Лекция 4. Стивен Эдвин Кинг. Страх молчания

Грант Вуд. Американская готика, 1930

По сравнению с Эдгаром По и Говардом Лавкрафтом, Стивен Кинг – несколько менее «удобный» объект для осмысления и размещения в контексте истории литературы ужасов: во-первых, он наш современник, и его творческий канон еще далек от завершения; во-вторых, сам этот канон ширится во всех направлениях, превращаясь в некий необъятный текстовый массив, грозящий заполнить собой все пространство массовой литературы. Совокупное число тиражей его произведений к 2018 году составило 350 миллионов экземпляров, и Кинг явно не собирается останавливаться на достигнутом. Хотя некоторые критики и поклонники его творчества считают, что золотые годы писателя уже позади, и лучшие его произведения были написаны еще в прошлом веке, не похоже, чтобы Кинга это обескураживало. Падения спроса на его «товар» не предвидится, да и магистральная тема его творчества неисчерпаема и постоянно пополняется новыми вариациями: кажется, нет такого страха или фобии, которые не нашли бы своего отражения на страницах произведений Кинга. Вампиры, оборотни, инопланетные твари, маньяки, призраки, смертельные вирусы, ожившие бытовые приборы и гигантские крысы – Король всему находит литературное применение, даже если критики и литературоведы давно списали тот или иной мотив в утиль по причине его тотальной исчерпанности. Для мистера Кинга не существует негодного материала: он способен реанимировать даже самый тривиальный, утративший свою остроту и притягательность сюжет, потому что знает – бывших страхов не существует. Сознание (и подсознание) современного человека населено призраками и демонами, которые только и ждут своего шанса вырваться на свободу, а Кинг предоставляет им такую возможность на страницах своих текстов.

Если Говард Лавкрафт стремился представить своей аудитории картины невообразимого, невыносимого для человеческого рассудка ужаса, после столкновения с которым прежнее существование становится невозможным (а иногда и существование как таковое), то Кинг даже невероятное и чудовищное умеет вписать в будничную картину повседневной жизни, знакомую большинству читателей до оскомины, до сведенных зевотой челюстей. Возможно, это одна из причин его практически неизменного успеха у широкой читательской аудитории. В отличие от По и Лавкрафта, изображающих своих героев в экстраординарных, неправдоподобных обстоятельствах, Кинг рисует ужасное как нарушение обыденного, привычного хода вещей (казалось бы, что может быть прозаичнее и скучнее гладильной машины? банки пива? старых кроссовок?), сталкивая нас с неутешительным фактом: никто не застрахован от встречи с собственными кошмарами, даже если они скрываются под личиной повседневных предметов или явлений. Например, пожилая учительница из рассказа «Детки в клетке» начинает замечать в учениках одного из классов что-то странное и зловещее, хотя на своем веку успела уже повидать немало сложных случаев. В повести «Счастливый брак», в которой мотив домашней рутины, размеренности и предсказуемости семейной жизни играет ведущую роль, героиня отправляется в гараж за батарейками для пульта, и случайно узнает, что ее муж – не тот, кем казался все годы их благополучного брака. В рассказе «Летающий в ночи» главный герой, журналист таблоида «Потусторонний взгляд», преследует кровожадного вампира, которого считает просто сумасшедшим. Встреча вампира и его преследователя изображена Кингом в предельно приземленном ключе с добавлением прозаичных физиологических деталей, неожиданных в рассказе о сверхъестественном:

«Это был звук, который он слышал не меньше тысячи раз, звук, столь обыденный в жизни любого американца… но сейчас этот звук наполнил его ужасом и непреодолимым страхом, выходящим за пределы его опыта и воображения. Это был звук мочи, льющейся в писсуар. Но, хотя он и видел все три писсуара в забрызганное блевотиной зеркало, он не видел никого рядом хоть с одним из них. Диз подумал: вампиры не отража… Потом он увидел красноватую жидкость, стекающую по фарфору среднего писсуара, увидел, как она, закручиваясь, стекает в расположенные в геометрическом порядке отверстия на дне. В воздухе не было струи; он видел ее, лишь когда она касалась мертвого фарфора. Только тогда она становилась видимой».

