Книга: Дом, в котором…
Назад: Посещая Клетку
Дальше: Взаимопонимание белых ворон

Посещая Могильник

[Сфинкс]

Я смотрю в глаза своему отражению. Пристально, не моргая, пока глаза не начинают слезиться. Иногда удается добиться ощущения полной отстраненности, иногда нет, это неплохое лекарство для нервов или пустая трата времени – все зависит от того, каким ты приблизился к зеркалу и что унесешь, отойдя от него.

Зеркала – насмешники. Любители злых розыгрышей, трудно постижимых нами, чье время течет быстрее. Намного быстрее, чем требуется для того, чтобы по достоинству оценить их юмор. Но я помню. Я, несчетное число раз смотревший в глаза забитого мальчугана, шепча: «Хочу быть как Череп»… встречаю теперь взгляд человека, намного больше похожего на череп, чем носивший когда-то эту кличку. И, словно этого мало, я – единственный владелец безделушки, благодаря которой его так прозвали. Я могу оценить зазеркальный юмор, потому что помню то, что я помню, но многие ли тратили такую уйму времени на общение с зеркалами?

Я знаю красивейшего человека, который шарахается от зеркал, как от чумы.

Я знаю девушку, которая носит на шее целую коллекцию маленьких зеркал. Она чаще глядит в них, чем вокруг, и видит все фрагментами, в перевернутом виде.

Я знаю незрячего, иногда настороженно замирающего перед собственным отражением.

И помню хомяка, бросавшегося на свое отражение с яростью берсеркера.

Так что пусть мне не говорят, что в зеркалах не прячется магия. Она там есть, даже когда ты устал и ни на что не способен.

Перестав отчуждаться, я встречаюсь взглядом со своим отражением.

– Бог ты мой, – говорю я. – Ну и чудище… Ты бы хоть оделся, братец.

Чудище – голое, ободранное, с сумасшедшими от бессонницы глазами, смотрит укоризненно. На правой брови у него пластырь, левое ухо оттопыривается, багрово полыхая, разбитая губа покрыта коркой подсохшей крови.

Пристыженный его молчаливым укором, я отворачиваюсь.

– Ладно, извини. Ты красавец. Просто немного не в форме.

Поднырнув под висящее на крюке банное полотенце, я стягиваю его себе на спину и зубами расправляю на плечах. Задрапированный в мохнатую белую тогу, выхожу из ванной.



«Некоторые живут, как будто в порядке эксперимента», – сказал незрячий по поводу последних событий. Вот только непонятно, почему желание поэкспериментировать возникает у многих одновременно? Почти без пауз. Лорд, потом Черный и, наконец, я сам. Прослеживается определенная закономерность. Может, это похоже на эпидемию гриппа? Вирус агрессии и недовольства летает от человека к человеку, стремительно размножаясь. Черная полоса в жизни стаи, из которой довольно трудно вынырнуть.

Я замираю, закрыв глаза, и пробую поймать ее – дрянь, просочившуюся неведомо откуда. Почувствовать, чем она пахнет, поймать и вернуть обратно, туда, откуда она пришла. Но ничего не чувствую, кроме усталости и двух бессонных ночей, давящих на веки. Хотя, пожалуй, еще запах чьих-то погребенных в куче ботинок и кед носков. Кладбище обуви под вешалкой давно пора разобрать, пока там не завелись мыши-токсикоманы.

Отворяю дверь. В спальне пусто и тихо.

От этого она кажется меньше, хотя должно бы быть наоборот. Но у нас все не как у людей. Если Горбач, где бы ни находился, окружен деревьями, а Македонского сопровождает невидимый хор, выводящий «Лакримозу»; если Лорд всегда в своем замке с замшелыми стенами и лишь изредка опускает подъемный мост, а Шакал в любой миг способен размножиться до полудюжины особей, и слава богу еще, что Лэри не затаскивает сюда коридоры, а Толстый колдует только в глубине своей коробки… если учитывать все это, нет ничего удивительного, что, опустев, наша загроможденная мирами спальня кажется меньше, чем когда все мы тут.

Я сажусь на кровать. Я голоден, но спать мне хочется гораздо сильнее. Прислоняюсь лбом к прутьям спинки и ненадолго задремываю. До тихого дверного стука и шороха шин в прихожей.

Это Курильщик.

Светящийся и обновленный после Клетки. Славный человек, не загромождающий помещение ничем, кроме себя и своих кошмарных вопросов.

Гляжу на него по-птичьи, одним глазом. Второму мешает свешивающийся с брови пластырь.

– Привет! – восклицает он и тут же мрачнеет. – Что случилось?

Мне становится совестно. Возвращающихся из Клеток встречают ликуя. Так принято еще с тех пор, когда никто не отправлялся в них по собственному желанию. А я слишком устал и слишком похож на огородное пугало, чтобы проделать все необходимые телодвижения.

– Не поладил с Черным. А ты как? Все в порядке?

Пухлощекий, румяный Курильщик, с блестящей челкой до самых бровей. Прошедший испытание Клеткой. Конечно, с ним все в порядке – это сразу видно, но на всякий я случай уточняю. Клетки – плохое место. Не самое плохое в Доме, но одно из плохих. И я рад, что Курильщик этого не понял. Хотя вообще-то радоваться по такому поводу не принято.

– Замечательно, – его тон подтверждает мою догадку. – Как будто заново родился, честное слово! Спасибо Шакалу.

– Рад, что ты так к этому относишься.

Он подъезжает вплотную к кровати и настороженно глядит на меня:

– Из-за чего вы подрались?

Подразумевается: как вы с Черным умудрились подраться? Мои возможности на этом поприще для него – тайна за семью печатями, но ему все же легче вообразить в драке меня, чем солидного флегматика, каким, наверное, Курильщику кажется Черный. Еще он ужасно боится услышать что-нибудь вроде: «Видишь ли, у нас возникли определенные разногласия, малыш», – и ничего более. Боится, потому что довольно часто слышит именно такого рода объяснения, и они его удручают. Мешают ощущать себя взрослым. Вообще-то у него есть основания опасаться. Искушение отделаться парой бессмысленных фраз велико. Объяснения повлекут за собой только новые вопросы, ответить на которые я уже не смогу. Но Курильщика трудно отшивать. Он протягивает себя на раскрытой ладони – всего целиком – и вручает тебе, а голую душу не отбросишь прочь, сделав вид, что не понял, что тебе дали и зачем. Его сила в этой страшной открытости. Таких я еще не встречал. И я вздыхаю, прощаясь с надеждой отдохнуть до возвращения стаи.

– Видишь ли… Лорд решил попробовать одну штуку, «Лунную дорогу». А влияние этой жидкости на человеческий организм отличается удивительной непредсказуемостью. Одним становится плохо. Другие начинают вести себя странно. Есть и такие, что чувствуют себя совершенно счастливыми. Со стороны это выглядит неприятно. Один мой знакомый после «Дороги» начал объясняться стихами. Другой вообще разучился говорить…

Курильщик слушает с таким напряженным вниманием, что я с трудом удерживаюсь от искушения пересказать последствия всех известных мне случаев употребления «Дороги».

– В общем, ты понял. Пить ее – стать подопытным кроликом.

Он кивает:

– Я понял, Сфинкс. Это наркотик. Так что случилось с Лордом?

Мельком гляжу на смятый плед в углу кровати, где сидел застывший дракон. Больше похожий на чучело.

– Он оцепенел. Превратился в камешек. Не реагировал ни на что. Кстати, не худшая из реакций. Главное в таких случаях – не трогать и не мешать. Но кто-то должен быть рядом. На всякий случай.

Курильщик вздыхает с облегчением. Он не любовался пять часов кряду живой скульптурой с широко распахнутыми глазами, не слышал причитаний Лэри и пророчеств Шакала. Для него в моем рассказе нет ничего пугающего.

Я пытаюсь прилепить на место чертов пластырь, потирая его о прутья спинки, но безуспешно. Завтрак скоро закончится. Пора закругляться с этой историей.

– Черный вызвался остаться с Лордом на время обеда. Когда мы вернулись, Лорда уже не было. Этот кретин отправил его в Могильник. Уж не знаю, вызвал Пауков или сам дотащил. Да это и неважно. Вот, собственно, все.

Как я и предполагал, для Курильщика это явно не все. Он смотрит с таким изумлением, что я догадываюсь: что-то нехорошее от меня к нему просочилось. Мне кажется, я говорил почти без эмоций и уж, конечно, далек от того, что творилось со мной вчера, но некоторые чувства трудно держать при себе, они так или иначе прорываются наружу. Моя нелюбовь к Черному как раз из таких. Как, впрочем, и его нелюбовь ко мне. Курильщику этого знать необязательно, хотя в своем случае я, кажется, опоздал. Он уже что-то почуял.

– Я думаю, – взгляд Курильщика убегает, прячась под ресницами, – может, он хотел как лучше? Может, он испугался за Лорда и решил, что так будет надежнее. В лазарете ведь знают, как приводить людей в чувство после… после всяких таких вещей.

– Конечно. Там много чего знают. А Черный хотел как лучше. На его взгляд, лучше нам обойтись без Лорда. Слишком он неспокойный.

– Ты как-то странно говоришь, Сфинкс… Как будто Лорда там съедят.

Самое невыносимое в новичках то, что им постоянно приходится объяснять очевидные вещи. При этом чувствуешь себя дураком. Особенно если ты голый и замотан в сырое полотенце. Можно, конечно, ничего не объяснять. Но я не сторонник подобного поведения, ведь рано или поздно все мы сталкиваемся с проблемами, выросшими из недоговоренностей. Из того, что кто-то из нас не так понят.

– В историях болезней, хранящихся в Могильнике, – мужественно начинаю я, – имеются специальные наклейки. Желтые, синие и красные. Их же вклеивают в личные дела. Не буду сейчас рассказывать о желтых и синих, но одна красная полоска означает, что ты асоциален и неуравновешен. Две – что склонен к суициду и нуждаешься в усиленном контроле психотерапевта. Три – что страдаешь неизлечимым психическим расстройством и нуждаешься в стационарном лечении, которого Дом тебе предоставить не в состоянии.

Курильщик хмурится, пытаясь припомнить, видел ли он в своих бумагах какие-нибудь полоски. Мне смешно, хотя, видит бог, в этом нет ничего смешного.

– Одна, – говорю я ему. – Раз тебя выставили из группы – почти наверняка. Но одна есть практически у каждого, так что не переживай. У нас без нее обошелся только Толстый.

– А у Лорда их?..

– Три. И боюсь, на этот раз, если не случится чуда, кто-нибудь обратит на это внимание.

– Так он шизофреник, да?

