Эпилог
Суббота

Слова Каменской о том, что писать статью о деле Сокольникова теперь бессмысленно, в первый момент вызвали у Петра негодование и отторжение. Да еще Климм, оказывается, был прав! Ничего себе выводы у воблы! Как может быть прав такой негодяй и подонок?

Насчет Аллы Владимировны он так ничего и не надумал. Но Кате позвонил, предложил встретиться, вернее, попросил о встрече. Она приехала, вероятно, надеясь, что речь пойдет о публикациях. Петр решил рассказать ей только о розах. О том, что Владимир Юрьевич знаком со Щетининым и, узнав о трудном положении Кати Волохиной, захотел оказать ей моральную поддержку. Больше никаких подробностей, никаких упоминаний о предыстории, о деле Сокольникова, о нацистах и всем прочем. «Так будет правильно, – думал он. – Написанное в тетради является интимным делом самого Климма, разглашать это неприлично. Но пусть Катя хотя бы знает, что нашелся человек, который ей посочувствовал. Которому не все равно. Который захотел доставить ей каплю радости».

Катя выслушала его внимательно, с непроницаемым лицом, и Петр, как ни силился, не мог понять, какие эмоции вызвал его рассказ. Когда он закончил, девушка спросила:

– Значит, ты еще не решил, будешь ли писать о нас?

Петр не был готов к вопросу, растерялся, начал что-то мямлить. Катя посмотрела на него без всякого выражения и произнесла:

– Спасибо. До свидания.

Повернулась и ушла.

Странная она какая-то…

Это было в среду. В четверг с утра он явился, как обычно, к Каменской, и они продолжили работать над материалами дела. Петру было скучно, никаких загадок не осталось, разоблачать больше некого, и зачем он приехал, зачем всем этим занимается, непонятно. Разве что новые знания и навыки получает. Вобла все время повторяет, что это бесценно и что нужно постоянно чему-то учиться и что-то осваивать. Можно подумать, в ее возрасте люди еще чему-то учатся! Ничему они не учатся, только других поучают.

Он был в смятении. Дело Сокольникова, на которое он возлагал столько надежд, померкло, перестало быть интересным и привлекательным. Пожалуй, вобла права, делать статью бессмысленно. Но как же его план, в котором громкое разоблачение является фундаментом всей будущей карьеры писателя? Что делать? Начинать все заново? Или пытаться выкрутить какую-то пользу из того, что имеется в наличии? Что за дурацкий закон, согласно которому обязательно что-нибудь пойдет не так! Черт, неужели опять получается, что вобла права, что всего не предусмотришь и что ни одна идея не воплощается в том виде, в каком задумывалась?

В пятницу Климанова перевели из реанимации в палату, Петр договорился вместе с Аллой съездить к нему в субботу. Диагноз подтвердился, к сожалению. У Владимира Юрьевича парализована левая половина тела и отнялась речь. Прогнозы пока никто делать не берется, но врачи не уверены, что больной восстановится. По дороге в больницу, сидя рядом с Аллой в машине, Петр то и дело ловил себя на злорадной мысли: как говорили древние мудрецы, собрался мстить – сначала выкопай две могилы. Климм так исступленно бился за собственную самооценку, что готов был принести в жертву чужую жизнь, а в итоге пожертвовал своей.

Писатель Климм в этой заштатной больничке был самым обычным пациентом, лежал в четырехместной палате, пропитанной духом лекарств, мочи и больного дыхания. Уже стоя на пороге, Петр понял, что не сможет заставить себя подойти к лежащему на койке беспомощному человеку. Ему было неприятно. Ему было тяжело. И почему-то страшно. Алла присела на стул возле койки, взяла Климанова за руку, гладила его по лицу. В ответ раздалось невнятное мычание. Петр сперва зажмурился, потом развернулся и вышел в коридор.

Делать здесь ему было нечего, но нужно дождаться Аллу, раз уж пришел вместе с ней. Он привычно полез в телефон, почитал сперва сообщения, потом новости, потом посетил любимые блоги и группы, написал комментарии и ответы. Мимо все время ходили люди – и медперсонал, и посетители, навещающие больных, и он даже не сразу обратил внимание на то, что рядом кто-то остановился.