Предельно натуралистичная картина, составленная из повседневных, обыденных элементов, напоминает читателю о том, что зло может быть вполне вещественной, приземленной частью нашей жизни, лишенной лавкрафтианского барочного размаха или мистического ореола классической готики; чтобы столкнуться с ним, не обязательно отправляться в экспедицию на край света или выискивать в древних книгах зловещие заклинания. Один из фирменных кошмаров у Стивена Кинга, немыслимый в творчестве его предшественников и учителей, но понятный и близкий современным читателям, – это индустриальный ужас восставших против власти человека, своего творца и хозяина, вещей: оживают и выходят из-под контроля машины («Кристина», «Грузовики», «Грузовик дяди Отто», «Миля 81», «Почти как „бьюик“»), техника («Давилка», «Газонокосильщик»), игрушки («Поле боя», «Клацающие зубы», «Обезьяна»). Здесь жуткое (в его фрейдистской интерпретации) умножается на промышленный масштаб и апокалиптический характер подобной катастрофы, подразумевающей, что даже столетия технического прогресса не приблизили человека к вожделенному статусу властелина вселенной; напротив – окружив себя удобными предметами, незаменимыми безмолвными помощниками, человек сделал себя еще более беспомощным и уязвимым перед лицом недружелюбного мира. Эта же мысль прослеживается в текстах, в которых предметы не оживают, но все равно представляют потенциальную опасность и служат проводником чужой воли, чаще всего злой («Мобильник», «Карниз», «Всемогущий текст-процессор», «„Кадиллак“ Долана», «Гвенди и ее шкатулка»).

В художественной вселенной Стивена Кинга зло далеко не всегда имеет исключительно мистическую, потустороннюю природу. Поскольку в жанровом отношении писатель так же всеяден, как и в тематическом, в пространной его библиографии есть и детективные истории (три романа о Билле Ходжесе), и психологические триллеры («Дорожные работы», «Долорес Клейборн», «Мизери»), и научно-фантастические романы («Долгая прогулка», «Бегущий человек»), лишенные сверхъестественного компонента (по крайней мере, доминирующего), что не делает их менее жуткими и захватывающими.

Иногда мистика в его произведениях вообще кажется вторичной, декоративной, вписанной в тексты по инерции, в соответствии с репутацией самого автора, тогда как весь ужас сосредоточен в каком-то очень обыденном, посюстороннем явлении. Например, в романе «Куджо» маленького Теда по ночам посещает таинственный монстр из шкафа, однако рассказ о его визитах – лишь прелюдия к основной, вполне реалистичной и оттого по-настоящему душераздирающей драме. Само видение из шкафа прописано нечетко, размыто – иногда оно антропоморфно и тогда напоминает призрак местного маньяка Фрэнка Додда, который после смерти стал персонажем локального фольклора, хотя в его истории не было ничего мистического. В другие моменты монстр похож на дикого зверя, и тогда его появление символически анонсирует центральную коллизию и трагическую развязку всего романа, жанровая природа которого сочетает в себе черты психологического триллера и семейной драмы, оставляя мистическим элементам второстепенную роль.

Отсутствие у сверхъестественного зла фиксировано доминирующего места в художественной вселенной Кинга иногда приводит к сомнению в объективности его существования. Так, в романе «Сияние» – возможно, лучшем произведении Кинга – необъяснимые и жуткие явления (привидение из номера 217, демонический «хозяин» отеля и его гротескные вечеринки с призраками гостей, зловещие трансформации ландшафтных фигур и другие кошмары отеля «Оверлук») делают повествование завораживающим и придают ему атмосферность и остроту. Однако они не могут вытеснить из сознания читателя тот факт, что основной источник зла в романе, генерирующий темную энергию и создающий смертельную угрозу для всех персонажей – это искалеченная детскими травмами, алкоголизмом, профессиональными и творческими неудачами душа Джека Торранса, который и превращается в самого страшного демона «Оверлука» (эту мысль автор подчеркивает вынесенной в эпиграф провербиальной фразой Гойи, послужившей названием одного из его офортов цикла «Капричос»: «Сон разума рождает чудовищ»).