Я набираю в грудь побольше воздуха, но тут до меня доносится нарастающий гул и грохот катящейся по коридору лавины, и все нехорошие слова остаются при мне. Курильщик тоже слышит приближение отобедавших.

– Ох, я съезжу кое-куда, – испуганно говорит он. – Пока там свободно.

Он как раз успевает скрыться, когда лавина достигает спальни. Скрип, лязг, голоса, хлопанье двери. Первым влетает Шакал на Мустанге. Сметанные усы под носом и пакет с бутербродами в охапке.

– Алло, Сфинкс! Ты затеял одиночный стриптиз? Мог бы дождаться товарищей!

Горбач его отпихивает, ставит на тумбочку бутылку с соком и лезет доставать Нанетту на предмет кормления.

– Дивные бутерброды, – соблазняет меня Табаки. – Могу даже полить их соусом.

Ко мне протискивается Македонский с ворохом одежды в руках.

– Один с сыром, один с творогом. Сам над ними трудился, – не унимается Шакал.

– Курильщик вернулся. Может, он голодный. Спроси его.

С радостным воплем Табаки выкатывается задом в дверной проем и, судя по грохоту, бросается штурмовать дверь туалета.

– Курильщик! Солнце мое! Ты здесь? Отзовись!

Македонский застегивает на мне рубашку.

– Пойдешь к Лорду? – спрашивает он.

Ну, конечно. Сейчас мне только к Лорду. С объяснениями, как и почему он очутился в Могильнике.

– Оставь меня в покое, – огрызаюсь. – Я не в том состоянии, чтобы туда таскаться.

Он молча держит передо мной джинсы. Не возражает и не спорит, отчего на душе только муторнее.

Шакал – солнечный живчик в сметанных усах, восторженный визгун – возвращается. С Курильщиком, жующим бутерброд из пакета, и с Горбачом, который возбужденно лупит Курильщика по плечам, мешая ему насыщаться расспросами о том, как он провел время в изоляторе.

– Ну как там Клетка, стоит, проклятая?

Курильщик кивает:

– Да. Стоит. Ничуть не изменилась. А что ей сделается?

Сглатывая слюну, наблюдаю стремительное исчезновение бутербродов.

– Похудел ты, – горестно отмечает Лэри. – Тяжело было?

Курильщик опять кивает, жуя. Бурчит сквозь бутерброд:

– Ненавижу эти желтые цветочки!

Чем немедленно вызывает у Горбача с Шакалом взрыв воспоминаний о часах, проведенных ими в изоляторе:

– А я вот, помню, в прошлый раз…

– Чего там сутки, я как-то просидел четыре…

– Желтый – ерунда, а вот Синий…

Пока они делятся впечатлениями, я обнаруживаю у себя на плече руку Слепого.

– По-моему, – задумчиво изрекает Великий-и-Ужасный, – тебе имеет смысл прогуляться в Могильник. Поговори с Янусом, вы ведь друзья.

И этот туда же. Маршрут остался неизменным, задание усложнилось, а Слепого, в отличие от Македонского, не пошлешь к черту. То есть можно, конечно, но нежелательно.

– Это приказ? – сварливо уточняю я.

Слепец удивлен.

– Нет, конечно. Просто предложение.

Он отпускает мое плечо и удаляется, даже не дав мне возможности поворчать. Пора бежать в Могильник. Прямо сейчас, пока Табаки не вздумалось присоединиться к советчикам, пока Горбач не высказал все, что он думает по этому поводу, пока Лэри не предложил меня проводить. Слишком долго живем бок о бок. Бока почти срослись, и повадки у всех стали одинаковыми. Скоро не будет нужды открывать рот, чтобы сообщить свое мнение по любому вопросу, и так все всё будут знать.



Уроки проходят бесшумно, ничем меня не задевая. Дождь стучит в окна. Капли сползают по стеклам серыми лентами. Хочется спать. Ловлю себя на том, что засыпаю с открытыми глазами и даже вижу сон.

Тусклый переход по подземным коридорам. В конце – окно. Подслеповатое окошко, засиженное мухами, с замазанными мелом стеклами. На подоконнике – Волк. Спиной ко мне. В своем старом узорчатом свитере с дырками на локтях.

– Волк! – окликаю я.

Он оборачивается и смотрит на меня. Белый шрам на губе. Губы не шевелятся, но слышен голос.

– У меня в норе под подушкой, – говорит он шепотом, – повесилась мышь.

Просыпаюсь от взвизга Мымры и вижу перед собой ее круглые глазки-пуговки. Совсем очумелые.

– Где мышь? – с дрожью в голосе она нацеливает мне на нос указку. – Где она?

Дальше меня выставляют за дверь, и я волен делать что захочу. Вернее, не волен. Надо идти в Могильник. Захожу в спальню в поисках остатков трапезы Курильщика, не нахожу ничего, кроме крошек, и, опечаленный, удаляюсь. Коридор проплывает мимо, не сообщая ничего нового. Возможно, он и сообщает, но я передвигаюсь, словно в вакууме, глухой и слепой к его сообщениям, и даже приятно удивленный тем, что, оказывается, это возможно. До самого Могильника, на пороге которого все же встряхиваюсь. За этой дверью не та территория, по которой стоит брести из последних сил. В Могильнике следует демонстрировать бодрость и жизнерадостность. Даже если ты труп.

Коридор безупречно стерилен. Все сверкает белизной. И пропитано жутким лекарственным духом. Навстречу по надраенному паркету катятся два круглых и грозных Паука женского пола.

– Что такое? Кто разрешил? Вон отсюда!

Мой неузнаваемо жалкий голос:

– Я только на минутку. Передать поручение учителя. Это очень срочно.

– К заведующему! – пухлый, указующий перст в конец коридора.

Подметаю пол хвостом, льстиво скалюсь и бегу дальше.

Паучихи неприязненно таращатся. Их человек вроде меня устраивает только в одном состоянии: спеленутый, подвешенный и опутанный трубками-проводочками. Чтобы удобнее было сосать кровь. А безрукий, бегающий на свободе – безобразие и преступление. Мысленно показываю им фигу. Грабли на это, увы, не способны. Дальше бегу галопом.

Кабинет Януса. Ян – самый симпатичный и порядочный Паук на свете, и я его нежно люблю, но в последнее время наши отношения немного испортились, поэтому мне тревожно. Стучусь граблей и приоткрываю застекленную дверь.

– Можно войти?

– А, это ты, – Паук поворачивается на стуле-вертушке. Лошадинолицый, серо-рыжий и лопоухий, с удивительной улыбкой, которую он редко демонстрирует. Из-за нее его и прозвали Янусом. Когда он улыбается, то делается совсем другим.

– Входи. Не стой в дверях.

Я вхожу. Кабинет не такой белый, как остальной Могильник. Если постараться, можно даже представить, что находишься в каком-то другом месте. На стенах – рисунки Леопарда в тонких деревянных рамках. Кабинет Януса – единственное место в Доме, где можно в цивилизованном оформлении увидеть то, что рисовал Леопард. Сохранившееся на стенах ближе, понятнее и веселее, но стена есть стена, на ней трудно сохранить что-либо таким, каким оно когда-то рисовалось. А если вдруг затеют ремонт с перекрашиванием всего и вся, рисунки исчезнут навсегда. Останутся только эти. И те, что спрятаны у меня. Здесь – сплошные паутины и деревья, на самом большом листе – белый, длинноногий паук с легко узнаваемым янусовским лицом. Понуро висящий в центре надорванной паутины. Не всякий повесил бы у себя такой портрет. Ян повесил. И этот, и остальные, хотя от них так и пахнет ненавистью Леопарда к Могильнику. Подхожу к белому столу, покрытому стеклом.

– Можно мне повидаться с Лордом?

Янус молчит. Видно, что пускать не настроен. Но он никогда не скажет просто – убирайся. Это не в его духе.

– С кем ты поцапался? Подойди, я на тебя посмотрю, – Ян выдвигает ящик стола и начинает в нем копаться. – Подойди, я сказал. Тебе это нравится?

– Что именно?

– Драться. Бить кому-то морду ногами.

Он подцепляет что-то и выволакивает на стол. Бело-бирюзовые пакетики липучки.

– Этот грязный пластырь, который свешивается тебе в глаз, надо сменить.

Ян встает, сажает меня на стул-вертушку и отколупывает со лба клок пластыря. Я вижу, что он действительно грязноват. Это не смертельно, но Янусу надо угодить, и я сижу тихо, пока он делает все, что считает нужным.

– Видишь ли, – бормочет он, мучая мои раны. – Ему надо побыть одному. Иногда человеку это необходимо. Ты ведь понимаешь?

Я понимаю. Это действительно так. Но пусть объясняет это Македонскому, Слепому и всем остальным.

– Я понимаю, – говорю я.

– Вот и хорошо. Возвращайся в группу и скажи ребятам, чтобы никто больше не приходил. Может, позже, не сейчас. Это распоряжение директора.

Я вздрагиваю:

– Почему? Кажется, он обычно не вмешивается в ваши дела?

Взгляд Януса прочно приковывается к заоконному пейзажу.

– Иногда вмешивается. В исключительных случаях.

Мне становится плохо. Это приговор. Смотрю на Януса, и он вдруг отъезжает от меня вместе со столом, со всей комнатой, уменьшаясь и расплываясь. Стены скользят мимо, унося его все дальше, а картины, наоборот, увеличиваются, надвигаясь, и паутины на них раскидываются от пола до потолка жуткими искореженными ромбами. Закрываю глаза, но так еще страшнее, потому что слышны голоса. Еле слышный шепот тех, кто запутался в паутине и не вышел отсюда. Леопард. Тень. Это страшное место. Самое страшное в Доме. Как бы его ни мыли и ни надраивали, от него несет мертвечиной. Меня встряхивает так, что лязгают зубы. Передо мной лицо Януса, паутина исчезла.

– Что с тобой? – спрашивает он. – Ты в порядке?

– Не делайте этого, – говорю я.

Он отпускает меня и выпрямляется.

– Этого делать нельзя…

Янус качает головой:

– Уже не я решаю. Мне очень жаль. Да что с тобой творится?

Что творится? Со мной творится Могильник. Сущая ерунда по сравнению с тем, что предстоит Лорду.

– Извините, – говорю я. – Мне слишком плохо здесь.

Он наливает воды в стакан, дает мне выпить. Забыв про грабли, пью из его рук.

– Здесь? – переспрашивает он. – Только здесь?

– Вы знаете, о чем я говорю.

– Догадываюсь. Эти ваши странные суеверия. Ты уверен, что совершенно здоров?

Я молчу. Совершенно здоровых людей не бывает. Пауку ли об этом не знать. Янус опустил веки и кусает губу. Сгорает от любопытства. Долго ждать его вопросов не придется. Он достает из ящика сигареты, и я понимаю, что вопросов будет даже больше, чем я думал. Ян садится на край стола.

