в Петербурге возводился и Исаакиевский собор. Светлейший язвил по этому поводу: «Достроенный собор мы не увидим, но увидят дети наши; мост мы увидим, но дети наши не увидят; а железную дорогу ни мы, ни дети наши не увидят». Когда же скептические пророчества Меншикова не сбылись, он при самом начале езды по железной дороге говорил: «Если Клейнмихель вызовет меня на поединок, вместо пистолета или шпаги предложу ему сесть нам обоим в вагон и прокатиться до Москвы. Увидим, кого убьет!»

Во время венгерской кампании одному генералу, находившемуся в действующей армии, было пожаловано графское достоинство, а другие, бывшие при особе государя в Варшаве, получили портреты его величества. Вслед за тем орденом был награжден и граф Клейнмихель. Меншиков на это сказал: «Первому дана награда за кампанию, другим во время кампании, а Клейнмихелю – для компании».

Рассказывал также князь и такой анекдот: однажды он тяжело заболел и вызвал к себе священника для исповеди. «Не грешны ли вы в лихоимстве?» – настойчиво вопрошал святой отец. И, услышав отрицательный ответ, пояснил: «Великодушно простите меня, ваша светлость, не знаю, с чего я взял, что вы офицер путей сообщения». Здесь надо пояснить, что Меншиков говорил истинную правду: корыстолюбцем он не был и руку в государственный карман не запускал – явление среди николаевских чиновников уникальное! А метил он здесь, конечно, в главнокомандующего путями сообщения Клейнмихеля, который, по словам академика Е.В. Тарле, был «одним из гнуснейших негодяев, палачом… главным казнокрадом путейского ведомства по положению, вором и мздоимцем по определившемуся с юности призванию».

Черты некоторых государственных мужей схвачены светлейшим в самых необычных ракурсах. Так, скажем, престарелый министр финансов Е.Ф. Канкрин у него пиликает на скрипке и при этом безбожно фальшивит, а Меншиков говорит Николаю, что исполнение этого горе-музыканта превосходит игру знаменитого маэстро Ф. Листа, гастролировавшего тогда в Петербурге. Или же сравнивает главного финансиста с фокусником: «Он держит в правой руке золото, в левой – платину; дунет в правую – ассигнации, плюнет в левую – облигации». А министра государственных имуществ П.Д. Киселева он предлагает царю послать на Кавказ. «С чего бы вдруг?» – «Да после того, как тот разорил государственных крестьян, что ему стоит разорить десять мятежных аулов!»

По поводу кончины историка А.И. Михайловского-Данилевского, который в своих трудах беззастенчиво восхвалял полезных ему генералов, князь заметил: «Еще один баснописец умер».

После освящения нового Кремлевского дворца щедрее всех был награжден вице-президент построения дворца, тайный советник Л.К. Боде: ему был дан следующий чин, алмазные знаки Святого Александра Невского, звание камергера и медаль, осыпанная бриллиантами. На это Меншиков сказал: «Что ж тут удивительного? Граф Сперанский составил один свод законов, и ему дана одна награда – Святого Андрея, а вон Боде – сколько сводов наставил!»

Николай Павлович со свитой посетил однажды Пулковскую обсерваторию. Не предупрежденный о приходе высоких гостей, ее директор В.Я. Струве в первую минуту смутился и спрятался за телескоп. «Что с ним?» – спросил император у Меншикова. «Вероятно, испугался, ваше величество, увидев столько звезд не на своем месте».

Надо сказать, Александр Сергеевич не любил вспоминать о том, что его «безродный» пращур торговал когда-то на московских улицах пирогами с зайчатиной. Он часто напускал на себя поистине патрицианскую спесь, что не могло самым пагубным образом не сказаться на его дипломатической карьере. Когда в 1853 году князь был послан в Константинополь для переговоров с Турцией, он своей самодовольной самоуверенностью и бестактностью вконец испортил порученное ему дело. Меншиков был отправлен туда чрезвычайным послом и был принят с исключительной пышностью; по всему пути в торжественном карауле были расставлены войска; его с почестями встречали высшие чины дивана. А светлейший на переговорах был одет вызывающе небрежно, в пальто и мягкой шляпе, с легкомысленном хлыстиком в руке, демонстрируя тем самым полнейшее неуважение к османам. Понятно, что он ощущал себя послом монарха не просящего, но повелевающего. Но его вызывающее поведение было по меньшей мере недальновидно, ибо за спиной Турции стояли мощные европейские державы – Англия и Франция, конфликта с которыми стоило бы и поостеречься.

Но Меншиков не был бы Меншиковым, если бы и в этой ситуации не продолжал шутить и балагурить. Пассажи его, однако, являют собой пример высокомерного, великодержавного остроумия. Так, отпуская чиновника из Константинопля, он просит передать в Петербург: «Я здоров, часто езжу верхом, и теперь объезжаю лошадь, которая попалась очень упрямая, и лошадь эту зовут – Султан». Отдавая дань модному тогда увлечению верчением столов с помощью прикосновения человеческих рук, князь сказал: «У вас вертятся столы, а от моего прикосновения диван завертелся».