Потенциальная возможность двоякой трактовки (предполагающей наличие мистического начала или, напротив, отрицающей его значение) характерна для многих произведений Кинга. В рассказе «Девочка, которая любила Томаса Гордона» мифическое существо, преследующее заблудившуюся в лесу Тришу, для постороннего глаза выглядит как медведь, хотя самой героине является в более жутком обличье. «Существо остановилось перед ней. Глаз не было, только два круга, заполненные копошащимися насекомыми, личинками, червями. Они гудели, извивались, толкались, чтобы попасть в каналы, уходящие в мозг. Открылась пасть, и Триша увидела, что в горле полным-полно ос, налитых ядом, которые ползали по пережеванным щепкам и кишке олененка, которая служила существу языком». Однако автор рассказа предоставляет самому читателю делать выводы о природе пережитого девочкой опыта: была ли это встреча со сверхъестественным, или перенесенные лишения и болезнь вызвали у девочки ужасающие галлюцинации.

Появление случайного свидетеля этого противостояния не приближает читателя к однозначному ответу: «В тот же самый момент она увидела, что существо-медведь стало обычным медведем с огромными, остекленевшими глазами, в которых застыло изумление. А может, он и всегда был обычным медведем. Да только в глубине души Триша знала, что это не так… Тревис Херрик не знал, что именно он видел. В те несколько секунд, которые девочка и медведь провели, застыв, как памятники, глядя друг на друга, у него сложилось ощущение, что это вовсе и не медведь, но об этом Тревис Херрик никому не сказал. Люди знали, что он не прочь выпить, они могли подумать, что он рехнулся». В рассказе «Игра Джералда» на долю героини выпадает схожий опыт, только в замкнутом пространстве: оказавшись в беспомощном состоянии, прикованная к кровати, Джесси переживает череду галлюцинаторных эпизодов, часть которых в итоге оказывается отражением реального опыта, но соотношение реального и воображаемого в этом опыте автор не уточняет.

Утратой контакта с реальностью, выходом в плоскость иррационального герои Кинга часто реагируют на мучительные, травматичные события реальной жизни. Тесс, героиня рассказа «Громила», переживая шок после жестокого изнасилования и планируя месть, разговаривает со своим автомобильным навигатором, который обладает не только голосом, но и собственным видением ситуации. Учитель Робинсон, готовящий мучительную смерть убийце своей жены, слышит в своей голове голос покойной супруги, вдохновляющий его на продолжение задуманного («„Кадиллак“ Долана»). В других историях неспособность провести грань между реальностью и собственными фантазиями выдает в героях симптом душевной болезни. Здесь Кинг воспроизводит нарративную стратегию, характерную для многих произведений Эдгара По, у которого герой-рассказчик тоже дает читателям заведомо неполную или искаженную в свою пользу картину событий, оставляя аудитории пространство для размышления о подлинном характере произошедшего – было ли оно результатом вмешательства потусторонних сил или следствием опасного помешательства самого персонажа. И Кинг, и Эдгар По используют в этой разновидности страшных историй прием ненадежного рассказчика: не имея иного источника информации, мы принимаем на веру предложенную нам версию событий, которая постепенно разваливается из-за несостыковки деталей или неспособности самого рассказчика удерживать цельность своей фальшивой легенды. У По примером такой нарративной организации текста являются хрестоматийные «Береника», «Бес противоречия», «Черный кот»; у Кинга – «Земляничная весна», «1922», «И пришел бука». Эти произведения Кинга допускают амбивалентную интерпретацию, один из вариантов которой основан на допущении вмешательства таинственных сил, второй – на предположении о заведомом безумии рассказчика или главного героя. Так, в рассказе «И пришел бука» повествование строится как исповедальная история некого мистера Биллингса об убийстве его детей некой темной сущностью, которая в конце нападает и на самого героя. Однако его поведение в кабинете психотерапевта, его манера говорить, отношение к жене и детям – все это выдает в нем агрессивного, склонного к насилию человека с признаками паранойи, что выдвигает на первый план более прозаичную, но не менее трагичную версию событий: Биллингс сам убил детей в припадке гнева или безумия, а финальная сцена, в которой доктор оказывается тем самым монстром (букой), – апофеоз душевной болезни, окончательно захватившей его рассудок.