– Откуда берется этот страх? – спрашивает он. – Почему? Я сталкиваюсь с этим слишком часто, чтобы просто отмахнуться. Когда в моем собственном кабинете, – он оглядывает стены, словно желая убедиться, что это именно его кабинет, – кого-то прошибает холодным потом… Я хочу знать, чем это вызвано. Если бы такое происходило только с тобой, все было бы понятно. Я отправил бы тебя к специалисту, и проблема была бы решена, – он затягивается, внимательно глядя мне в глаза. – Можешь не отвечать, если не хочешь…

– Я отвечу. Только мой ответ вас вряд ли удовлетворит. Это плохое место для любого из нас. Есть хорошие места, и есть места плохие. Это плохое. А объяснять почему – долгая история.

Янус молча ждет продолжения.

– И раз вы все равно не собираетесь пускать меня к Лорду…

Его плавно переходящий в лысину лоб собирается гармошкой морщин.

– Ты что, торгуешься? – спрашивает он удивленно. – Со мной?

– Торгуюсь. Между прочим, я когда-то написал на интересующую вас тему статью, так что вполне компетентен в данном вопросе. Обширная статья с цитатами из классиков и с интригующим названием: «Могильник – вне и внутри нас». Как вы, наверное, уже догадались, сейчас я набиваю себе цену. Так принято, когда люди торгуются.

Янус смотрит с таким изумлением, что становится смешно.

– Ничего не понимаю, – признается он. – Какая статья? Где?

– Всего-навсего в журнале, выходящем в десяти экземплярах.

Он облегченно вздыхает:

– Теперь понял. Это ваш журнал. О чем он?

– Обо всем. Выходит дважды в год, так что тем хватает. Авторы подписываются неопознаваемыми кличками, и каждый пишет о чем вздумается. Я написал о Могильнике, а в следующем номере было много откликов. Они бы вас заинтересовали не меньше, чем сама статья.

Янус кивает:

– Торг идет на два номера, то есть на годовую подписку. Кот в мешке. Даже два кота.

– На визит к одному дракону. По-моему, честно.

– Не пойдет, – с явным сожалением отвечает Янус. – Это значило бы поступиться принципами. Пойти на поводу собственного любопытства. Потом я бы сам себя стыдился.

– Как хотите.

Несмотря на отказ, вздыхаю с облегчением. Хорошо, что он не согласился. Мне бы не хотелось, чтобы он прочел тот мой опус. Там было слишком много сказано. Как в картинах Леопарда. Мельком смотрю на них – и тут же отвожу взгляд. Только не хватало еще раз «поплыть». Приковываюсь к Янусу. Стараюсь смотреть только на него. Он нарочито демонстративно оглядывается в поисках того, чего ему все равно не увидеть, и гасит сигарету в пепельнице.

– Ты отвратительно выглядишь, – говорит он. – Ступай выспись, поешь, приведи нервы в порядок и возвращайся.

В голосе раздражение – я и мои страхи его достали. Должно быть, они видны невооруженным глазом.

– Иди, – повторяет Янус. – Все устали. Завтра выходной. Я разрешу тебе зайти к нему.

– Не выйдет, – терпеливо объясняю я. – Был бы рад послушаться, но не могу. Пока не увижусь с Лордом, я не могу ни спать, ни есть, ни смотреть в глаза нашим. Не могу вернуться ни с чем и завалиться в кровать. Я не сделал того, что должен был сделать, – неужели вы не понимаете?

– Я должен потакать тебе в твоих капризах?

– Это не каприз. Вы это прекрасно знаете.

– Он должен от вас отдохнуть. Ему нужен покой. Ты в своем истеричном состоянии только навредишь ему.

– Покой у него будет там, куда вы его отправите. И навредят ему там намного больше. Знаете, как здесь говорят о тех, кто ушел из Дома? Как о покойниках. А вы не даете мне побыть с человеком, который скоро для нас умрет.

Янус слезает со стола. Трет лицо, длинный и сутулый, больше, чем когда-либо, похожий на того себя, каким его изобразил Леопард.

– Знаешь… – говорит он, – если ты просидишь в моем кабинете еще немного, я, пожалуй, не смогу больше оставаться тут один. Мне станет мерещиться бог знает что, пока я окончательно не уверюсь, что это и впрямь страшное место. Не знаю, как ты этого добиваешься, но с этим трудно бороться.

– Я не добиваюсь, – говорю я. – Я так чувствую.

– Пойдем, – он открывает дверь и придерживает ее для меня. – Мне дороги мой кабинет и мое душевное спокойствие. Поэтому чем быстрее ты отсюда уберешься, тем лучше для нас обоих.

Я встаю.

– Так вы меня к нему пустите?

– Мы идем туда. Как, по-твоему, должен я спросить, хочет ли он тебя видеть?

Идем по Могильному коридору. Он шагает – длинный, как белая башня, я еле волочу ноги, поспевая за ним. Меня можно свернуть в жгут и использовать вместо половой тряпки. Конечно, я добился своего, но для самого главного, ради чего все затевалось, уже не осталось сил. Сворачиваем в боковой коридор. Задержавшись у длинного непрозрачного шкафа, Янус вытаскивает из него халат и бросает мне:

– Подожди здесь. Сейчас вернусь.

Я жду, рассматривая композицию из кактусов в розовых горшочках, подвешенных на проволочной конструкции, чем-то напоминающей паутину. Еще одну. Этот коридорный аппендикс, выстланный белым линолеумом, сверкает под лампами, гордо демонстрируя главное качество Могильника – стерильность. При желании с него можно есть. Но я всего лишь сажусь на пол и прислоняюсь к стене. И привожу в порядок расшатанные нервы простым внушением. «Ты не пациент, ты здесь проездом. Пробегом. Ты уйдешь, когда вздумается. Помни об этом и терпи».

Когда-то давно в статье о Могильнике я расковырял слово «пациент». Препарировал его, разложил на микрочастицы. И пришел к выводу, что пациент не может быть человеком. Что это два совершенно разных понятия. Делаясь пациентом, человек утрачивает свое «я». Стирается личность, остается животная оболочка, смесь страха и надежды, боли и сна. Человеком там и не пахнет. Человек где-то за пределами пациента дожидается возможного воскрешения. А для духа нет страшнее, чем стать просто телом. Поэтому Могильник. Место, где отмирает дух. Страх, которым пропитаны здешние стены, неистребим. В детстве я не понимал, откуда взялось это название. Старшие оставили его нам в наследство вместе со своим ужасом перед этим местом. Чтобы до него дорасти, потребовалось время. Много времени и страшных потерь. Подрастая, мы как будто заполняли нишу, вырубленную до нас, но по нашей мерке. Пока не заняли ее целиком. Пока не поняли смысл всех названий, придуманных когда-то, и не повторили почти все действия, уже проделанные. Даже безобидный «Блюм» был чьим-то праправнуком, целиком наше детище – и повторение старого. Я не сомневался: если найти номера его предшественников и покопаться в них, всплывет не один крик ненависти к Могильнику, аналогичный моему.

Янус выходит и кивает на дверь:

– Можешь войти. Через четверть часа зайду и проверю, как на него действует твое присутствие. Если он будет расстроен, ты здесь больше не появишься.

– Спасибо, – говорю я и вхожу.

Белизна кафельных стен слепит. Палата крошечная, одноместная. Окон нет. Лорд сидит, укрытый до колен, в уродливой серой пижаме с завязками у горла. На тумбочке рядом с кроватью – поднос с тарелкой овсянки и стаканом молока. Нелепая пижама Лорду к лицу, как, впрочем, все, в чем мне доводилось его видеть. По теории Табаки, Золотоголовый останется красив, даже если его вывалять в дерьме, а уж какие-нибудь живописные смола и перья сделают его просто неотразимым. Человек, непривычный к Злому Эльфу, в его присутствии теряется, погребенный под кучей комплексов. Привычный и очень голодный может отвлечься тарелкой овсянки. Как это происходит со мной.

Она прекрасна! В тарелке с каемкой из мелких розовых цветочков, с золотистой лужицей масла по центру, нежно-бежевая, уже подернувшаяся застывшей корочкой, но явно еще теплая… как раз в меру. Гляжу, как загипнотизированный, умирая от желания наброситься, с чавканьем и урчанием вылизать тарелку начисто, с хлюпом втянуть молоко, упасть и уснуть. Смешно, но чем отчетливее я себе это представляю, тем мне голоднее. Даже ноги начинают подкашиваться. Еще немного – и я свалюсь замертво. Лорд удивленно таращится.

– Привет, – бросаю ему, не отрывая взгляда от овсянки. – Как дела?

Да. Явно, что-то не то несу. Какие у него могут быть дела? Дурацкий вопрос. Но надо же было что-то сказать.

Лорд кривит губы.

– Какие дела? О чем ты?

Молчу. Тупо и безнадежно. Овсянка остывает. Лорд смотрит хмуро.

– Ты случайно не голоден?

Вежливый вопрос. Как это мило с его стороны!

– Случайно – очень да!

– Тогда, может…

Дальше не слушаю. Коршуном падаю на овсянку и истребляю ее. Кажется, все-таки ложкой, потому что по окончании трапезы обнаруживаю ее торчащей в зажиме правой грабли. Правда, черенком наружу, так что не совсем понятно, как я умудрился с ее помощью есть. Но это уже мелочи. Все еще трясясь от жадности, чудом не задохнувшийся, обессилено опускаюсь на край кровати.

– Спасибо, Лорд. Это звучит банально, но ты спас мне жизнь.

Подбородок Лорда вздрагивает.

– Я заметил. Извини, это бросается в глаза.

До меня потихоньку начинает доходить юмор ситуации. Предполагаемый утешитель и ободритель явился измордованный, безумными глазами уставился на овсянку и слопал ее, едва дождавшись приглашения. Сожрал обед больного.

– Да. Нехорошо получилось, – признаю я.

Лорд начинает хохотать. Я тоже. Смеемся до слез, истерично, как пара психов. Я даже начинаю опасаться за овсянку, но до этого дело не доходит. Веселье обрывается так же внезапно, как началось. Лорд мрачнеет.

Неприятная пауза. То, чего я опасался с самого начала. Между нами вырастает щит. Обитый железными бляшками, с фамильным гербом – двухголовым вараном-переростком на фоне трех ярко-красных полос.

– Какая сука?.. – начинает Лорд тоном, от которого на гербе появляется четвертая красная полоса: «Склонен к насилию, опасен, нуждается в строгой изоляции».

