9. Человек-невидимка

Экономисты полагают, что человека побуждают к тем или иным поступкам так называемые утилитарные «предпочтения» или погоня за «выгодой» – желание обладать материальными ресурсами и товарами. Но они забывают о тимосе – той части души, которая стремится к общественному признанию либо в форме изотимии, потребности равноправного с окружающими признания, либо в форме мегалотимии – жажде публичного первенства. Многое из того, что мы привычно считаем экономической мотивацией, обусловленной утилитарными потребностями, на самом деле является тимотическим стремлением к признанию своего достоинства или статуса.

Рассмотрим вопрос о равной оплате за равный труд, десятилетиями лежащий в основе движения за права женщин. Хотя за последние пятьдесят лет женщины добились огромных успехов на рынке труда, внимание сосредоточено на «стеклянном потолке», не пропускающем женщин в ряды топ-менеджеров или – в последнее время – в руководство технологических компаний Кремниевой долины. Феминистскую повестку сегодня в основном формируют не представительницы рабочего класса, претендующие на работу в пожарной дружине или службу в морской пехоте, а женщины с высшим образованием, стремящиеся подняться выше в социальной иерархии.

Каков реальный мотив, побуждающий их требовать равной оплаты труда? Он не экономический в традиционном смысле. Женщину-юриста, которую обошел по службе партнер-мужчина или которую назначили вице-президентом с зарплатой на 10 % ниже, чем у ее коллег-мужчин, ни в коем случае нельзя считать обездоленной экономически: она, вероятно, входит в число самых высокооплачиваемых работников в стране, и крайне сомнительно, чтобы она и вправду испытывала существенные лишения. Но даже удвоение зарплат – в том же соотношении – проблему не решит.

Гнев, возникающий в таких ситуациях, связан не столько с денежным содержанием как таковым, сколько с ощущением несправедливости: вознаграждение, которое женщина получает от фирмы, важно не столько потому, что дает средства к существованию, сколько потому, что является показателем достоинства. Получается, что фирма говорит ей, что она – менее ценный сотрудник, чем мужчина, хотя ее квалификация и вклад не ниже или даже выше. Заработная плата – это вопрос признания. Женщина была бы не менее расстроена, если бы ей дали равную с мужчиной зарплату, заявив при этом, что она никогда не займет вожделенного поста только потому, что она – женщина.

Связь между экономической заинтересованностью и признанием хорошо понимал основатель современной политической экономии Адам Смит. Это понимание он сформулировал в «Теории нравственных чувств». Даже в Британии конца XVIII в. он заметил, что бедняки имеют предметы первой необходимости и не страдают от совсем уж отчаянной нищеты. Они искали богатства по другой причине:

Богач «радуется своему богатству». Сомнительно, что миллиардеров каждое утро заставляет вставать с постели неутолимая тяга к тому, чтобы заполучить какую-то вещь, которую они смогут себе позволить, только заработав еще 100 миллионов долларов в ближайшие месяцы. Сколько нужно домов, яхт и самолетов, чтобы потерять им счет? Скорее, они стремятся к чему-то иному: собрать самую большую коллекцию картин Фрэнсиса Бэкона, или выиграть Кубок Америки в качестве шкипера победившей яхты, или выстроить самый большой благотворительный фонд. Они ищут не столько абсолютного уровня богатства, сколько более высокого статуса среди других миллиардеров.

Нечто подобное можно сказать о бедности в таких богатых странах, как Соединенные Штаты, Германия или Швеция. Консерваторы без устали твердят, что уровень благосостояния тех, кто живет за чертой бедности в США, намного выше того, которым довольствуются бедняки в странах Черной Африки: у них есть телевизоры, автомобили и кроссовки Air Jordan; они, как правило, страдают не от недоедания, а от ожирения, поскольку едят слишком много нездоровой пищи.