Аналогичным образом можно прочитать в двух направлениях рассказ «Детки в клетке»: как историю помешательства школьной учительницы, достигшей критической точки профессионального выгорания и в порыве безумия убившей нескольких детей, и как рассказ о проникновении в жизнь человека темных и враждебных сил, искусно маскирующихся под элементы повседневной реальности. Роман «Сияние» тоже оставляет простор для трактовок: произошедшее в отеле «Оверлук» можно рассматривать как хронику очень острого случая кабинной лихорадки, помноженной на абстинентный синдром, депрессию и творческий кризис главного героя, или как вариацию классической истории о доме с привидениями, в котором темные силы постепенно завладевают душами своих жертв.

Тема безумия, которое открывает для героя портал между двумя мирами – реальным и потусторонним, – роднит Кинга и По, а представление о многообразии враждебных человеку сущностей, способных в любой момент сокрушить его с трудом налаженное и обманчиво размеренное существование, сближает Кинга с Лавкрафтом. Однако от обоих авторов Кинга существенно отличает отношение к его персонажам. Его герои – нередко рядовые, на первый взгляд малопримечательные люди, которые, в отличие от персонажей Лавкрафта, не ищут встречи со сверхъестественным и не стремятся проникнуть в тайны древних религий, запретных книг и иных миров. Даже обладающий даром ясновидения Джон Смит (персонаж с нарочито нулевым, исключающим всякую индивидуальность именем) тяготится своим случайно обретенным даром и горько сожалеет о той минуте, которая разделила его жизнь на «до» и «после». Джон Смит (герой романа «Мертвая зона») – характерный пример кинговского персонажа, который оказался наделен сверхъестественными способностями против воли и не к собственному благу.

Образ маленького человека, в чью жизнь без приглашения врывается сверхъестественное и, как правило, разрушает ее до основания, является сквозным для всего творчества Кинга, начиная с его первого романа, «Кэрри». История о девушке, которая наделена невероятными способностями (телекинез), но с трудом может их контролировать, с незначительными вариациями повторяется в романе «Воспламеняющая взглядом» (пирокинез Вики Макги). В этом романе тема уязвимости человека даже вопреки его фантастическим талантам усугубляется мотивом противостояния личности и государства, которое в надежде на разработку сверхоружия поощряет бесчеловечные эксперименты над простыми американцами.

В жизни Джона Коффи («Зеленая миля») и Дэнни Торранса («Сияние») сверхъестественный дар тоже играет роковую роль. Чтобы подчеркнуть впечатление беспомощности и хрупкости своих персонажей, Кинг часто выводит в качестве протагонистов детей или подростков, а также людей с ограниченными возможностями (немыслимая в творчестве По или Лавкрафта ситуация). Его юные герои – Дэнни («Сияние»), Вики («Воспламеняющая взглядом»), Триша («Девочка, которая…»), Тэд («Куджо»), Гвенди («Гвенди и ее шкатулка»), участники «Клуба неудачников» из романа «Оно» – чаще всего аутсайдеры, не способные подстроиться под обывательские представления о нормальности. Парадоксальным образом их суперсила делает их еще более слабыми, поскольку строит непреодолимую стену между ними и теми, кто считает их мутантами, фриками, изгоями. Сами сверхъестественные таланты, разными путями приходящие к героям, можно прочитать как символическое обозначение их попыток справиться с нарастающим отчуждением от общества и от мира… К примеру, загадочный и довольно зловещий образ Тони, воображаемого друга Дэнни, подчеркивает бездну непонимания между неординарным ребенком и его родителями и острую потребность мальчика в поддержке, в посреднике между ним и сложным взрослым миром. Телекинез Кэрри – материализация гнева, обиды и ненависти, накопившихся в душе девочки за годы школьной травли и унижений со стороны деспотичной матери – религиозной фанатички. Способности Вики Макги – ее ответ враждебному и несправедливому миру, в котором даже дети могут оказаться подопытным или расходным материалом для бездушной государственной машины.

Кинг с неизменным сочувствием описывает одиночество этих подростков, их потребность в друге, в наставнике, единомышленнике, не скрывая при этом автобиографической подоплеки некоторых образов. В своем развернутом эссе «Как писать книги», а также в предисловиях к некоторым своим произведениям и в многочисленных интервью он откровенно рассказывает о своем сложном, неблагополучном детстве, об отношениях с братом, с матерью и ее многочисленными родственниками, о бесконечных переездах, об опыте аутсайдерства в школе – обо всех тех вещах, воспоминания о которых послужили строительным материалом для биографий его героев: «Я пишу снова и снова о фундаментальной разнице между детьми и взрослыми и о целительной силе воображения… Это всего лишь интересы, выросшие из моей жизни и мыслей, из моего опыта мальчика и взрослого, из моих ролей мужа, отца, любовника, писателя».