– Черный, – поспешно перебиваю я, пока красных полос не стало пять или даже, не приведи господь, шесть. – И не смотри на меня так. Я тоже виноват. Надо было получше к нему принюхаться, когда он вдруг вызвался посидеть с тобой. Если тебя это хоть немного утешит, я его чуть не отправил на тот свет.

– А он – тебя, – усмехается Лорд.

– Куда ему.

Еще одна пауза. Лучше бы он ругался. Молчать этот тип умеет до жути выразительно. И долго. Так что мы сидим и молчим, а тишина сгущается вокруг душным облаком. Нечто странное присутствует в ней. Лорд скорее растерян, чем зол. Возможно, это результат лечения, а может, и что-то другое.

– Что теперь со мной будет? – спрашивает он, когда я уже расстался с надеждой продолжить разговор.

– Не знаю. Как повезет.

Не слишком честно, но не говорить же, что шансов практически нет. Я бы и не смог. Лорд, тем не менее, сникает, как будто я сказал все как есть.

– Дерьмо, – шепчет он. – Надо же было так вляпаться…

Я молчу. Собственное бессилие пожирает меня. Скоро останутся одни кости. После смерти Волка довольно знакомое чувство. В свое время оказалось, что я вполне могу с ним жить. Теперь мне придется пройти через это вновь, утешаясь тем, что бывало и хуже. По крайней мере Лорд останется жив.

– Слушай, – говорит он. – Ты пил когда-нибудь «Дорогу»?

– Нет. Даже не пробовал. Ни «Дорогу», ни «Белую радугу», ни «Четыре ступеньки».

Лорд глядит странно. Его распирает от желания что-то рассказать, и вместе с тем он боится это делать.

– А ты поверишь, если я скажу, что попал черт знает куда и прожил там не меньше четырех месяцев?

Спрашивает – и отводит взгляд. Пальцы терзают край одеяла, губы кривятся в усмешке, как будто я уже разразился протестующим квохтаньем, перекрестился граблями и упал в обморок.

Верю ли я? Смотрю внимательнее – и замечаю то, что должно было броситься мне в глаза сразу, не отвлекись я овсянкой. Он выглядит старше. Исчезли последние следы юношеской пухлости, нежный овал лица как будто сточили. Лицо стало жестче. Теперь уже не скажешь, что ему нет двадцати. Неопределимость возраста – основная примета прыгуна – проступает в нем так отчетливо, что остается только выругаться. Не разглядеть такое может разве что Черный.

Мое возмущение, должно быть, заметно невооруженным глазом, потому что Лорд усмехается еще презрительнее:

– Ну да, конечно. Теперь ты тоже думаешь, что я спятил.

– Я думаю, что спятил сам. Что мне давно пора на свалку! Господи, не разглядеть прыгуна с двух шагов! Каким же надо быть идиотом!

Он недоуменно моргает:

– Что случилось, Сфинкс?

Беру себя в руки. Какого черта я сюда приперся? Уничтожать чужой ужин? Страдать от сонливости, ничего вокруг не замечая, а, заметив, после того как ткнули носом, ругаться? Человек поделился со мной самым сокровенным, и как я на это реагирую?

Закрываю глаза. О некоторых вещах не принято говорить прямо, но, когда уже испортил все, что мог, надо за это расплачиваться.

– Это была заброшенная местность, – говорю скороговоркой, не открывая глаз, – раздолбанная трасса, вокруг – поля, изредка попадаются домики. Большая часть заколочена. Из основных примет… ну разве что закусочная. Она торчит где-то там на обочине. По-моему, на нее выходит каждый второй прыгун. Некоторые натыкаются и на заправку, но реже…

Кружится голова. Совсем чуть-чуть, но это тревожный признак.

– Извини, Лорд. Об этом нельзя долго говорить. Я не знаю, что было с тобой потом и куда ты попал, но дорога на «ту сторону Дома» для всех начинается одинаково. Почти для всех. Я угадал?

Перестаю жмуриться. Глаза Лорда заняли пол-лица. Как у лунатика, которого внезапно разбудили. Самое время явиться Яну и встретить его безумный взор. Беспокойно озираюсь на дверь.

– Все, Лорд. Соберись. Ты ничего не слышал. Оставь в покое одеяло, сосчитай до ста, выпей молока. Ян обещал зайти. Будешь так дико таращиться, тебя нашпигуют таблетками и запакуют в смирительную рубашку.

Лорд судорожно кивает, изо всех сил пытаясь последовать моему совету. Кажется, даже считает до ста. Выражение лица, во всяком случае, соответствующее. Дойдя, по моим прикидкам, до восьмидесяти шести, он не выдерживает:

– Ты же никогда не пил ничего такого! Откуда ты знаешь?

– Дом – странное место, Лорд, – говорю я. – Здесь у людей похожие глюки. По крайней мере начинаются они похоже. И вовсе не обязательно что-то пить или жевать. Я даже думаю, что, если какую-нибудь из смесей, над которыми у нас колдуют так называемые «знатоки», вынести в Наружность и кого-нибудь там угостить, ничего особенного не случится. Ну, может, живот поболит. Ни в чем нельзя быть уверенным, конечно, но мне так кажется. Возможно, я ошибаюсь.

– Так это не я спятил? – уже спокойнее уточняет Лорд. – То есть не я один.

– Последнее утверждение ближе к истине, – соглашаюсь я.

Тут наконец появляется Янус. Лорд старательно изображает безмятежность. Я выпрямляюсь, сердобольный и участливый, как бабушка, дорвавшаяся до любимого внучка.

– Как вы тут? – интересуется Ян. – Еще не деретесь?

Мы дружно протестуем. Посмотрев на поднос с опустевшей тарелкой, Ян удовлетворенно кивает.

– Можешь остаться еще ненадолго, – говорит он мне. – Полчаса, не больше.

Ян исчезает.

Теперь можно торчать в палате Лорда хоть до завтрашнего утра, никакие Паучихи не явятся, чтобы меня отсюда вытолкать.

– Дай сигарету! – клянчит Лорд, как только за Янусом хлопнула дверь.

Лезу граблей в карман. Она там благополучно застревает и копошится, как глупое насекомое, безо всякого толку. Лорд притягивает меня к себе, освобождает бедную конечность и достает сигареты. Зажигалку мы находим в другом кармане. Я слезаю с кровати и сажусь на пол спиной к тумбочке. Дружно затягиваемся. Лорд – жадно. Я – обреченно.

– Расскажешь?

Должно быть, сверху мои покачивания лысиной выглядят особенно удручающе.

– Прости. Не могу. Об этом не говорят.

– Я почему-то так и думал. Законы Дома, чтоб их все перезабыли, так?

– Никаких законов. Все получается само собой. Я, например, не суеверен, но вполне может статься, что, если я сейчас начну делиться с тобой впечатлениями, мой следующий визит «на ту сторону» закончится не очень хорошо. Правда, я в те края не собираюсь, но кто может знать? О таких вещах никто ничего толком не знает. А болтать о том, чего не понимаешь, не стоит.

Некоторое время мы молча курим. Линолеум подо мной испещрен следами кроватных колесиков, стены, на метр облицованные белым кафелем, слепят, отражая свет ламп. Я чувствую, что я в неподходящей обстановке, в неподходящем месте и беседую на неподходящие темы. Без сомнения, тема еще не закрыта. Лорд слишком взбудоражен, чтобы притормозить только потому, что я его об этом попросил. Я не сомневаюсь и в том, что так или иначе, рано или поздно мне это выйдет боком. Поясница мерзнет, в позвоночник врезается ручка от ящика на тумбочке, но моя усталость перешла в оцепенение, я просто не в состоянии сдвинуться с места.

– Откуда ты знаешь о других? – спрашивает Лорд. – Все-таки кто-то что-то рассказывает?

Это называется «подкрасться исподволь». Вроде бы, совсем не о том говорим и в то же время о чем же еще? Задираю голову, но вижу только его локоть и сизые струйки дыма. Пепел он стряхивает в тарелку из-под овсянки. Варварство, но все лучше, чем пачкать простыни. Завистливо думаю, что мне в свое время никто ничего объяснять не удосуживался. В какой бы форме я ни задавал свои вопросы. С какого бы конца ни заходил и как бы искусно ни подкрадывался к теме. В моем случае это было бессмысленно.

– Слушай, Лорд, – говорю миролюбиво. – Попробуй ответить на свой вопрос сам. Ты же не Курильщик. Подумай хорошенько.

Метод Слепого. Хотя он бы умер от изумления, услышав, как я его применяю. Он в таких ситуациях выразительно молчал. Мне полагалось расслышать сакраментальное «думай сам» в его молчании, подумать и, придя к каким-либо выводам, держать их при себе. Очень удобно. Доведись Бледному учить кого-нибудь плавать, он просто зашвырнул бы объект обучения подальше в воду и уселся ждать. Единственный продукт такой радикальной системы образования – я сам, и можно только восхищаться моей живучестью.

Пока я мысленно поминаю годы своего ученичества недобрым словом, Лорда осеняет:

– Ночь Сказок?

– Молодец!

И похвалы в системе обучения Слепого не приветствовались, но я все же не он.

– Знаешь, как она раньше называлась? «Ночь, когда можно говорить». Слишком прозрачно, да?

– Стихи, песни… – бормочет Лорд. – Кто-то мог проговариваться спьяну. Песни нетрезвого Табаки иногда звучат очень странно…

Я поворачиваюсь к нему и кладу подбородок на край постели. Удобная и рискованная поза. Можно невзначай задремать. Лорд никогда мне этого не простит.

– Ну? – спрашиваю сонно. – Еще? У тебя хорошо получается. Про пьяных ты угадал. Про песни тоже. Можно еще в какой-нибудь четверг посетить сборище поэтов в старой прачечной. Вытерпеть полтора часа унылых завываний и узнать что-нибудь интересное. Но это на любителя.

Лорд еще какое-то время размышляет.

– Иссяк, – признается он наконец. – Больше ничего не могу угадать. Разве что кто-нибудь не очень суеверен и говорит на эти темы вслух.

Я понимаю, что он действительно иссяк. Лицо у него усталое.

– Стены, – говорю я, сжалившись. – Ты читаешь все, что на них написано? И никто не читает. Кроме тех, кто знает, что ищет и где смотреть. Вот ты картежник. Ты знаешь, где проставляются результаты игр, правильно? Некартежники их и за год не найдут.

Лорд хватается за голову:

– Конечно! Какой я идиот! Я сам сто раз…

Все. Ближайшие пару дней мы будем лицезреть прилипшего к коридорным стенам состайника. И отскребать его в обеденный перерыв. Я вдруг спохватываюсь, что, скорее всего, никакой лишней пары дней у него не будет, и эта мысль меня замораживает. Ни стен, ни тем более поэтических сборищ. Я просто забыл об этом, стараясь держаться безмятежно. Перестарался. В груди ноет щемящее чувство утраты. Неуместное в присутствии Лорда, который пока еще здесь.