Петр поднял глаза. Катя Волохина. Некрасивое лицо, равнодушные глаза за стеклами очков. В руке белая роза. Откуда? Климм же в больнице, он никак не мог…

– Привет, – растерянно выдавил Петр. – Ты тут… Кого-то навещаешь?

– Владимира Юрьевича. Я к нему пришла. Опять.

– Опять? – тупо переспросил Петр.

– Ну да. Я уже была с утра, договорилась со всеми. Сделала все, что нужно. Санитарок не хватает, сиделок вообще Минздрав отменил, их теперь нет, только платные. За Владимиром Юрьевичем нужно ухаживать. Я сходила поесть и вернулась.

– Ты собираешься за ним ухаживать?

Он ушам своим не верил.

– Да. Не все время, конечно. Я же работаю. Но когда будет возможность – буду приезжать. Сегодня я свободна весь день, например. И завтра в первой половине буду здесь. Потом мне нужно будет на работу поехать.

– Но ты его совсем не знаешь! Он же для тебя посторонний, чужой.

Катя задумчиво посмотрела на розу, которую держала в руке.

– Я для него тоже чужая. Но он счел нужным меня поддержать. Он – больной человек, нуждающийся в помощи и поддержке. Какая разница, свой он или чужой?

– А роза? Для него, что ли?

– Для него, – подтвердила Катя.

И улыбнулась. Петру снова на миг показалось, что ничего прекраснее он в своей жизни не видел.

Катя скрылась за дверью палаты, а через пару минут вышла Алла. Вид у нее был расстроенный и подавленный. Петр счел за благо помалкивать и ни о чем не спрашивать. Алла тоже была, против обыкновения, неразговорчивой, и Петру казалось, что она изо всех сил сдерживается, чтобы не расплакаться.

Находиться рядом с ней было ему не менее тягостно, чем в палате у Климанова.

– Я выйду у ближайшего метро, ладно?

– Зачем? Я тебя довезу, куда скажешь. Куда тебе нужно?

Петру было все равно, лишь бы остаться одному, лишь бы перестать ощущать чужое страдание. На его счастье звякнул телефон, пришло сообщение от Ларисы: «Я в Домодедово».

Он ошарашенно уставился на экран, перечитал текст еще раз. Да нет, все правильно. Именно от Лариски. И именно о Домодедове. В срочную командировку, что ли, прилетела? Они только вчера вечером целых полтора часа переписывались, и она ни словом не обмолвилась о предстоящей поездке. Петр решил перезвонить.

– Я просто ужасно соскучилась, – заявила Лариса. – И решила прилететь хоть на один день. Без тебя вообще тоска глухая, поговорить нормально не с кем. Сейчас сяду на электричку до Павелецкого вокзала. Встретишь меня?

– Конечно! Уже еду!

Он и сам не ожидал, что так обрадуется.

– Мне нужно на Павелецкий вокзал, – сказал он Алле. – Подруга из Тюмени прилетела.

– Да, – рассеянно кивнула та, – конечно.

Оказавшись на вокзале, Петр обозрел расписание, прикинул, сколько времени осталось до прибытия поезда, забрел в какое-то кафе, взял бургер и банку колы. Он с удовольствием думал о Ларисе, удивлялся собственной радости, представлял, как они проведут сегодняшний вечер и завтрашний день. Красавица Лариса, имеющая богатого любовника, бросила все и примчалась в Москву, к нему, никому не известному нищему журналисту Петру Кравченко, потому что соскучилась. Уму непостижимо. Впору гордиться собой.

Самооценка… Ну ёлки-палки! Опять получается, что вобла права. Самооценка – одна из самых важных вещей. Во всяком случае, в мужском мире – точно.

И внезапно он понял. Он не будет писать ни фантастику, ни фэнтези, ни детектив. Он напишет свой первый роман о двух мальчиках, превратившихся в двух взрослых мужчин. О безоглядной борьбе за самооценку. О том, чего это стоит и к чему может привести.

Объявили о прибытии электропоезда, и Петр помчался к платформе. Лариска была, как всегда, ослепительна. Красивое лицо, великолепная фигура, обтянутые узкими джинсами длинные ноги. «У Каменской ноги красивые, – мелькнула в голове непонятно откуда взявшаяся мысль. – Красивее, чем у Лариски».

Подумал – и фыркнул от неудержимого смеха. Вобла с ногами! Прикольно!