Складывается впечатление, что для самого Кинга именно опыт писателя требует особенно глубокой рефлексии, что подталкивает его из книги в книгу, на протяжении всего творческого пути, выводить в качестве протагониста представителя своей профессиональной гильдии. Уже во втором его романе («Салимов удел») главным героем является молодой человек, который «слыл умеренно удачливым беллетристом». Сам образ Бена Мирса сложно назвать автобиографическим, однако он наделен даже некоторым портретным сходством с самим писателем; кроме того, герой высказывает на страницах книги мысли, которые очень созвучны кинговским интервью и заметкам о литературном творчестве: «Не стоит извиняться, – сказал Бен. – Все писатели любят поговорить о своих книгах. Иногда, когда я ночью лежу в постели, то выдумываю интервью с самим собой „Плейбою“. Напрасная трата времени. Они занимаются авторами только, если их книги что-то значат для университетских интеллектуалов». Для фабулы романа род занятий главного героя принципиален: он возвращается в город своего детства, чтобы написать очень важный для него роман (как сказали бы психологи, закрыть гештальт). Так появляется шкатулочная, отчасти лавкрафтианская тема романа в романе, книги, история написания которой вплетается в основной сюжет произведения и влияет на него.

Если автобиографические черты в «Салимовом уделе» едва намечены, то в следующем романе Кинга – «Сияние» – сходство жизненных историй автора и главного героя, бывшего школьного учителя Джека Торранса, бросается в глаза, что делает роман еще более пугающим (хотя в эссе «Как писать книги» Кинг несколько лукавит, заверяя читателей, что, работая над «Сиянием», «не понимал, что пишет о себе самом»). Торранс похож на своего создателя тремя ключевыми для его образа вещами, тремя моментами личностной и профессиональной идентификации: он писатель (правда, не слишком удачливый, но в 1975 году Кинг еще не знал, что его собственные произведения будут издаваться миллионными тиражами по всему миру, и «Сияние» было только третьим его романом), бывший школьный учитель (Кинг несколько лет преподавал английский язык в провинциальной школе) и алкоголик. Торранс отчаянно пытается преодолеть пагубную зависимость, но в итоге капитулирует, чем ускоряет неизбежный трагический финал. Кингу, в отличие от его героя, удается избежать катастрофической развязки и вовремя остановиться на пути к моральному и физическому саморазрушению.

Сам Кинг утверждает, что частью его терапии было писательство, а криком о помощи – роман «Мизери», который стал завуалированной исповедью писателя, его развернутой саморефлексией на тему механизмов творчества и природы разного рода аддикций, в том числе зависимости от самого писательства «…что действительно заставило меня решиться, так это была Энни Уилкс, психованная сестра из „Мизери“. Энни – кокаин, Энни – алкоголь, и я решил, что хватит с меня быть ее ручным писателем». Кинг приравнивает Энни к наркотикам, но ведь в романе именно «психованная медсестра» заставляет Пола Шелдона брать в руки перо и поддерживает в нем (хоть и варварскими способами) творческий настрой. В каком-то смысле Энни – чудовищная пародия на образ Музы, а история Пола Шелдона – буквальное прочтение метафоры «писателем овладело вдохновение».

Кинг неоднократно обыгрывает в сюжете «Мизери» гендерные инверсии в системе персонажей. В соответствии с исторической реальностью и ее отражением в массовой культуре, сюжеты о серийных убийствах, похищениях, насильственном удержании и овладении подразумевают, что субъект этих действий – мужчина, а объект – женщина (как в культовых романах «Коллекционер» Фаулза, «Парфюмер» Зюскинда, «Молчание ягнят» Томаса Харриса). В «Мизери» Кинг выворачивает эту ситуацию наизнанку, усугубляя ее кошмарность для оказавшегося в плену Пола материнскими штрихами образа и поведения Энни и ее принадлежностью к самой гуманной в мире профессии, в ее исполнении приобретающей зловещий и мрачный ореол.