– Знаешь, – говорю я, – что означает случившееся с тобой? Что Дом взял тебя. Пустил в себя. Где бы ты ни был, ты теперь – его часть. А он не любит, когда его части разбросаны где попало. Он притягивает их обратно. Так что не все потеряно.

Лорд морщится, вдавливая в многострадальную тарелку окурок.

– Ты сам-то в это веришь? Или просто пытаешься меня утешить?

– Вообще-то я себя пытаюсь утешить. Но еще Седой говорил: слова, которые сказаны, что-то означают, даже если ты ничего не имел в виду.

Он смеется, выуживая из пачки новую сигарету:

– Не знаю, кто такой этот Седой, но раз он что-то такое говорил, я, пожалуй, утешусь. Если вдуматься, «Седой» звучит не хуже, чем «Аристотель». А ты ложись, поспи здесь, если хочешь. Вид у тебя такой, словно ты не доберешься до спальни.

Поспать в Могильнике? Почему бы и нет. Если Лорду не хочется оставаться в одиночестве. Встаю и пересаживаюсь на соседнюю кровать. Их тут две, как нарочно. И вторая тоже застелена.

– Ты прав. Собеседник из меня сейчас никудышный, а до спальни я действительно могу не дойти.

Вытянувшись на койке, заправленной одеялом асфальтового цвета, я испытываю непередаваемое блаженство.

– Спасибо, – шепчу, уже закрыв глаза. – Ты второй раз за день спасаешь мне жизнь.

Он опять смеется.

– Сфинкс, – я так и не понял, сразу он меня окликнул или мне все же удалось немного поспать, – скажи, а я смогу уходить на «ту сторону» из других мест? Из Наружности?

Выкарабкиваюсь из сна, одновременно пытаюсь удержать его, как теплое одеяло, которое с меня стаскивают.

– Что? Не знаю, – собственный голос кажется чужим, он заглушен одеялом, которого нет, – никто не проверял, некому было. И знаешь что… те места не так безобидны, как тебе могло показаться. Среди них попадаются довольно жуткие. Я просто вычислил, что там ты не продержался и двух месяцев…

Я бормочу что-то еще, ведь то, что он спросил, – важно, и надо бы объяснить… но наваливается сон, облепляет лицо липкими комьями ваты, которые мешают говорить, и я, незаметно для себя, проваливаюсь в него. В тяжелый, нехороший сон, где человек со стальными передними зубами и лицом, покрытым мелкими шрамами, называет меня «маленьким ублюдком», бьет за каждую провинность и обещает скормить своим доберманам, которых у него пять. Пять тощих, остромордых, невменяемых псов в переносных клетках. В мои обязанности входит их кормежка и уборка за ними, я ненавижу их почти так же сильно, как нашего общего хозяина, а они отвечают мне тем же. Мне тринадцать лет, я беспомощен, одинок и знаю, что никто меня не спасет. Это он приучил меня к пиву. Просто в его чертовом пикапе никогда не было воды…

Просыпаюсь резко, как от пощечины, кажется, даже с криком, и вскакиваю, мокрый от старого кошмара, с отдающимся в ушах хохотом. Утробным «хо-хо-хо», причиняющим почти физическую боль.

В палате полумрак, горит только ночник над кроватью Лорда. Золотоголовый добивает мою пачку, сидя все в той же позе, очень прямой и задумчивый. Запах табака полностью забил лекарственный дух Могильника, теперь его не истребит никакое проветривание.

– С пробуждением, – без особого энтузиазма приветствует меня Лорд.

Я нагибаюсь к постели, еще сохранившей отпечаток моего тела, к влажному пятну там, где покоился мой затылок, и вытираю лоб о шершавое одеяло. Потом иду к Лорду. Кости ноют, словно, пока я спал, кто-то на мне попрыгал, что вообще-то недалеко от истины. Лорд протягивает коротенький окурок:

– Извини, больше не осталось. Делать было нечего. Тут ужин принесли…

И ничего не сказали про дым и мою дрыхнущую в неположенном месте персону. Красота – страшная сила. Действует даже на Паучих. А на них почти ничего не действует.

Лорд вставляет окурок мне в зажим, избегая смотреть в глаза:

– Ты кричал во сне. И говорил. Жуткие вещи.

Я затягиваюсь, почесывая граблезубцем зудящую бровь под пластырем.

– Могильник на меня плохо действует. Почти всегда. Не стоило здесь засыпать.

– Кто этот человек? Он существует?

Кафельная облицовка стен еле уловимым эхом отражает наши голоса.

– Может быть. На «той стороне». Если его никто еще не прикончил. Давай не будем о нем говорить.

– Давай, – Лорд отбрасывает волосы с лица и наконец смотрит мне в глаза. Как будто видит впервые. – Уже поздно. Тебе, наверное, пора. Если не заперли вход.

Мне действительно пора уходить, но ужасно не хочется оставлять его в месте, где ко мне приходил «стальнозубый». Пусть даже во сне. Лорд напуган, а значит, открыт для любого рода нечисти, которой вздумается его посетить. Хотя не мешало бы запастись едой, сигаретами, прочими полезными вещами и предупредить народ, что я ночую в Могильнике.

– Проверю дверь, – говорю я Лорду. – Если заперто, сразу вернусь. Если нет, схожу к нашим. Может, даже принесу чего-нибудь пожевать.

Лорд кивает:

– Давай. Там, снаружи, – свет, будь осторожнее.

Машу ему граблей и открываю дверь в белоснежно-голубой коридор.

Ночной Могильник – как замок с привидениями. Ненавижу его синеватый свет, превращающий лица в посмертные маски. Дойдя до поворота, сворачиваю за угол. По обе стороны мое скользящее отражение ловят стеклянные дверцы шкафов. Иду быстро. Здесь негде спрятаться, но я отчего-то уверен, что это не понадобится. И оказываюсь прав. Пост дежурной сестры освещен, как огромный аквариум, в центре которого плавает стылый лик Медузы Горгоны. Открой она глаза, мне придется окаменеть, положившись на неспособность некоторых хищников обнаружить неподвижный объект. Но Паучиха спит. Глаза закрыты, только зловеще поблескивают круглые очки. Прокрадываюсь мимо.

Входная дверь не только не заперта, она слегка приоткрыта. Меня это удивляет, но, выйдя в темноту площадки перед Могильником, я вижу равномерно вспыхивающие оранжевые точки и перестаю удивляться. Они здесь. И ждут уже давно. У них еда в рюкзаках, бутылки с водой, пледы, кофеварка и даже, наверное, посуда. Кто-то встает мне навстречу. Они успели привыкнуть к темноте, один я ничего не вижу, но, судя по тому, как уверенно передвигается этот кто-то, он, скорее всего, Слепой.

– Янус сказал, что все плохо? – то ли вопрос, то ли утверждение, у Бледного вечно не разберешь.

– Вроде того.

– Тогда пошли, – он оборачивается к сидящим у стены. – Вставайте. Сфинкс нас проводит.

И я их провожаю. Причудливой вереницей мы проплываем мимо аквариума с подсвеченной Горгоной, мимо стеклянных шкафов и непрозрачных дверей – странные длинные тени. Самая гротескная – та, что состоит из двух – Табаки на плечах Лэри, – она выше всех и самая лохматая. Здесь нет Черного и Курильщика, зато Македонский тащит спящего Толстого, отражение которого в дверцах шкафов больше напоминает пухлый рюкзак. Я пропускаю их вперед и иду следом, любуясь и восхищаясь. Это моя стая. Читающая мысли, ловящая все на лету. Нелепая и замечательная. Запасливая и драчливая. Я могу полностью раствориться в нежных чувствах к ним – Черного нет, и некому сбить с меня сентиментальный настрой. Но, боже мой, до чего же нас мало! Спохватившись, что отстал, тогда как следовало бы идти впереди, показывая дорогу, я убыстряю шаг и краем глаза ловлю последнее отражение в последнем шкафу – Македонского, утаскивающего за поворот свою сопящую ношу, почти слившегося с ним Сфинкса и еще кого-то, мелькающего белыми кроссовками сразу за нами, но исчезающего, стоит мне обернуться. Мне становится совсем хорошо. Специально для этого – последнего, невидимого – я начинаю вслух читать стихи. Совершенно дурацкие, такие, какие любил когда-то Волк:

 

Зеленый день падучей саранчи…

Предместных гор седые очертанья,

А от полей до дома – две сумы.

Две полновесных сумки стрекотанья…

 

Дом
Интермедия

Хламовник встретил их насмешками и хихиканьем.

– Хвост Слепого вернулся! – крикнул Пышка.

Зануда и Плакса выбили барабанную дробь на днищах дырявых кастрюль.

– Хвост Слепого! Хвост Слепого! – пропели они.

В голосах не было враждебности. Скорее удивление. Как будто месяц в лазарете вычеркнул Кузнечика из их жизни.

Волк жадно озирался по сторонам.

– И… и Сероголовый с ним, – неуверенно добавил Пышка.

Почти вся группа была в фуфайках с яркими, кричащими надписями. Кузнечик понял, что эта мода появилась в его отсутствие. Фуфайки сообщали: «Объятый пламенем!», «Моя жизнь – сплошное разочарование», «Держись подальше!» Лица над яркими надписями казались взрослее.

Спортсмен лежал на своей кровати, свесив ноги, и листал журнал. «Обстоятельствам не поддаюсь» – прочитал Кузнечик его надпись. На них с Волком он даже не взглянул. Волк опустил на пол сумки.

– Привет, Белобрысый! – сказал он Спортсмену.

Зануда и Плакса сразу перестали стучать. Спортсмен мимолетно глянул поверх журнала.

– Пышка, объясни этим, что я давно Спортсмен, – сказал он.

– Он уже давно Спортсмен, а не Белобрысый, – покорно повторил Пышка.

Волк сделал удивленное лицо:

– А волосы не потемнели.

Пышка обернулся за подсказкой, но погруженный в журнал Спортсмен его проигнорировал.

– Волосы Спорта тебя не касаются, – важно сообщил Пышка. – И тебя тоже! – рявкнул он на Кузнечика, хотя Кузнечик о волосах ничего не спрашивал. С Кузнечиком Пышка чувствовал себя увереннее.

Румяный и щекастый, похожий на откормленного поросенка, он прохаживался перед ними, не давая войти, а они ждали на пороге, пока ему это надоест.

– Вот что, – остановился Пышка и подтянул штаны. – Твою кровать, мамашина детка, мы отдали новичку. Фокуснику. Так что будешь спать в той комнате. И скажи спасибо, что вообще не отправляем к колясникам.

