Генерал Алексей Петрович Ермолов (1777−1861) – фигура харизматическая, он по праву принадлежит к числу выдающихся исторических деятелей России. Его заслуги на военном и государственном поприщах воспеты в стихах А.С. Пушкина и В.А. Жуковского, М.Ю. Лермонтова и К.Ф. Рылеева, Ф.Н. Глинки и В.К. Кюхельбекера и др. О нем написаны десятки статей, научные монографии, рассказы и очерки, исторические повести и романы. «Одним из умнейших, способнейших, благонамереннейших и бескорыстнейших людей» назвал его поэт Денис Давыдов. «Подвиги Ваши – достояние Отечества, и Ваша слава принадлежит России», – писал Ермолову А.С. Пушкин.

Говоря о блистательном военном таланте Ермолова, историки почитают его учеником А.В. Суворова, из рук которого он еще в юности получил первый свой орден – Святого Георгия 4-й степени. Но очевидно и то, что народность этого русского полководца, его меткое, проницающее душу солдата слово также оказали на нашего героя весьма заметное влияние. Ведь в дальнейшем Алексею Петровичу, как и его великому предшественнику, суждено будет не только снискать славу на поле брани, но и стать известнейшим острословом своего времени. Очень точно сказал об этой стороне его личности современник: «Все, что излетало из уст его, стекало с быстрого, резкого пера его, – повторялось и списывалось во всех концах России. Никто в России в то время не обращал на себя такого общего и сильного внимания. Редкому из людей достался от неба в удел такой дар поражать как массы, так и отдельного всякого, наружным видом и силою слова».

Остановимся сперва на поразительной наружности Ермолова. Она с первого взгляда врезалась в память, пленяя особым обаянием силы. Вот как живописует нашего героя в его молодые годы писатель О.Н. Михайлов: «Черты лица обозначились резче, в выражении выступило нечто львиное… Высокий рост, римский профиль, проницательный взгляд серых глаз…» «Голова тигра на Геркулесовом торсе… – говорит о Ермолове-генерале А.С. Пушкин. – Когда же он задумывается и хмурится, он становится прекрасен». Сохранилось свидетельство, что в 1831 году Алексей Петрович, представляясь императрице Александре Федоровне, «несколько минут не подходил к руке, опасаясь исполинской наружностью испугать вдруг слабонервную царицу, и уже после того как она привыкла к его виду, он приблизился к ней смелее». Мемуарист П.Х. Граббе рисует нам Ермолова уже старцем, белым, как лунь: «…огромная голова, покрытая густою сединою, вросла в широкие плечи. Лицо здоровое, несколько огрубевшее, маленькие глаза, серые, блистали в глубоких впадинах, и огромная, навсегда утвердившаяся морщина спустилась с сильного чела над всем протяжением торчащих седых бровей. Тип русского гениального старика!» А Ю.Н. Тынянов в своем историческом романе «Кюхля» запечатлел смеющегося Ермолова: «Мохнатые брови были приподняты, широкое лицо обмякло, а слоновьи глазки как будто чего-то выжидали и на всякий случай смеялись».

Речь и пойдет здесь о склонности нашего героя к юмору и – шире! – о силе слова этого легендарного генерала. И начать надлежит непосредственно с родословной Ермолова, ибо зачатки замечательного его остроумия были заложены, если можно так сказать, на генетическом уровне. Однако, мы – увы! – ровным счетом ничего не знаем о нравах предков нашего героя, пращуром которых был приехавший в Москву в начале XVI века татарин Арсалан Мурза. Но, скорее всего, не у отца, мценского предводителя дворянства Петра Алексеевича Ермолова, дослужившегося до чина статского советника, человека весьма серьезного и степенного, унаследовал Алексей свои насмешливость и озорство. Тон, без сомнения, задавала здесь мать, Марья Денисовна, урожденная Давыдова, отличавшаяся, как говорили, «редкими способностями, остротой ума и, при случае, язвительной резкостью выражений». По словам современника, она «до глубокой старости была бичом всех гордецов, взяточников, пролазов и дураков всякого рода».

Беспощадное, язвительное остроумие передалось и Алексею. Однако образчиками его острословия в детстве, отрочестве и ранней юности мы не располагаем. Жизнь этого дворянского отпрыска не являла собой поначалу ничего необычного. В семилетнем возрасте он был отдан родителем в Благородный пансион при Московском университете, и одновременно мальчик, подобно пушкинскому Петруше Гриневу, был записан унтер-офицером в лейб-гвардию. В 1791 году Ермолов уже поручик, а затем и пятнадцатилетний капитан Нижегородского драгунского полка. В 1792 году мы видим его старшим адъютантом у генерал-прокурора графа А.М. Самойлова (эту синекуру он получил по протекции отца).