В США, разумеется, есть определенный уровень материальных лишений: не всем доступны качественное образование и здравоохранение. Но боль нищеты чаще всего ощущается как утрата достоинства: как отмечает Адам Смит, положение бедняка «удаляет от него людей», так что те не испытывают к нему никакого сочувствия. Такова фабула классического романа Ральфа Эллисона «Человек-невидимка» о чернокожем, переехавшем с американского Юга в Гарлем. Расизм на севере США возмущал как раз тем, что белые игнорировали афроамериканцев. Их не третировали – их просто не воспринимали как людей. Вспомните это, когда в следующий раз подадите милостыню бездомному, не глядя ему в глаза: вы облегчаете материальную нужду попрошайки, но не признаете в нем общей с вами человечности.

Связь между доходом и достоинством также объясняет, почему всеобщий гарантированный доход или нечто вроде этого не сможет адекватно возместить потерю работы в результате автоматизации, «купить» социальный мир и не принесет людям счастья. Наличие у человека работы означает не только наличие у него средств к существованию, но и публичное признание того, что он делает нечто общественно полезное. У человека, получающего деньги ни за что, нет оснований для гордости.

Экономист Роберт Фрэнк, отмечая связь между богатством и статусом, указывает, что к статусности часто стремятся ради не абсолютной, но относительной ее ценности. Он называет ее позиционным благом: я хочу новую модель Tesla не потому, что меня так волнует глобальное потепление, а потому, что она модная и дорогая, а мой сосед все еще ездит на BMW. Человеческое счастье чаще сильнее связано с нашим относительным, а не абсолютным статусом. Фрэнк отмечает, что, согласно опросам, люди с более высокими доходами считают себя более счастливыми. Можно подумать, что это напрямую связано с абсолютным уровнем доходов, вот только люди со сравнимым относительным статусом считают себя примерно столь же счастливыми независимо от их абсолютного благосостояния: нигерийцы с высоким (для Нигерии) уровнем доходов счастливы так же, как и зажиточные немцы, несмотря на разделяющий их экономический разрыв. Человек сравнивает себя не с неким абсолютным мировым стандартом благосостояния, а с местной группой, в которой он социализирован.

Естественные науки дают множество свидетельств того, что стремление к статусу – мегалотимия – коренится в биологии человека. Широко известно, что у приматов, достигших доминантного положения или статуса альфа-самца в своих локальных иерархиях, повышается уровень серотонина. У людей этот нейромедиатор связан с ощущением благополучия и воодушевления, поэтому для лечения депрессии и заниженной самооценки широко используются селективные ингибиторы обратного захвата серотонина вроде Prozac и Zoloft.

Существует еще один психологический фактор, связывающий некоторые аспекты современной политики в большей мере со статусом, чем с денежными ресурсами. Один из очевидных выводов экспериментальной поведенческой экономики заключается в том, что люди гораздо более восприимчивы к утратам, чем к приобретениям. Иными словами, они, скорее всего, приложат больше усилий, чтобы не потерять 100 долларов, чем для того, чтобы получить доход в 100 долларов.

Это может объяснить историческое явление, отмеченное Сэмюэлем Хантингтоном: политическую ситуацию, как правило, склонны дестабилизировать не отчаянно бедные, а средние классы, считающие, что теряют статус по отношению к другим группам. Он цитирует Алексиса де Токвиля, который писал, что Великую французскую революцию начали не бедные крестьяне, а растущий средний класс, за десятилетие до революции ощутивший, что его экономические и политические перспективы обращаются в прах. Бедняки, как правило, политически дезорганизованы и озабочены банальным выживанием. Люди, считающие себя средним классом, напротив, имеют больше времени для политической деятельности, лучше образованы и легче мобилизуются. Что еще важнее, они считают, что экономическое положение дает им право на уважение: они усердно трудятся на пользу общества, растят детей и платят налоги. Они знают, что не находятся на вершине экономической пирамиды, но гордятся тем, что не бедствуют и не зависят от помощи государства для того, чтобы выживать. Средний класс не видит себя на задворках общества; наоборот, его представители обычно считают, что именно они составляют основу национальной идентичности.