Кузнечик, давно заметивший на своей кровати чужие вещи, промолчал.

– Нам тут всякие дохляки, вроде тебя, не нужны, – закончил Пышка. – И вроде него! – палец Пышки переместился на Волка. – Такие, как он, и вовсе не нужны.

– Это Спортсмен придумал? – спросил Волк.

Спортсмен не снизошел до ответа. Только вытянулся во весь рост, зевнул и перелистнул страницу.

– Хвостик у нас теперь с ручками, – пробормотал он, не отрываясь от журнала. – Чудеса…

Кузнечик посмотрел на свои протезы и покраснел. Глаза Волка зловеще сузились.

Пышка вертелся вокруг, ничего не замечая.

– Давайте, катитесь. Здесь комната стаи. Не для всяких дохлых, по Могильникам шастающих.

Волк оттолкнул его.

– Ладно, я дохлый, – сказал он брезгливо. – А вы все здоровяки. Особенно ты и Чемпион. Или как там его теперь называют… Белобрысый. Значит, так. Раз уж вы нас отсюда выперли, мы будем жить в той комнате по своим дохляцким законам, и пускай всякие здоровяки, вроде вас, к нам не суются. Ясно?

Кузнечику не терпелось уйти. Он незаметно наступил Волку на ногу.

– Хватит, Волк. Пошли отсюда.

Волк поднял сумки.

– Мы уходим, – предупредил он. – В свою комнату. Кто не считает себя здоровяком, может перебираться к нам. Места навалом.

Зануда и Плакса растерянно постучали в кастрюли.

– Эй! – возмутился Пузырь, подъезжая к Волку на роликах. – Что значит «ваша комната»? Я тоже там сплю, между прочим.

– Больше не спишь, – отрезал Волк. – Ты ведь здоровяк, так?

Пузырь оглядел себя.

– Не знаю. Не уверен.

– Ну хватит здесь распоряжаться, – Спортсмен привстал на кровати, отложив журнал. – Обнаглели! Катитесь на все четыре стороны, а Пузырь, где захочет, там и будет спать, не вам ему указывать!

Стая молчала. Новичок на костылях, умевший показывать фокусы, грустно смотрел на Кузнечика. Ему тоже хочется уйти с нами, догадался Кузнечик. Но ему досталась моя кровать. Его теперь не отпустят.

Они вышли в коридор, и кто-то запоздало засвистел им вслед.

Кузнечик засмеялся:

– Я этого и хотел.

– Знаю, – сказал Волк.

Они вошли в соседнюю дверь, и Волк включил свет. Комната была голая и уродливая. Два ряда железных кроватей со скатанными матрасами, только три из них застелены. Слепой, сидевший на полу у стены, поднял голову. Он совсем не подрос, хотя, может, по нему просто не было видно. Только волосы стали длиннее. Мода на фуфайки с надписями до него не дошла. Он был в клетчатой рубашке со взрослого плеча. В рубашке Лося, которая была для него слишком длинной.

– Привет, Слепой! – радостно сказал Кузнечик. – Это я. И Волк. Нас выгнали сюда. А ты уже здесь!

– Привет, – поздоровался Волк, опуская на пол сумки.

– Привет, – прошуршал Слепой.

Волк оглядел комнату.

– Грустно, – сказал он. – Но мы сотворим здесь райские кущи.

Кузнечик встрепенулся.

– И я смогу сотворять?

Ему не терпелось испробовать протезы.

– Я же сказал: «Мы», – кивнул Волк. – Живущие здесь. Слепой, ты не против?

Слепой внимательно слушал, чуть склонив голову.

– Нет. Сотворяйте, что хотите.

Волк подошел к застеленным кроватям.

– Которая тут кровать Пузыря?

– Вторая от окна.

Волк сгреб лежавшие на кровати вещи и потащил их к двери. Потом вернулся за бельем.

– Крючка тоже будем выселять? – с надеждой спросил Кузнечик.

Волк остановился.

– Не знаю. Как он сам захочет.

Перетащив вещи Пузыря в коридор, Волк вернулся. Хламовник за стеной шумел топотом и голосами. Волк подбежал к подоконнику и лег на него животом, не обращая внимания на пыль.

Кузнечик пристроился рядом. Волк пожирал двор глазами. У него был вид собственника. Кузнечик часто видел таким Слепого, а Волка еще никогда. «Как они уживутся?» – с тревогой подумал он, оглядываясь на Слепого.

Слепой сидел у стены и слушал. Не шум Хламовника. Он слушал Волка. Настороженно и незаметно.

Не будь здесь Волка, он поговорил бы со мной. Рассказал бы, что было, пока меня не было, обрадовался бы моему приходу по-настоящему, а не так, как сейчас, – все про себя и ничего на виду.

Кузнечику стало грустно.

– Слепой, – спросил он, – а знаешь, что написано на одежках Зануды и Плаксы? «Не беспокой одиночку». У обоих.

Слепой улыбнулся. Волк весело фыркнул с подоконника:

– Одиночка плюс одиночка – двое одиночек. А еще десять – это уже целое море одиночества.

– Они обозвали нас дохляками, – сообщил Кузнечик. – Сказали, что нам среди них не место.

– Я слышал, – отозвался Слепой.

Кузнечик сел рядом с ним. Рубашка Лося доходила Слепому до колен. Подвернутые рукава валиками закручивались вокруг запястий. Краешки губ вымазаны белым. Опять ел штукатурку. Кузнечик придвинулся к Слепому и ощутил знакомый запах мела и грязных волос. Он соскучился по нему, но не знал, как выразить свою радость и что сделать, чтобы Слепой ее почувствовал. Можно было только сидеть рядом и молчать. Слепой сидел тихо. Но слушал уже Кузнечика. Не поворачиваясь к нему, он втянул ноздрями воздух и слизнул с губы белый налет.

«У меня тоже есть свой запах», – догадался Кузнечик. Наверное, он у всех есть. У людей, у комнат, у домов. У Хламовника он точно есть, а эта комната пока что не пахнет ничем. Но скоро все изменится.

Он вытянул ноги и закрыл глаза. «Вот мой дом, – подумал он. – Это здесь. Где Волк со Слепым будут ждать меня и беспокоиться, если я где-то задержусь надолго. Это и называется „райские кущи“».



С утра Волк взялся за комнату. Он бегал к Лосю и к старшим, спускался во двор и на первый этаж, притаскивал отовсюду груды того и этого и раскладывал их вдоль стен. Кузнечик не выходил. Они со Слепым стерегли комнату. Волк раздобыл краски в банках и баллончиках, старый этюдник, стремянку и облезлые кисти. Пустые банки он расставил на полу и разложил рядом стопки пожелтевших газет. Кузнечик уже начал уставать от его суеты и мельтешения с разными предметами в руках, но тут Волк объявил, что все готово и можно приступать.

Кузнечик помог расстелить газеты. Волк влез на стремянку и принялся закрашивать стену белым. Дряхлый транзистор распевал тягучие блюзы, хрипел и плоско острил. Кузнечик разгуливал по газетам и, предвкушая разноцветье «райских кущ», тихо подпевал знакомым мелодиям. Слепой отмывал подоконник, разбрызгивая серую воду.

Звонок к обеду застал их врасплох. Волк остался, а Кузнечик и Слепой пошли в столовую. Спортсмен бросал на них уничтожающие взгляды, Пышка строил рожи, синеглазый Фокусник смотрел жалобно и тоскливо. Кузнечик впервые пользовался протезами у всех на виду и от смущения ел очень медленно.

– Спортсмен как-то странно на нас глядит, – шепнул он Слепому.

– Пусть лучше глядит за своими.

– Почему?

– Потому что Волк хитрее него, – туманно ответил Слепой и, сдавив котлету двумя кусками хлеба, сунул бутерброд Кузнечику в карман. Второй такой же бутерброд оттянул другой карман. На обратном пути они украсили куртку Кузнечика двумя жирными пятнами.

Кроме сидевшего на стремянке Волка в комнате оказались Красавица с Горбачом. Хомяк Горбача метался в тазу на одной из кроватей. На подоконнике сушился отмытый до блеска хомячий аквариум. Красавица, высунув язык, неумело, но старательно тер пластмассовый абажур мокрой тряпкой. Горбач, присев на корточки, рисовал на стене непонятного зверя на столбоподобных ногах. Увидев их, он смущенно выпрямился и спрятал карандаш.

Все это было внизу. А выше по белой стене плыли зеленые и синие треугольники, красные спиральки и оранжевые брызги.

«Слепой не видит», – грустно подумал Кузнечик.

– Ну как? – спросил Волк с высоты стремянки.

– Да! – сказал Кузнечик. – Это оно! То самое!

– А это, – Волк ткнул кистью в Красавицу и Горбача, – свежие Чумные Дохляки. Теперь нас пятеро плюс хомяк.

«Вот почему Спортсмен так злился», – понял Кузнечик.

– Можно, я дорисую? – ни к кому не обращаясь, спросил Горбач.

Он вернулся к своему зверю и начал покрывать его полосками. На его голове, как продолжение настенных, блестели оранжевые брызги.

– Мы принесли вам еду, – сказал Кузнечик. – Текучие котлеты.



Ужинать не пошел никто. К вечеру стена была разрисована. Верхняя часть пестрела летающими спиралями и треугольниками, на нижней паслись странные звери. Полосатый зверь Горбача. Тонконогий волк с зубами, как у пилы, – произведение Волка. Улыбающийся хомяк. Красавица намалевал красное пятно, размазал его и заплакал. Общими усилиями пятно превратили в сову.

Кузнечик не смогу держать кисть. Волк обмотал палец протеза тряпкой и окунул его в краску, после чего в шеренге зверей появился гигантский дикобраз с кривыми иголками. Слепой нарисовал жирафа, похожего на подъемный кран и пустого внутри. Горбач его раскрасил. Когда они закончили, краска была повсюду. Газеты, одежда, руки, лица, волосы, хомяк – все было разноцветным. Лось, заглянувший проверить, почему их не было на ужине, застыл на пороге.

– Боже, – сказал он. – Что делается!

– Правда, красиво? – шепнул Красавица. – Это мы все сами придумали.

– Я вижу, – сказал Лось. – Ночевать сегодня будете у меня.

– Нет, – заволновался Кузнечик, – нельзя. Если мы уйдем, Спортсмен и другие тут все попортят. Мы откроем окна и проветрим. Пахнуть совсем не будет. Пожалуйста!

Лось осторожно переступил порог и прилип подошвами к газетам.

– Оппозиция? – спросил он Волка.

Волк кивнул.

– Они сами нас выперли.

Лось разглядывал чумазые лица, пол и банки с краской, потом перевел взгляд на стену. Мальчишки затаили дыхание.

– Вот тут у вас, вроде, пустое место, – сказал Лось.