Вскоре, однако, наш герой уже по собственному почину с головой уходит в военную науку и, великолепно выдержав экзамен, в 1793 году переводится в капитаны артиллерии с причислением репетитором к Артиллерийскому инженерному шляхетному корпусу – заведению весьма серьезному, выпускником которого был, между прочим, и фельдмаршал М.И. Кутузов. Свое пребывание в корпусе Алексей использовал для самообразования, и прежде всего – в области военной истории, артиллерии, фортификации и топографии. Восстание в Польше и наступление русских войск под командованием А.В. Суворова в 1794 году побуждает капитана Ермолова немедля направиться в действующую армию. А через два года он участвует в Персидском походе армии графа В.А. Зубова и «за отличное усердие и заслуги» при штурме Дербента награждается орденом Святого Владимира 4-й степени и чином подполковника. Казалось бы, военная карьера у него вполне задалась.

Но все изменилось с восшествием на российский престол Павла I, хотя, надо признать, именно драконовские порядки этого сумасбродного венценосца спровоцировали Ермолова на сатиру и злоязычие. И, конечно, не одного Ермолова. В помещичий дом в сельце Смоляничи, что в Краснинском уезде Смоленской губернии, куда с 1797 года стал вхож Алексей, часто съезжались офицеры из расквартированных в губернии полков. Многие из них были отставлены от службы императором-самодуром. В имении была богатейшая библиотека, и друзья читывали вслух и разбирали сочинения Вольтера, Д. Дидро, К.А. Гельвеция, Ж.-Ж. Руссо, А.Н.Радищева… Офицеры горячо отстаивали русскую самобытность, спорили о «царстве разума», а кое-кто даже «обнажал цареубийственный кинжал» и одобрял радикальные меры Французской революции (кстати, в подвалах дома хранился изрядный арсенал оружия и более шести пудов пороху). И хотя взгляды друзей не отличались стройностью, да и конкретной программы действий не было, но здесь открыто осуждались патологическая жестокость, произвол и пруссофилия Павла, которого аттестовали не иначе как «Бутов» и «Курносый»; сторонников же его режима презрительно называли «клопами», «сверчками», «мухами». Строгая конспирация соблюдалась ядром кружка, участники которого носили условные имена: полковник Дехтерев – Гладкий, отставленный от службы единоутробный брат Ермолова Каховский – Молчанов, сам Ермолов – Еропкин. Интересно, что, согласно В.И. Далю, прозвание «Еропкин» происходит от слова «Еропа» и знаменует собой человека «надутого, чванного, самодовольного». Едва ли эти качества были присущи молодому Ермолову, хотя самолюбие и чувство собственного достоинства были свойственны ему вполне. Следует заметить, что вообще прозвища кружковцам давались иногда самые парадоксальные: так, офицера по фамилии Ломоносов именовали Тредиаковским (а ведь известно, что в XVIII веке В.К. Тредиаковский и М.В. Ломоносов были литературными антагонистами).

До нас дошло письмо Ермолова в Смоленск А.М. Каховскому от 13 мая 1797 года. Он пишет его из города Несвижа (что под Минском), где его рота участвует в военных учениях, на которых присутствует сам император. Автору претят шагистика и парадомания павловского правления. Вот что пишет он о Павле: «У нас он был доволен, но жалован один наш скот». Это замечательный образчик ермоловского остроумия: ведь речь идет здесь вовсе не о животных, а о тупых, угодливых, безынициативных, «оскотинившихся» особях рода человеческого (не случайно шутка эта будет им впоследствии неоднократно повторена). Как пример тому: шефа своего полка он представляет «Прусской Лошадью (на которую Государь надел в проезде орден 2-го класса Анны)». Издевательски описывает он и появление на плацу самого монарха: «Несколько дней назад проехал здесь общий наш знакомый г. капитан Бутов; многие его любящие, или, лучше сказать, здесь все, бежали ему навстречу, один только я лишен был сего отменного счастья… но я не раскаиваюсь, хотя он был более обыкновенного мил». В конце письма стояла характерная подпись: «Проклятый Несвиж, резиденция дураков».

Но кружок вольнодумцев просуществовал недолго и был раскрыт «сверчками», то есть тайной полицией Павла. (Ермолов мрачно каламбурил по этому поводу: «Чем отличается беременная женщина от полицейского? Женщина может и не доносить, а полицейский донесет обязательно».) Их обитель в Смоляничах подверглась обыску, и среди прочих бумаг выплыло наружу то «предерзостное» письмо Ермолова А.М. Каховскому. Алексей Петрович был схвачен, доставлен в Петербург и посажен в каземат Алексеевского равелина. Но сказал же Ермолов о Павле, что тот «был более обыкновенного мил»: не прошло и двух месяцев, как царь освободил Алексея Петровича из заключения и в виде особой монаршей «милости» сослал его на вечное поселение в Кострому.