Потеря статуса среднего класса может объяснить одну из самых резких поляризаций в современной политике, которая проявилась в Таиланде. Страна разорвана острыми противоречиями между «желторубашечниками» (сторонниками монархии, прежде принадлежавшими к высшим слоям общества, и военными) и «краснорубашечниками» (сторонниками партии «Тайцы любят тайцев» во главе с Таксином Чинаватом). Этот конфликт, охвативший большую часть Бангкока в 2010 г., привел к военному перевороту, поддержанному «желторубашечниками». Его можно рассмотреть и как идеологическое противостояние вокруг программы перераспределения доходов в пользу крестьянства, которую проводили Таксин и его сестра Йинглак, премьер-министр с 2011 по 2014 г., и как очередной виток борьбы с коррупцией. Федерико Феррара утверждает, однако, что этот конфликт вернее было бы рассматривать как борьбу за признание. Традиционное тайское общество было жестко стратифицировано по принципу «тайскости», понимаемой как географическая и этнолингвистическая удаленность людей от элиты Бангкока. Десятилетия экономического роста взрастили избирателей Таксина, которые начали утверждать свою провинциальную идентичность таким образом, что это разъярило столичную элиту.

Наибольшую политическую активность проявляли представители тайского среднего класса, что объясняет, почему экономический (на первый взгляд) конфликт вылился в «тимостическую» игру с нулевой суммой.

В таком случае подъем национал-популизма в разных частях мира во втором десятилетии XXI в. можно объяснить тем, что средний класс боится утратить свой статус.

Жизнь американского рабочего класса, к которому относят людей со средним (или ниже) уровнем образования, на протяжении последнего поколения нельзя назвать успешной. Об этом свидетельствует не только уровень доходов, который либо не менялся, либо падал, или сокращение числа рабочих мест, о чем говорилось в предыдущей главе, но и снижение социального статуса этой группы. Первыми это ощутили в 1970-х гг. афроамериканцы, перебравшиеся на Север сразу после Второй мировой войны – в Чикаго, Нью-Йорк, Детройт и другие города, где многие из них нашли работу в мясоперерабатывающей, металлургической или автомобильной промышленности. По мере упадка этих секторов в процессе деиндустриализации и, соответственно, сокращения рабочих мест обострялись социальные проблемы – преступность, наркомания, разложение семей, что способствовало воспроизводству нищеты в последующих поколениях.

Распространение социальной деградации на белый рабочий класс в течение последнего десятилетия зафиксировали два социолога, находящиеся на противоположных концах политического спектра, – Чарльз Мюррей и Роберт Патнэм. В сельских и рабочих общинах свирепствует наркомания (в 2016 г. более 60 000 человек погибли от передозировки). В ДТП за год погибает меньше американцев. Соответственно, снизилась ожидаемая продолжительность жизни белых мужчин, что для развитых стран – из ряда вон выходящий показатель. Значительно возросло число детей, растущих в неполных семьях; в настоящее время доля таких детей, принадлежащих к белому рабочему классу, составляет 35,6 %.

Но, пожалуй, одной из главных движущих сил нового американского национализма, которая и привела Дональда Трампа в Белый дом (а Великобританию выводит из Евросоюза), было ощущение у людей собственной невидимости. Два недавних исследования консервативных избирателей в Висконсине и Луизиане, проведенных Кэтрин Крамер и Арли Хохшильд соответственно, указывают на аналогичный ресентимент. Подавляющее большинство сельских избирателей, поддержавших республиканского губернатора Скотта Уолкера в Висконсине, объяснили, что элиты в столице, Мэдисоне, и в больших городах за пределами штата просто не понимают их или не обращают внимания на их проблемы. По словам одного из собеседников Крамер, Вашингтон стал «государством в государстве… Они там понятия не имеют, чем живет остальная страна, пока они поглощены изучением собственного пупка». О том же говорит и поддержавший «Партию чаепития» в сельской Луизиане избиратель: «Многие либеральные комментаторы смотрят на таких, как я, свысока. Мы не можем использовать слово на букву “н” [ниггер]. Да мы и не хотим – это унизительно. Так почему же либеральные комментаторы не стесняются использовать слово на букву “р” [реднек]?».