Пустое место занял зеленый динозавр с фигурой кенгуру, а костюм Лося украсился изумрудными пятнами.

– Да, – заявил Лось, поднимаясь с колен. – Это заразительно. А теперь будем мыться, – он засунул кисть в банку с краской. – Другие стены ждет та же участь?

– Придумаем что-нибудь, – пообещал Волк.

– Не сомневаюсь, – сказал Лось. – Открывайте окна.

Они открыли окна и убрали испачканные газеты. Лось увел Кузнечика и Красавицу отмываться. Он мыл их по очереди. Как только грубая щетка отрывалась от Кузнечика и набрасывалась на Красавицу, Кузнечик засыпал. Среди белого кафеля, под грохочущим горячим водопадом, покачиваясь и впиваясь пальцами ног в решетку стока, чтобы не упасть. Визги Красавицы, заглушенные душем, удалялись, руки Лося встряхивали его, появлялась мыльная щетка – и он просыпался. Потом его, завернутого в полотенце, несли куда-то, и он уже не спал, но притворялся, что спит, чтобы не идти самому. В комнате он высунулся из мохнатого кокона.

Горбач, Слепой и Волк сидели рядышком на кровати. Стена сияла перед ними подсыхающим великолепием, и Кузнечику опять стало грустно оттого, что Слепому ее не увидеть. Лось укрыл его одеялом, и Кузнечик притаился под ним, как в теплой норе. Голоса журчали, перекатываясь через него, он не различал слов и, уже засыпая, позвал:

– Слепой…

К нему подкрался кто-то, пахнущий краской.

– Знаешь, – шепнул Кузнечик. – Этот динозавр – он немного выпуклый. Когда высохнет, ты сможешь его увидеть… если потрогаешь…

Пахнущий краской что-то ответил, но Кузнечик уже не услышал. Он спал.

Утром Волк ввинтил новые лампочки, чтобы было светлее. Для двух склеили колпаки из цветного картона, и Волк разрисовал их иероглифами. Третью продели в абажур, отмытый Красавицей. После Красавицы его еще раз мыл Горбач, но Красавица об этом не знал и, проходя под абажуром, всякий раз задирал голову и озарялся счастливой улыбкой, сам как лампочка под черной челкой. Весь день они по очереди стерегли комнату. Стена совсем высохла. Стая Хламовника вела себя подозрительно тихо. Иногда кто-нибудь из них прокрадывался к двери и копошился там, пытаясь заглянуть в замочную скважину. Иногда они стучались и удирали прежде, чем дверь успевали открыть.

Волк и Кузнечик остались сторожить на время обеда. Волк сидел на подоконнике и смотрел в окно. Кузнечик лежал на кровати. В аквариуме шуршал хомяк. За стеной было непривычно тихо. В дверь постучали. Волк, открывавший ее все утро, чтобы обнаружить за порогом пустоту и услышать топот убегающих ног, не двинулся с места.

– И во время обеда не успокаиваются, – сказал он. – Как маленькие.

Стук повторился. Кузнечик встал.

– Можно? – спросил писклявый голос, и в приоткрывшуюся щель просунулась ушастая голова.

Кузнечик зажмурился. Потом открыл глаза.

– Это что – колясник?

– Да, – сказал гость. – Странно, правда? – и въехал в комнату.

Колясник Вонючка был выдающейся личностью. Кузнечик много чего о нем слышал, хотя никогда не видел вблизи. Знающие люди говорили, что Вонючка – самый вредный колясник в Доме. Младшие ходячие всех колясников считали вредными и капризными, но Вонючку таким считали даже сами колясники. Он таким и был. Глядя на него, воспитатели с тоской подсчитывали оставшиеся до пенсии годы. Соседи по комнате мечтали задушить. Вонючке было девять лет, но за свою короткую жизнь он успел очень многое. Дурная слава бежала впереди него.

– Я приехал посмотреть, – сказал Вонючка. – Будете выгонять?

– Смотри, – разрешил Волк. – Если тебе и правда интересно.

Вонючка уставился на стену. Кузнечик с Волком – на Вонючку. Вонючка был маленький, некрасивый, с огромными нелепыми ушами и огромными круглыми глазами. На розовой рубашке темнели жирные пятна, а таких грязных рук, как у него, Кузнечик ни у кого еще не видел. И все же было приятно, что колясник приехал специально, чтобы посмотреть на их стену.

– Нравится? – спросил он.

Вонючка отвернулся от стены.

– Не знаю. Может, и нравится. А может, и нет. Вы теперь что – отдельная стая? Со своей отдельной комнатой, да?

«Все знает», – удивился Кузнечик.

– Мы не стая, – сказал Волк. – Мы – Чумные Дохляки. Распространители заразы. Так и передай всем, кто спросит.

– О-о! – большие глаза Вонючки загорелись, и он стал похож на охотящуюся сову. – Хорошее название. Я это запомню, – он огляделся. – У вас только пять кроватей застелено. Мало вас одних для целой комнаты.

– Ну и что? Чтобы распространять заразу, вполне достаточно.

– Верно, – Вонючка смущенно поковырял грязную ладонь. – Я просто подумал… может, вам еще один Чумной Дохляк нужен? Я бы не отказался. Я бы тоже заразу распространял. Это я умею.

Кузнечик посмотрел на Волка. Волк посмотрел на Кузнечика.

«Сейчас Волк согласится, – с ужасом подумал Кузнечик. – Он может и не знать, что такое Вонючка. Его слишком долго продержали в Могильнике».

Но Волк, наверное, знал.

– Никто нам не нужен, – сказал он.

Вонючка, похоже, другого ответа и не ждал. Но продолжал смотреть на Кузнечика. Его круглые совиные глаза были слишком большими, почти бездонными, если смотреть в них долго. Они сияли странным, манящим светом, как небо, ощетинившееся звездами. Кузнечик смотрел дольше, чем следовало. Сияние притянуло его.

– Приезжай, – произнес он непослушными губами. – Если хочешь…

Вонючка заморгал, и сияние далеких звезд погасло. Он вытер грязной ладонью нос. Засопел и показал заборчик острых зубов.

– Я только съезжу за вещами. Я мигом, – он развернул коляску и поехал к двери. На удивление резво. Из коридора донеслась его победная песнь. Дверь хлопнула.

Кузнечик попятился и сел на кровать.

– Что я наделал? – спросил он.

Волк смотрел на дверь.

– Ничего особенного, – сказал он, – всего лишь пригласил к нам жить самого известного пакостника в Доме.

Кузнечик чуть не расплакался:

– Волк, честное слово, я не хотел. Не знаю, как это получилось. Он смотрел, смотрел, и я сказал…

– Ладно, не переживай, – Волк сел рядом. – Когда приедет, скажем, что передумали. Большинством голосов. Я ведь не согласился.

Кузнечик лег лицом в подушку. Он чувствовал себя ужасно. В свой дом, в свою родную комнату, он позвал самого противного человека, какого только можно было найти. Как будто нарочно, чтобы все испортить.

Шум возвращавшихся из столовой прокатился по коридору, стихая и рассеиваясь по комнатам. С ревом и топотом промчалась стая Хламовника, постукивая на бегу в их дверь. Вошел Горбач с большим пакетом бутербродов. Следом – Слепой с двумя бутылками молока. Красавица скромно плелся позади всех, и в руках у него ничего не было.

– Мы принесли сосиски, – весело начал Горбач и запнулся. – Что-то случилось? – спросил он шепотом. – Чего вы такие несчастные сидите?

– У нас был колясник Вонючка, – объяснил Волк. – Кузнечик разрешил ему переселиться к нам. Так вышло. Он не хотел.

– Вонючке? – в один голос ужаснулись Горбач и Слепой.

У Кузнечика защекотало в носу. Он молча смотрел в пол.

– Скажем, что это была шутка, – предложил Горбач. – Скажем – Кузнечик пошутил. Ты ведь и правда пошутил, Кузнечик?

Кузнечик смотрел в пол, изо всех сил стараясь не расплакаться.

– Что-нибудь придумаем, – неуверенно сказал Волк. – Может, он сам пошутил и не приедет. Когда это бывало, чтобы колясник просился к ходячим. Скажем – случайно вырвалось. Мало ли что можно сказать. Главное, чтобы он убрался.

Красавица отрешенно смотрел в потолок. На свою лампочку. Вернее, на абажур. Они долго сидели в тишине. На полу засыхали бутерброды. Закрыв глаза, Кузнечик представлял Вонючку. Как он собирает свои вещи. При всех открывает свои тайники. И объясняет колясникам, что перебирается в расписную комнату. А они смеются и не верят. «Кому ты там нужен? – говорят они. – Эти ходячие просто пошутили». А Вонючка продолжает собирать вещи.

Кузнечик представил все это так ясно, что чуть не задохнулся. И сразу открыл глаза.

– Нет, – сказал он. – Я так не могу. Я сказал – приходи. Он знает, что это не шутка. Он примчится со всем своим добром… – Кузнечик замолчал. Что-то в горле мешало ему. Он зарылся лицом в колени, и они сразу стали мокрыми.

– Эй, перестань, – попросил Волк. – Мы сами с ним поговорим. Ты чего?

Горбач громко засопел в кулак. Кузнечик поднял заплаканное лицо и посмотрел на Волка:

– Ты с ним поговоришь, и ты его выгонишь. А я буду молчать и делать вид, что я ни при чем? Он мне поверил, а не тебе. А я, получается, не держу свое слово. Кто я тогда?

Волк отвернулся.

– Пусть будет, как он хочет, – сказал Слепой. – Пусть он держит свое слово. Только пусть не ревет. А этот Вонючка – он что, тяжелый, как танк?

Кузнечик не успел удивиться словам Слепого. Они услышали странный скрежещущий звук и одновременно вскочили. Дверь распахнулась, и на пороге появился шкаф. Потом они увидели, что это не шкаф, а большой ящик на колесах.

– Эй, помогите! – донесся из-за ящика задыхающийся голос. – Мне его не протолкнуть!

Волк и Горбач втащили ящик. В дверь он прошел только боком. За ящиком обнаружился Вонючка, прижимавший к груди распухший рюкзак и одетый в зимнюю куртку. На его голове красовалась полосатая шапочка.

– Вот я сколько всего привез, – сказал он гордо. – Глядите… – Вонючка увидел заплаканное лицо Кузнечика и замолчал. Потом покраснел. Очень медленно, начиная с огромных ушей.

– Ага, – сказал он. – Ага, – и стащил с головы разноцветную шапочку. – Понятно.

– Что тебе понятно? – грубо спросил Волк. – Протискивайся и закрывай дверь, не то сюда весь Хламовник сбежится.

Вонючка заморгал.