По счастью, жизнь нашего героя протекала там спокойно: он пользовался благоволением губернатора, был предоставлен себе и мог заняться самообразованием. Здесь, в ссылке, он усердно постигает латинский язык, изучать который начал еще в Благородном пансионе. Каждый божий день его чуть свет будит костромской протоиерей и ключарь Е.А. Груздев со словами: «Пора, батюшка, вставать: Тит Ливий нас давно уже ждет!» Под руководством сего ментора Алексей Петрович научился свободно читать в подлинниках Вергилия и Горация, Сенеку и Юлия Цезаря и др. Вообще древнеримская цивилизация и культура сопутствовали Ермолову на протяжении всей его жизни. Он вспоминал, например, что в детстве на печи в родительском доме изображена была Церера – древнеримская богиня плодородия. Не удивительно, что и своего денщика Федула он переименует в Ксенофонта. А как благоговел он перед Тацитом, фрагменты из «Анналов» и «Истории» которого буквально цитировал наизусть! Критики и в писаниях самого Ермолова обнаруживали «тацитовский слог». «На миг ему представилось, – пытается проникнуть в думы нашего генерала О.Н. Михайлов, – что вместо егерей впереди идут легионеры – в белых плащах, сандалиях, панцирях и блестящих шлемах с широким гребнем. А он, вооруженный полномочиями императора, несет в этот край централизующую и цивилизаторскую идею Древнего Рима». Великий князь Константин Павлович будет писать ему на Кавказ: «Вы, вспоминая древнеримские времена, теперь проконсулом в Грузии, а я префектом, или начальствующим легионами, на границе Европы». А Ермолов, этот «проконсул», воюя с непокорными горцами и проводя преобразования во вверенном ему крае, будет часто повторять слова Октавиана Августа: «Я медленно спешу». И наконец, молнии его беспощадной сатиры разили глупость, подлость, бесчеловечность – со свистом Ювеналова бича!

Помилован и возвращен из Костромы Ермолов был уже Александром I в 1801 году. Впоследствии Алексей Петрович признается, что арест и ссылка пошли ему на пользу: «С моею бурною, кипучею натурой вряд ли мне удалось бы совладать с собой, если бы в ранней молодости мне не был бы дан жестокий урок. Во время моего заключения, когда я слышал над своей головой плескавшиеся невские волны, я научился размышлять». Но если в жизни он демонстративно подчеркивал свою лояльность режиму и незаинтересованность в политической карьере, если в нем и появились известная скрытность, осторожность и умение лавировать, то на характере его юмора сие никак не отразилось. Вот что сказал об этом Н.С. Лесков: «Начальство не любило Ермолова за независимый, гордый характер, за резкость, с которою он высказывал свои мнения; чем выше было лицо, с которым приходилось иметь дело Ермолову, тем сношения с ним были резче, а колкости ядовитее». А великий князь Константин Павлович бросил: «Он очень остёр, и весьма часто до дерзости».

Получив в командование конно-артиллерийскую роту в Вильне, Алексей Петрович надерзил самому всесильному графу А.А. Аракчееву, бывшему тогда генерал-инспектором всей артиллерии. При проверке роты тот измучил солдат и офицеров бесконечными придирками, когда же в конце выразил удовлетворение содержанием в роте лошадей, Ермолов парировал: «Жаль, ваше сиятельство, то в армии репутация офицеров часто зависит от скотов». Временщик долго не мог простить остряку-подполковнику такого сарказма и всячески препятствовал его дальнейшему карьерному росту. «Мне остается, – говорил тогда Ермолов, – или выйти в отставку, или ожидать войны, чтобы с конца своей шпаги добыть себе все мною потерянное». Забегая вперед, скажем, что Аракчеев со временем смирится с дерзостью обидчика и даже начнет покровительствовать ему. И виной тому выдающийся военный талант Ермолова, не воздать должное коему было уже просто невозможно. Граф будет потом откровенно льстить нашему герою: «Когда вы будете произведены в фельдмаршалы, не откажитесь принять меня в начальники главного штаба вашего». Отношение же Алексея Петровича к Аракчееву ничуть не переменилось в лучшую сторону. В павловское царствование он звал Аракчеева «Бутов клоп», в александровское – «Змей, что на Литейной живет». Но более всего досталось руководимым Аракчеевым военным поселениям с их жесткой регламентацией жизни, муштрой и палочной дисциплиной. Ермолов говорил, что там «плети все решают», и извещал своего друга, графа А.А. Закревского, что если подобное замыслят на Кавказе, то пусть вместе с приказом посылают ему увольнение. «Мои поселения на Кавказе гораздо лучше Ваших, – пояснял он в письме, – моим придется разводить виноград и сарачинское пшено, а на долю Ваших придется разведение клюквы». Интересно, что слова «клюква» и «развесистая клюква» как имя нарицательное для всякого рода нелепости и чепухи приписывается Б.Ф. Гейеру (сатирическая пьеса «Любовь русского казака») и датируется 1910 годом. Но не в таком же ли значении употребил здесь это слово Ермолов? Но надо сказать, Алексей Петрович отнюдь не отличался злопамятством: когда Аракчеев был уже низвержен, он принял живое участие в судьбе его сына, сосланного Николаем I на Кавказ за беспробудное пьянство…