Однако историю Пола можно прочитать и на более глубоком символическом уровне: хотя Энни удерживает его силой и заставляет воскрешать нелюбимую литературную героиню, с которой писатель надеялся распрощаться, он и до роковой аварии, в сущности, находился в плену. Энни – всего лишь материальный, зримый образ могущественной и грозной силы, которая управляет любым сочинителем (артистом, режиссером, актером), если слова «успех», «слава», «признание» имеют над ним хоть какую-то власть. Пол Шелдон мечтал написать жесткий, агрессивный роман о жизни криминального мира, в то время как читатели ждали от него новых любовно-приключенческих романов в псевдовикторианском стиле. Шелдон уже был заложником – заложником Мизери, собственной популярности, читательской аудитории, диктовавшей ему, про что и как писать, и сам понимал это.

«Не смейте это так называть. Я терпеть не могу, когда вы так говорите. Он посмотрел на нее с искренним удивлением: – Как? Что называть? – Терпеть не могу, когда вы опошляете данный вам Богом талант, называя его бизнесом. – Прошу прощения. – Есть за что, – жестко произнесла она. – С таким же успехом вы можете себя называть проституткой. Нет, Энни, подумал он, чувствуя прилив ярости. Я не проститутка. „Быстрые автомобили“ – это о том, как не быть проституткой. Этот роман помог мне убить эту проклятую ‹…› Мизери, теперь мне так кажется. Я поехал на Западное побережье, чтобы отпраздновать освобождение от собственной продажности».

Кингу, очевидно, было хорошо знакомо это чувство внешнего принуждения, давления со стороны читателей и критиков, косвенного ограничивающих его творческую свободу. За год до «Мизери» он попытался свернуть в сторону от надоевшей жанровой колеи, сложившейся из различных вариаций хоррора, и опубликовал роман-сказку в духе Урсулы ле Гунн («Око дракона»). Хотя ценители жанра фэнтези отметили произведение как удачное, поклонники самого Кинга были разочарованы сменой курса и требовали возвращения Короля к прежней стилистике и тематике, чем, возможно, и вдохновили писателя на создание образа Энни Уилкс.

Кинг оказался заложником собственного жанрового амплуа и соответствующего ему читательского спроса. При этом в романе Энни названа идеальным читателем. В сущности, и Кинг, и его герой испытывают потребность в подобной фигуре: она стимулирует творческий процесс, делает его хоть и подневольным, насильственным, однако придает ему конкретный смысл и позволяет на время забыть о главном страхе любого писателя – страхе немоты, тотального коллапса нарративных способностей. Пол Шелдон не только соглашается написать новый роман о Мизери для Энни, но и начинает постепенно получать удовольствие от процесса, несмотря на издевательства, которым его подвергает Энни – и в итоге создает лучший роман всего цикла, ставший бестселлером. После смерти медсестры и освобождения из кошмарного плена Пол страдает от творческого кризиса, как будто муза покинула его окончательно и бесповоротно: «бесплодные дни превращались в бесплодные недели, а потом в бесплодные месяцы, и он уже начинал сомневаться, что следующая книга будет… ему нужны сюжеты, нужна работа фантазии. Вот настоящее безотказное лекарство, но оно куда-то испарилось. Похоже, закончилось время игры».

Сквозной образ романа, символический не только в отношении Пола, но и для самого Кинга – Шахерезада: подобно героине восточной сказки, вынужденной каждую ночь придумывать новую захватывающую сказку ради собственного выживания, любой писатель существует, пока продолжает повествование. Молчание равносильно его смерти, и, судя по объему произведенной литературной продукции (60 романов, более 200 рассказов, эссе, сценарии, стихи, заметки), оно пугает Кинга куда больше, чем вампиры, мутанты и маньяки, вместе взятые. Учитывая, что Король ужасов недавно разменял восьмой десяток, маловероятно, что он собирается осваивать какие-то другие способы справляться с этим страхом, кроме того, который открыл для себя еще в детстве – писательства. Поэтому у его поклонников есть надежда получить от мэтра (к негодованию Гарольда Блума) еще несколько захватывающих романов, прежде чем он уступит корону и титул пока еще неизвестному (или неочевидному – в претендентах, собственно, нет недостатка) наследнику.