Столкновение России с Турцией вкупе с Англией и Францией (к которым потом примкнула и Австрия) стало неизбежным. И по иронии судьбы именно Меншикова, провалившего дипмиссию в Константинополе, царь назначает главнокомандующим всеми сухопутными и морскими силами в Крыму. Итоги этой войны (1853−1856), вошедшей в русскую историю как Крымская, общеизвестны. Правда и то, что светлейший как главнокомандующий подвергался и до сих пор подвергается самой жесткой критике. Его обвиняют и в отказе с начала кампании от плана Босфорской экспедиции, и в том, что он не предпринимал борьбы за обладание Черным морем; допустил беспрепятственную высадку союзных войск в Евпатории; не принял мер к укреплению Севастополя; дал бессмысленное сражение при Альме и т. д. Некоторые же находят его действия даже преступными и видят подтверждение сему в том, что в народе Меншикова за бездарное руководство прозвали Изменщиковым. Сам Александр Сергеевич объяснял свои неудачи технической отсталостью русской армии и флота, а также слабостью тылового обеспечения. Он со свойственным ему сарказмом острил, что для победы над неприятелем «было достаточным заменить их интендантское управление нашим». О военном министре князе В.А. Долгорукове он говорил: «Он имеет тройное отношение к пороху: он пороху не нюхал, пороху не выдумал и пороху не посылает в Севастополь».

Бесспорно, однако, что главнокомандующий был преисполнен собственного величия, граничащего с фанаберией, и подчиненных не ставил ни в грош. Он не доверял никому, видя в своих помощниках или непроходимых тупиц, или корыстолюбцев, ищущих случая обогатиться за счет казны, или интриганов, подрывающих его авторитет. Он не умел ценить таланты других: отклонил очень своевременные предложения легендарного П.С. Нахимова; с недоверием отнесся к даровитому военному инженеру Э.И. Тотлебену; а на вопрос вице-адмирала В.А. Корнилова: «Что делать с флотом?» – цинично ответил: «Положить его себе в карман». Князь был неизменно холоден, избегал общения с войсками, скупился на награды. «На примере Меншикова, – писал военный историк А.А. Керсновский, – мы лишний раз видим бесплодность ума, даже блестящего, при отсутствии души – бессилие знания, не согретого верой». Один из помощников главнокомандующего вспоминал: «Шутить, острить, балагурить… он мастер, но чтоб эффектно выехать и подъехать к войску, сказать ему несколько молодецких, чисто русских слов – на это он не способен; светлейший считает это ниже своего достоинства».

Великий князь Николай Михайлович заметил: «Меншиков отталкивал от себя людей своей черствостью и тщеславием, своим бездушием, себялюбием и своим злоязычием». И, казалось, сам светлейший всемерно способствовал именно такой оценке своей персоны окружающими. Он был в значительной степени мизантропом и настолько не любил человечество, что стыдился выставлять напоказ мягкосердие, прячась под личиной холодного смеха. Рассказывают, что как-то приятель увидел в его глазах слезу, которую тот не успел стереть. «Зачем скрываете вы добрые волнения души? – сказал он князю. – И то говорят про вас, что вы не способны ни к одному человеческому чувству». – «Люди не стоят того, чтобы беспокоиться об их мнении», – был ответ.

И суждения о Меншикове поражают своей полярностью. Одни считают его «редким и мрачным эгоистом, молчаливым и таинственным, как могила, холодным и немилосердным к страждущим», деятелем, вся задача жизни которого сводилась к «сохранению царской милости, чтобы, опираясь на нее, первенствовать при дворе и в России»; другие – человеком чувствительным, даже щедрым и злым только на язык.

Будучи дурного мнения о людях, Меншиков заботился о том, чтобы и в их глазах выглядеть дурно. Так, совершая пожертвования, он пуще огня боялся огласки своей благотворительности, как будто она была делом позорным, и придумывал разные способы, чтобы держать все в строжайшей тайне. Конечно, согласно христианской традиции, пожертвование и должно быть тайным, на что указывает и Нагорная проповедь. Но Меншиков со свойственными ему цинизмом и снобизмом не только не возлюбил ближнего своего, но открыто презирал людей – и ближних, и дальних. А потому христианские мерки к нему едва ли применимы! «Я имею репутацию скупца, – объяснял он, – я дорожу этой репутацией и не хочу ее портить». Впрочем, историк П.А. Бартенев свидетельствует, что когда князю был пожалован дом в Петербурге (Английская набережная, № 54), он анонимно внес в инвалидный капитал сумму, равную стоимости дома.

С осени 1854 года у Меншикова открылись старые раны, его физическое и душевное состояние после серии военных поражений резко ухудшилось. А 22 февраля 1855 года вступивший на престол Александр II уволил Александра Сергеевича с должности главнокомандующего «для лечения». Вместе с императорским указом князь получил письмо покойного Николая (скончался 18 февраля) с горькими упреками за неудачи в Крыму. В декабре 1855 года светлейший был назначен генерал-губернатором Кронштадта, но уже через четыре месяца оставил этот пост и более в государственных и военных делах участия не принимал.

Последние годы Меншиков проводил в тиши кабинета. Будучи страстным библиофилом, он владел одним из лучших книжных собраний в Петербурге (оно насчитывало свыше 50 тыс. изданий). Библиотека его отличалась универсальностью и была богата историко-дипломатической, военно-морской литературой, всякого рода справочниками, энциклопедиями, словарями, библиографическими указателями и пособиями. Имелись здесь и книги по естественным наукам, сельскому хозяйству, ветеринарии, народной медицине и т. д. Редчайшие инкунабулы и эльзевиры соседствовали с изящными изданиями Альда Мануция; поражала воображение уникальная по своей полноте коллекция славянских Библий.

Кто знает, что чувствовал Александр Сергеевич, оставаясь наедине с любимыми книгами. Может статься, погрузившись в чтение, он забывал о суете мира сего – о преходящих удачах и неудачах, о капризах придворной Фортуны и о тех, кого всю жизнь высмеивал и язвил этот светлейший острослов.