«Господствующей страстью была служба, и я не мог не знать, что только ею одною могу достигнуть средств несколько приятного существования», – скажет Ермолов. Истый патриот, он находил упоение в боях за свое Отечество. В 1805 году, с началом Русско-австро-французской войны, рота Ермолова вошла в состав армии М.И. Кутузова и заслужила высокую оценку своими действиями в кампании. За мужество и распорядительность в баталии под Аустерлицем Алексей Петрович получил чин полковника. В Русско-прусско-французской войне 1806−1807 годов он проявил себя доблестным артиллерийским командиром, отличившись в сражениях под Голымином, Морунгеном, Гугштадтом. В бою же под Прейсиш-Эйлау Ермолов отослал лошадей и передки орудий в тыл, заявив солдатам, что «об отступлении и помышлять не должно». Под Гейльсбергом в ответ на замечание, что французы близко и пора открывать огонь, ответил: «Я буду стрелять, когда различу белокурых от черноволосых». В сражении под Фридландом он, проявляя чудеса храбрости, устремлялся в самое пекло битвы. За подвиги он был награжден тремя орденами и золотой шпагой. В 1809 году Алексей Петрович получает чин генерал-майора и назначение инспектором конно-артиллерийских рот.

Но в 1811 году его перевели в Петербург командиром гвардейской артиллерийской бригады. Ермолов службу в гвардии называл «парадной» и не очень ее жаловал. Случилось так, что накануне нового назначения наш герой сломал руку, и это дало ему повод для иронии: «Я стал сберегать руку, принадлежащую гвардии. До того менее я заботился об армейской голове моей». Рассказывают, как на смотре он как бы ненароком ронял перед фронтом платок, а солдаты в нелепо узких мундирах с превеликим трудом тщились нагнуться и поднять его. Сим своеобразным способом он показывал августейшему начальству непригодность такой амуниции в условиях войны, недопустимость парадомании и показухи.

В военных Ермолова более всего раздражали отсутствие самостоятельной мысли, творческой инициативы, слепое исполнение приказов вышестоящих. Однажды Александр I спросил об одном генерале: «Каков он в сражениях?» – «Застенчив!» – ответил Ермолов. В другой раз говорили о военном, который не в точности исполнил приказание и этим повредил делу. «Помилуйте, я хорошо его знал, – возразил Алексей Петрович. – Да он, при отменной храбрости, был такой человек, что приснись ему во сне, что он чем-нибудь ослушался начальства, он тут же во сне с испуга бы и умер». Тупого аккуратиста, флигель-адъютанта Л. фон Вольцогена он прозвал «вольгецогеном» (нем.: «хорошо воспитанный») и «тяжелым немецким педантом».

Вообще его отношение к иностранцам заслуживает отдельного разговора. Ермолов, по его словам, «сроднился с толпой», а потому знал: «Если успехи не довольно решительны, не совсем согласны с ожиданием, первое свойство, которое приписывает русский солдат начальнику иноземцу, есть измена, и он не избегает недоверчивости, негодования и самой ненависти». В то же время он видел, что «властитель слабый и лукавый» Александр I буквально окружил себя немцами, которых возвел на самые высокие должности. И Алексей Петрович, похоже, полемизирует с царем, когда в своих «Записках» порицает «доверенность, которой весьма легко предаемся мы в отношении к иноземцам, готовы будучи почитать способности их всегда превосходными». А однажды, когда император спросил Алексея Петровича о желаемой награде, тот невозмутимо ответил: «Произведите меня в немцы, государь!» Подобное настроение найдет потом выражение в стихотворении П.А. Вяземского «Русский бог»:

Рассказывают, что как-то Ермолов ездил на главную квартиру Барклая-де-Толли, где правителем канцелярии был некто Безродный. «Ну что, каково там?» – спрашивали его по возвращении. «Плохо, – отвечал Алексей Петрович, – все немцы, чисто немцы. Я нашел там одного русского, да и тот Безродный». А вот поступок просто вызывающий. Ермолов явился в штаб Витгенштейна. Толпа генералов окружала главнокомандующего: Блюхер, Берг, Йорк, Клейст, Клюкс, Цайс, Винценгенроде, Сакен, Мантейфель, Корф. Немцы на русской службе громко галдели на голштинском, швабском, берлинском и прочих диалектах. Ермолов вышел на середину зала и зычно спросил: «Господа! Здесь кто-нибудь говорит по-русски?» Но русскость для Ермолова вовсе не определялась химическим составом крови. Для него это понятие не этническое, а скорее культурное. Он благоговел, например, перед своим наставником по Благородному пансиону профессором-немцем И.А. Геймом – автором трудов по истории отечественной науки и просвещения и русско-немецко-французских словарей. А другого немца, но славянофила по убеждению Вильгельма Карловича Кюхельбекера он настоятельно предлагает переименовать в Василия Карповича Хлебопекаря. По его мнению, так складнее, а не то противоречие получается!

С началом Отечественной войны 1812 года Ермолов был назначен начальником штаба 1-й Западной армии М.Б. Барклая-де-Толли. Он весьма тяготился отступлением русских, но все же смирял свое самолюбие «во имя пользы Отечества». Интересно, что много лет спустя он повесит позади своего кресла портрет Наполеона. «Знаете, почему я повесил Бонапарта у себя за спиной?» – спросил он и сам ответил: «Оттого, что он при жизни своей привык видеть только наши спины». Тогда же, в 1812 году, по личной просьбе Александра I он писал ему обо всем происходившем и много сделал для успешного соединения российских армий под Смоленском. Алексей Петрович организовал оборону города, затем отличился в баталии при Лубне и за выдающиеся боевые заслуги был произведен в генерал-лейтенанты.

В сражении у Бородина он находился при главнокомандующем – фельдмаршале М.И. Кутузове. В разгар битвы фельдмаршал направил его на левый фланг, и наш отважный генерал помог преодолеть там смятение войск. Увидев, что центральная батарея Н.Н. Раевского взята французами, он организовал контратаку, отбил батарею и руководил ее обороной, пока не был контужен картечью. За Бородино он был награжден орденом Святой Анны 1-й степени. Стихотворцы изображали Ермолова не знающим страха военачальником, мечущим громы и молнии. В ход шли славянизмы и атрибуты древней языческой мифологии, что работало на создание образа именно русского героя:

После ухода из Москвы Алексей Петрович исполнял обязанности начальника объединенного штаба 1-й и 2-й армий, сыграл видную роль в сражении под Малоярославцем, где он отдавал распоряжения от имени главнокомандующего. Выдвинув корпус генерала Д.С. Дохтурова на Калужскую дорогу, он преградил путь армии Наполеона и сражался весь день до подхода главных сил. Наполеон вынужден был отступить по разоренной Смоленской дороге.

После перехода через Неман Ермолов возглавил артиллерию союзных армий, а с апреля 1813 года командовал различными соединениями. В 1813−1814 годах умело действовал в сражениях под Бауценом, покрыл себя славой в битве под Кульмом, в боях за Париж руководил гренадерским корпусом и награжден орденом Святого Георгия 2-й степени.

Замечательно, что в 1814 году Александр I поручает Алексею Петровичу написать манифест о взятии Парижа. Вообще-то большинство воззваний военного времени царь доверял известному адмиралу А.С. Шишкову, вошедшему в историю словесности как пурист и ревнитель старого русского слога. Но поскольку этого Бояна в Париже не было, а Ермолов был для императора не столько остроумцем, сколько составителем весьма толковых писем, военных распоряжений и реляций (это было вменено ему в должностные обязанности), августейший выбор пал именно на него. И наш генерал не подкачал! Представленный им манифест обнаруживает в его авторе высокий талант певца России. Он патетически восклицает: «Буря брани, врагом общего спокойствия, врагом России непримиримым подъятая, недавно свирепствовавшая в сердце Отечества нашего, ныне в страну неприятелей наших перенесенная, на ней отяготилась. Исполнилась мера терпения Бога – защитника правых! Всемогущий ополчил Россию, да возвратит свободу народам и царствам, да воздвигнет падшие! Товарищи! 1812 год тяжкими ранами, принятыми в грудь Отечества нашего, для низложения коварных замыслов властолюбивого врага, вознес Россию на верх славы, явил перед лицом вселенныя ее величие…» Важно то, что Ермолов, пожалуй, одним из первых, обращаясь ко всем россиянам, употребляет слово «товарищи». И слово это обретает в его устах особое, доверительное и вместе с тем торжественное звучание. И разве его вина, что впоследствии оно превратится в расхожий штамп, лишенный своего изначально глубокого смысла?! Чистота слога Ермолова поражает: не случайно известный историк Н.Я. Эйдельман назовет его «отменным стилистом».