Возмущенные граждане, опасаясь потерять статус среднего класса, обвиняют и элиту, которая их не замечает, и бедняков, получающих незаслуженные преференции. По словам Крамер, «обида на сограждан – это их главный мотив. Люди считают, что в их проблемах виновны какие-то другие, менее достойные люди; они не верят, что эти обстоятельства – результат действия более масштабных социальных, экономических и политических сил». Хохшильд предлагает метафорический образ простого обывателя, смиренно ожидающего в длинной очереди перед дверью с вывеской «Американская мечта», как вдруг перед его носом без очереди влезают другие – афроамериканцы, женщины, иммигранты, и этим другим помогают те же самые элиты, которые игнорируют его. «Ты становишься чужаком в собственной стране. Ты представляешь себя совсем не так, как выглядишь в их глазах. Это борьба за то, чтобы почувствовать, что тебя видят и уважают. И чтобы ощущать, что вам воздают должное, вы должны чувствовать, что движетесь вперед и что окружающие тоже видят и ценят это. Но не по своей вине, а по каким-то скрытым от вас причинам вы скользите назад».

Экономические неурядицы часто воспринимаются не как недостаток ресурсов, а как утрата идентичности. Усердный труд должен был бы наделять человека достоинством, но это достоинство не признается, более того – оно не имеет значения, а те, кто не желает играть по правилам, получают незаслуженные преимущества. Эта связь между доходом и статусом помогает объяснить, почему националистические или консервативные религиозные группы для многих оказались более привлекательными, чем традиционные левые, оперирующие принадлежностью к тому или иному экономическому классу. Националист может истолковать ухудшение относительного экономического положения в контексте потери идентичности и статуса: вы всегда были ключевым элементом нашей великой нации, но иностранцы, иммигранты и ваши же соотечественники из элиты сговорились, чтобы принизить вас, ваша страна больше вам не принадлежит, вас не уважают на вашей земле. Нечто подобное может сказать и поборник религиозно-политической идеи: вы принадлежите великой общине верующих, которая подвергается поруганию со стороны неверующих – это предательство не просто привело вас к обнищанию, это преступление против самого Бога. Вы можете быть невидимы для своих сограждан, но Бог всегда видит вас.

Поэтому иммиграция и стала столь щекотливой проблемой во многих странах мира. Иммиграция может быть полезной для национальной экономики, а может и не быть: как и торговля, она часто оказывается благотворной «по совокупности», но не для всех групп в обществе. Однако почти всегда она рассматривается как угроза культурной идентичности, особенно когда трансграничные миграционные потоки столь масштабны, как в последние десятилетия. Когда экономический спад интерпретируется как утрата социального статуса, иммиграция становится своего рода косвенным индикатором экономических изменений.

Но это не вполне удовлетворительный ответ на вопрос, почему правые националисты в последние годы так привлекают избирателей, которые ранее голосовали за левые партии – как в Соединенных Штатах, так и в Европе. Ведь левые, в конце концов, всегда предлагали довольно эффективный практический ответ на экономические неурядицы, вызванные технологическими изменениями и глобализацией, обращаясь к масштабной системе социальной защиты. Более того, в прошлом прогрессисты могли взывать и к групповой идентичности, выстраивая ее на общем опыте эксплуатируемых масс, недовольство которых было направлено на богатых: «Пролетарии всех стран, объединитесь!» или «Stick in to the Man!». В Соединенных Штатах трудящиеся со времени «Нового курса» в 1930-х гг. до прихода Рональда Рейгана в подавляющем большинстве поддерживали Демократическую партию; европейская социал-демократия сформировалась на основе профсоюзного движения и солидарности трудящихся.

Проблема современных левых – это те формы идентичности, на которых они концентрируют внимание. Вместо того чтобы строить базу своих сторонников на основе крупных сообществ, трудящихся или эксплуатируемых например, они обращаются к все более мелким группам, подверженным специфической маргинализации. Это часть более серьезной и глубокой истории о судьбе современного либерализма, в которой принцип всеобщего и равного признания мутировал в требования первенства или исключительности для отдельных групп.