Алексей Петрович был кумиром среднего и боевого офицерства, но начальство не любило его за резкость, «неумытую» правду и прямоту и наградило завистливо-презрительным прозвищем «герой прапорщиков». «У вас много врагов», – сказал ему однажды Константин Павлович. «Я считал их, – отвечал Ермолов, – когда их было много, но теперь набралось без счету, и я перестал о них думать».

По возвращении в Россию популярный генерал, которого прочили даже в военные министры, был стараниями того же Аракчеева, а также начальника Главного штаба князя Петра Волконского («Петрохана», как называл его Ермолов) удален подальше от северной столицы. В 1816 году он был назначен главнокомандующим в Грузию, командиром отдельного Кавказского корпуса и чрезвычайным и полномочным послом в Иране. О своей успешной дипломатической миссии в Персию в 1816−1817 годах, в результате которой удалось сохранить все российские завоевания на Кавказе, Алексей Петрович написал специальное сочинение. Позднее оно было опубликовано анонимно П.П. Свиньиным в журнале «Отечественные записки» (декабрь 1827 – март 1828) под заглавием «Выписки из журнала Российского посольства в Персию». В тексте то и дело проскальзывают сарказм, тонкая ирония автора. Читаем: «Где нет понятия о чести, там, конечно, остается искать одних только выгод». Или еще: «В злодейское Али-Магмед-хана правление неоднократно подвергался он казни и в школе его изучился видеть и делать беззаконие равнодушно». А вот как глумится он над самовольным захватом власти правителем Фетх-Али: «Шах имел хороших лошадей, оставалось только уметь приехать скоро… Здесь не всегда нужны права более основательные».

«Ермолов наполнил [Кавказ] своим именем и своим Гением», – сказал А.С. Пушкин. И, действительно, значение этого генерала в истории края трудно переоценить. Властной и твердой рукой управлял он Кавказом, действуя планомерно и расчетливо, соединяя жестокость и суровость с уважительным отношением к мирному населению. Ермолов провел ряд военных операций в Чечне, Дагестане и на Кубани, построил новые крепости (Грозная, Внезапная, Бурная), усмирил беспокойства в Имеретии, Гурии и Мингрелии, присоединил к России Абхазию, Карабахское и Ширванское ханства. Он поощрял развитие на Кавказе торговли и промышленности, улучшил Военно-Грузинскую дорогу. При нем создавались лечебные учреждения на минеральных водах, был основан Пятигорск, а из крепости Кислой вырастит потом город Кисловодск.

«Деятельность его была неимоверная, – поясняет очевидец, – в одно время он и сражался, и строил, и распоряжался, награждал, наказывал, заводил, проверял, свидетельствовал. Спал он по 4 и 5 часов в день, на простом войлоке, где случалось». Он привлекал к себе на службу способнейших людей; в обучении же и воспитании вверенных ему войск возрождал суворовские традиции, за что солдаты и офицеры платили ему неподдельной любовью. Авторитет Ермолова на Востоке был столь велик, что Хивинский хан обращался к нему не иначе, как «Великодушный и великий повелитель стран между Каспийским и Черным морями». А один флигель-адъютант скажет потом, что если бы Ермолов приказал присягнуть даже иранскому шаху, никто на Кавказе не посмел бы его ослушаться (за такие «возмутительные» слова Николай I сошлет этого правдолюбца в Сибирь).

Но и будучи проконсулом Кавказа, без юмора Ермолов никак не обходился. «Остроты рассыпаются полными горстями, – писал о нем тогда А.С. Грибоедов, – ругатель безжалостный, но патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова». Вот высказывания Ермолова той поры. О жуликоватом епископе Феофилакте, с которым конфликтовал, Алексей Петрович заметил: «Я чувствую руку вора, распоряжающуюся в моем кармане, но схватив ее, я вижу, что она творит крестное знамение, и вынужден целовать ее». А прибывшему на Кавказ миссионеру-евангелисту Зарембе он посоветовал: «Вместо того чтобы насаждать слово Божье, займитесь лучше насаждением табака». Ермолов был горазд и на меткие, удивительно точные прозвища, схватывающие самую суть человека. Своего сослуживца, графа Сергея Кузьмича Вязмятинова, вялого и нерасторопного, он нарек «тетушка Кузьминишна», а безынициативного графа И.В. Васильчикова – «матушка-мямля».

Положение Ермолова переменилось коренным образом после вступления на престол Николая I. Этот самодержец с самого начала не доверял даровитому генералу, а после того, как тот промедлил с приведением к присяге Кавказского корпуса новому царю, недоверие это усилилось. По Петербургу поползли нелепые слухи, будто бы властолюбивый проконсул намерен отделить Кавказ от России. Масла в огонь подлило и то, что Ермолов привечал у себя на Кавказе сосланных декабристов. Когда военный министр, член следственной комиссии А.И. Чернышев стал преследовать своего родственника, декабриста З.А. Чернышева, в надежде получить наследственный графский майорат, Ермолов обронил: «Что ж тут удивительного: одежды жертвы всегда поступали в собственность палача!» Но угодливым николаевским клевретам, ведшим следствие с явно обвинительным уклоном, так и не удалось установить какую-либо причастность Алексея Петровича к тайным обществам и заговорам.

Тем не менее, когда в 1826 году в Грузию вторглась персидская армия, Николай I использовал это для обвинения Ермолова в непредусмотрительности. Он послал на Кавказ генералов И.И. Дибича и И.Ф. Паскевича, поручив последнему командование над войсками. А что Алексей Петрович? Как образно сказал о нем историк, «старый лев не пожелал тянуть агонию своей власти на Кавказе». Он подает прошение об отставке, мотивируя его тем, что «не имел счастья заслужить доверенности его императорского величества». Но напрасный труд! Государь подписал приказ о его увольнении еще до этого прошения! Ермолов покидает край, бросив напоследок своим преемникам, любимцам царя Ивану Дибичу и Ивану Паскевичу, горькие и едкие слова: «На двух ваньках далеко не уедешь!» («ванька» – наименование плохонького извозчика). Лавры побед над персами достались, конечно, Паскевичу, который получил от Николая почетное звание графа Эриванского. Алексей Петрович прекрасно понимал, что своими успехами этот «воевода» обязан выученным им, Ермоловым, войскам, а также трусостью неприятеля. «Он сравнивал его [Паскевича. – Л.Б.] c Навином, перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Ерихонским. “Пускай нападет он, – говорил Ермолов, – на пашу умного, не искусного, но только упрямого… – и Паскевич пропал!”» – вспоминает Пушкин, посетивший к тому времени уже отставного генерала Ермолова.

То, что яркий и самобытный российский деятель был удален от дел императором Николаем, вполне понятно и объяснимо. «Ему нужны были агенты, а не помощники, – говорил о царе А.И. Герцен, – исполнители, а не советники, вестовые, а не воины. Он никогда не мог придумать, что сделать из умнейшего из русских генералов – Ермолова, и оставил его в праздности доживать свой век в Москве». В этом же духе высказывался о Николае и сам Алексей Петрович: «Ведь можно было когда-нибудь ошибиться: нет, он уж всегда как раз попадал на неспособного человека, когда призывал его на какое-либо место».

Между тем Первопрестольная с восторгом встречала опального Ермолова. Известная графиня А.А. Орлова-Чесменская пожелала предоставить ему одно из своих богатейших поместий. А когда он появился в Московском дворянском собрании, все повскакивали с мест и бросились к нему навстречу, а жандармы потом доносили в Петербург, что генерал остановился насупротив портрета государя и грозно посмотрел на него.

Общественное мнение было расположено явно в пользу Ермолова. Любопытно, что судьбу его не обошли вниманием и русские баснописцы. Классик жанра И.А. Крылов сочинил басню «Булат» (1830), где в иносказательной форме порицает царя за отлучение от дел видного государственного мужа. Речь идет здесь о «Булатной сабли остром клинке», который используется явно не по назначению: некий простолюдин

Завершается басня словами укоризны в адрес незадачливого хозяина, так и не сумевшего распознать достоинств и талантов верного Булата:

В другой басне – «Конь» (не позднее 1835 года), которая также приписывалась И.А. Крылову (ныне она атрибутируется малоизвестному пермскому поэту Степану Маслову), наш генерал уподобляется прекрасному скакуну,

И далее – прямой намек на нового царя, не сумевшего, в отличие от своего почившего в Бозе брата, оценить Ермолова по достоинству:

В заключение автор говорит о гордом, независимом нраве своего героя, чуждом раболепия и угодничества:

Между тем царь пытался если не «запрячь», то всячески приручить популярного военного деятеля. В 1831 году во время личной аудиенции с генералом в Москве он намекнул ему о своем желании вновь видеть его на службе. Ермолову предложили «спокойную должность» в генерал-аудиторате (военном судебном ведомстве), на что тот категорично ответил: «Я не приму должности, которая возлагает на меня обязанности палача». Николай I не придумал ничего лучшего, как назначить Алексея Петровича членом Государственного Совета. Но и сей чисто декоративный пост был не по нему – в прошлом боевой генерал, он обычно подавал мнение «с большинством голосов», откровенно зевал, а подчас и вовсе манкировал своими обязанностями. В 1839 году Ермолов подал прошение об увольнении (якобы «до излечения болезни») от дел Государственного Совета. Это вызвало неудовольствие Николая I, но тем не менее он был «уволен в отпуск».

Алексей Петрович дожил до глубокой старости. Зиму он проводил в Москве, в собственном деревянном доме по Гагаринскому переулку, недалеко от Пречистенского бульвара, а лето – в подмосковном имении Осоргино. «Какая тишина после шумной жизни! Какое уединение после всегдашнего множества людей!» – записал Ермолов в своем дневнике. Посещавшие Осоргино друзья говорили, что его хозяин, подобно римскому императору Диоклектиану, получал неописуемое удовольствие от выращивания кочанов капусты. Но большую часть времени генерал проводил среди книг своей замечательной библиотеки, которую начал собирать еще с юности. В 1855 году он уступил это книжное собрание Московскому университету (оно и поныне хранится там). Вот что сообщал тогда он попечителю учебного округа В.И. Назимову: «Библиотека генерала Ермолова составлена из 7 тысяч томов (или несколько более) на французском языке и небольшой части русских и латинских; также собрания хороших топографических карт, не менее 180 экз. Книги хороших изданий и многие иллюстрированные, в числе их известнейшие живописные обозрения или путешествия значительной ценности, все довольно красиво переплетенные. Карты, подкленные в футлярах, и весьма много в листах». Библиотека особенно славилась изданиями по новой, и прежде всего военной, истории, а также политике, словесности, изящным искусствам и путешествиям.

При этом в Ермолове открылся талант самый неожиданный! П.Х. Граббе увидел в его кабинете «книги и карты, разбросанные в беспорядке, горшочки с клеем, картонная бумага и лопаточки: его любимое занятие – переплетать книги и наклеивать карты». «Знаете, чем он весь день занимается? – вопрошает зачастивший к генералу великий князь Михаил Павлович. – Переплетением своих книг! Он, говорят, сделался в этом смысле таким искусником, что никакой цеховой переплетчик его не перещеголяет». А историк А.Г. Кавтарадзе указывал, что искусство переплетения книг Ермоловым сравнивали с такими мастерами как Винье и Келлер и что он написал даже специальное руководство для переплетчика. Руководство это до нас не дошло, зато известно признание самого Алексея Петровича, где он, похоже, как будто удивляется своему новому, сугубо мирному ремеслу. «Ничего не умевши сделать из себя лучшего, – пишет он другу, Н.П. Годейну, – я искусился в этом роде работы, так что если обратили бы меня ранее к полезным занятиям, я мог бы сделаться примечательным кожевником. Надобно убедиться, что нелегко познать способности людей!»

Способность вышучивать и острить, однако, не покидала опального генерала и на склоне лет. Рассказывают, что в 1841 году Ермолов занемог и послал за своим доктором Выготским, но тот, купаясь в деньгах и славе, пренебрег своими обязанностями и приехал только на следующий день. Между тем Алексей Петрович, оскорбленный небрежностью сего эскулапа, взял себе другого врача. Когда же приехал Выготский, генерал велел ему передать, что он болен и принять его не может.

Во время Крымской войны московское дворянство единогласно избрало престарелого Ермолова начальником Московского ополчения. Через несколько дней генерал получил уведомление об избрании его главой и Петербургского ополчения, а вслед за этим – начальником ополчений Новгородской, Калужской, Орловской и Рязанской губерний, что свидетельствовало об огромной популярности Ермолова. Он согласился возглавить только Московское ополчение; однако вскоре отказался и от этой должности, сославшись на свой преклонный возраст.

Последняя известная шутка Ермолова относится уже ко времени окончания Крымской кампании, весьма неудачной для России. Князь А.С. Меншиков (он был главнокомандующим в Крыму), проезжая через Москву, посетил генерала и, поздоровавшись с ним, сказал: «Давно мы с вами не видались! С тех пор много воды утекло!» – «Да, князь! Правда, что много воды утекло! Целый Дунай уплыл от нас!» – отвечал Ермолов…

Скончался Алексей Петрович в апреле 1861 года в Москве, но похоронить себя завещал в Орле, рядом с могилой отца, и «как можно проще». Но панихиду по нему жители Орла устроили грандиозную: церковь, где шло отпевание, площадь и прилегающие улицы заполонили толпы людей. А из Петербурга писали, что после кончины Ермолова «на Невском проспекте во всех магазинах выставлены его портреты, и он как будто воскрес в памяти России в минуту смерти».

Рассказ о дерзком остроумце Алексее Петровиче Ермолове лучше всего завершить его же словами: «О дерзость, божество, перед жертвенником которого человек не раз в жизни своей должен преклонить колена! Ты иногда спутница благоразумия, нередко оставляя его в удел робкому, провождаешь смелого к великим предприятиям!»