Горбач обошел ящик и постучал по нему.

– У тебя тут что, мебельный гарнитур?

Красавица заглянул в него сверху.

– Ой, там трактор, – удивился он.

– Не трактор, а соковыжималка, – обиделся Вонючка. – Я ее сам сделал. Очень полезная в хозяйстве вещь.

Кузнечик вытер мокрый нос о колено и улыбнулся.

– А это что? – Горбач выудил устрашающую на вид железную конструкцию.

– Капкан, – скромно ответил Вонючка. – Его я тоже сам сконструировал.

– Тоже очень полезная в хозяйстве вещь, – съязвил Слепой. Он подошел к ящику. Волк и Горбач ныряли в него, доставая все новые и новые вещи. Красавица ничего не трогал, боясь сломать. Слепой ощупывал то, что клали на пол.

– Чайник, – пояснял Вонючка. – Ванночки для фотографий. Набор инструментов. Чучело рогатой гадюки. Складная вешалка. Гитара…

– Эй, – перебил его Волк. – Ты умеешь играть на гитаре?

Вонючка почесался и посмотрел в потолок.

– Вообще-то нет.

– Тогда откуда она у тебя?

– Прощальный подарок соседей по комнате.

– Понятно. Унес все, что смог. Там хоть что-нибудь осталось?

Вонючка вздохнул:

– Тумбочки и кровати.

Он виновато уставился в пол. Кузнечик и Горбач засмеялись.

– Ясно, – сказал Волк. – Утром придут за этим ящиком.

– Не придут, – твердо сказал Вонючка. – Пусть только попробуют. Я предупредил, что в таком случае немедленно к ним вернусь.

Горбач поскользнулся на капкане и сел в салатницу. Кузнечик скорчился на кровати. Волк предупредил:

– Эй, мне нельзя много смеяться, слышите?

А потом был только смех и стон, и даже Слепой смеялся, а пронзительнее всех заходился Вонючка.

– Он вернется! Шантажист! Сосед по комнате!

– Вы не досмотрели! – кричал Вонючка. – Там еще много всего!

Они завизжали, сотрясая кровати.

Вдруг Волк выпрямился и сказал:

– Шшш… слышите?

Они умолкли – и услышали тишину. Тишину Хламовника, напряженно прислушивавшегося к их веселью.

На гитаре Вонючка играть не умел, зато умел на губной гармошке и знал девятнадцать песен, веселых и грустных. Он сыграл их все. В ящике оказалось еще много интересного. Например, паутина проводов, в которой запутался Горбач.

– Сигнализация, – объяснил Вонючка, распутывая его. – С сиреной.

– Интересно, – сказал Волк. – Полезная в хозяйстве вещь. Для нас – так просто незаменимая. Надо ее установить.

Они принялись устанавливать. После того как всю дверь опутали проводами и на нее стало страшно смотреть, оказалось, что сирена не работает.

– Ничего, – безмятежно заметил Вонючка. – Где-нибудь обрыв, наверное. Я потом посмотрю.

Провалы Вонючки Кузнечик переживал болезненно. Но сигнализация оказалась единственным провалом. Капкан работал. Это выяснилось, когда Слепой на него наступил. Соковыжималка тоже работала. Вешалку установили в углу, и она выдержала две куртки и один рюкзак. Вонючка очень старался произвести хорошее впечатление. При каждом удобном случае он повторял, что все может делать сам, и бросался это доказывать, вываливаясь из коляски и резво ползая по комнате. Он показал, как умеет сам влезать на кровать и в коляску, и даже попытался покорить подоконник, но сорвался. Потирая синяк на подбородке, он выразительно уставился на Кузнечика. «Видишь, как я стараюсь?» – говорил его взгляд.

Волк удалился на свою кровать с гитарой и пытался играть – без особого, впрочем, успеха. Красавица сидел перед соковыжималкой и рассматривал свое отражение в ее блестящем боку. Слепой у стены подслушивал Хламовник, держа на весу ушибленную капканом ногу. Когда Вонючка уехал в туалет, после долгих заверений, что «в этих делах ему помощь ну совершенно не нужна», Горбач сказал Волку:

– Этот Вонючка – неплохой парень. И чего все на него ополчились? Говорят, никого подлее него в Доме нет. А он славный.

– Да, – сказал Волк, поглаживая гитару. – Он ничего. Симпатичный ребенок, немного увлекающийся шантажом. Поймал Слепого в капкан, свалился с подоконника, совершенно случайно сожрал четыре чужих бутерброда с сосисками…

– Он был голодный, – заступился за Вонючку Кузнечик. – Он на обеде не был.

– Я тоже не был, – вздохнул Волк. – Хотя, если завтра никто не явится за этой гитарой, я готов скормить ему еще два обеда.

Кузнечик успокоился. «Хорошо, что Вонючка догадался прихватить гитару, – подумал он. – И хорошо будет, если завтра за ней не придут».

– Где бы достать апельсин? – жалобно спросил Красавица. – Или лимон? Или еще что-нибудь выжимающееся? – он осторожно потрогал кнопку пуска соковыжималки – и быстро отдернул руку. Он очень боялся ее сломать. Все, что он трогал, ломалось как будто само собой.

– Спортсмен ссорится с Сиамцами, – сообщил Слепой. – Они сперли у него журнал с голыми тетками.

– Да, – сказал Волк. – Моральный облик мальчика удручает. А ты прямо как подслушивающее устройство, Слепой. Про Вонючку они еще не знают?

Слепой потряс волосами:

– Нет. Но гармошку уже расслышали.

Вонючка вернулся. Пристроился у двери и, тихо насвистывая, ковырялся в проводах сигнализации.

– Где бы достать апельсин? – спросил Красавица. – Или хотя бы мандарин. Не знаете?

– Где бы достать самоучитель игры на гитаре? – спросил Волк. – Как вы думаете, может, у Лося найдется?

Пронзительный вой сирены подбросил всех в воздух. Красавица зажал уши. Сирена надрывалась две минуты, потом стало тихо.

– Работает! – радостно сообщил Вонючка, тараща на всех огромные и наглые глаза.

Уходя на завтрак, они оставили сигнализацию включенной, а у двери поставили замаскированный капкан.

– Может, когда мы вернемся, в нем уже кто-то будет, – сказал Горбач.

В столовой присутствие Вонючки за их столом вызвало скандал. Спортсмен демонстративно отсел подальше, стая последовала его примеру. Длинный стол младших ходячих разделился посередине безлюдной полосой. Даже старшеклассники это заметили.

– Гляньте, у малявок раскол, – сказал старшеклассник Кабан.

– Подрастают, – пренебрежительно отметил Хромой. – Становятся таким же дерьмом, как мы.

Младшие, расслышавшие этот обмен мнениями, гордо выпрямились и покраснели. Старшие сравнили их с собой!

Колясники сумрачно разглядывали Вонючку.

Вонючка сиял и свинячил вокруг своей тарелки.

Возвращаясь из столовой, Кузнечик остановился у щита с объявлениями. «Разлученные». Вечерний сеанс. 2 серии. Значит, в десятой вечером никого, кроме Седого, не будет. Кузнечик побежал догонять своих.

Вонючка попросил разрешения нарисовать что-нибудь на стене. Волк вытащил банки с краской и выделил ему угол. Вонючка рисовал долго. Карандашом, потом гуашью – до самого обеда его не было слышно, только из рисовального угла доносились вздохи и шуршание, свидетельствовавшие о муках творчества.

Волк раздобыл у кого-то самоучитель игры на гитаре. Он читал его очень внимательно, но Кузнечику показалось, что у него не выходит сосредоточиться. Красавица разжился апельсином и сидел с ним перед соковыжималкой, не решаясь ее включить. Кузнечик и Горбач установили на тумбочке печатную машинку – еще один дар ящика, которым никто, кроме Кузнечика, не заинтересовался. Кузнечик сразу понял, что машинка нужна ему. Попасть пальцем протеза по клавише с буквой намного легче, чем эту же букву нарисовать так, чтобы кто-то смог догадаться, что именно за буква имелась в виду. Ручки выскальзывали из искусственных пальцев, буквы получались корявыми и рваными. Поэтому, увидев машинку, Кузнечик обрадовался и попросил поставить ее на свою тумбочку. Пока Горбач заправлял в нее листы бумаги и печатал на них все подряд, он представлял, какое письмо напишет Рыжей и Смерти и как опустит его в лазаретный ящик – специальный ящик для писем, висевший возле лазаретной двери. В Хламовнике шумели намного громче обычного.

– Может, готовятся на нас напасть? – сказал Горбач.

– А может, нападают друг на друга? – предположил Кузнечик.

Горбач отстукал слово нападение.

– А может, это рушится империя Спортсмена, – сказал Волк. – И сейчас в нас полетят ее осколки.

В дверь кто-то тихо поскребся.

– Ну вот, – сказал Волк. – Что я говорил? Уже летят.

Красавица испуганно спрятал апельсин за спину.

– Или все же за ящиком пришли, – сказал Слепой.

Но это был Фокусник. Грустный Фокусник в полосатой рубашке, с костылем под мышкой и бельевым мешком.

– Здравствуйте, – сказал он. – Можно войти?

Он был похож на человека, сбежавшего от беды.

– Там что, и правда что-то рухнуло? – испугался Горбач.

– Тебя отпустили? – удивился Кузнечик. – Я думал, не отпустят.

– Там два новичка сразу прибыло, – застенчиво объяснил Фокусник. – Я собрался – и сразу сюда. Им теперь не до меня, а я давно хотел к вам. Можно мне остаться? – он покосился на стену и быстро отвел глаза.

– А что-нибудь полезное ты принес? – поинтересовался Вонючка.

– Он умеет фокусы показывать, – быстро сказал Кузнечик, краснея за Вонючку. – С платком и с картами. И с чем угодно.

– Проходи, – сказал Волк. – Выбирай кровать. А что за новички?

Фокусник, постукивая костылем, прошел к свободной кровати и положил на нее вещи.

– Один нормальный, – сказал он. – А второй страшный. С родинкой. Как будто шоколадом облили. Почти все лицо, – Фокусник прикрыл ладонью лицо. – Ой, гитара! – ахнул он, опуская руку и впиваясь взглядом в гитару на подушке Волка. – Откуда?

– Умеешь? – живо спросил Волк.

Фокусник кивнул. Он смотрел только на гитару.

– Повезло, – обрадовался Волк. – Я уж боялся, что свихнусь над этим самоучителем. Давай, сыграй что-нибудь.

Фокусник простучал к кровати. Волк уступил ему место.

Устраиваясь с гитарой, Фокусник деловито откашлялся, как будто собирался петь.

– Вкус меда, – объявил он.

Кузнечику сразу вспомнилось, что и фокусы свои он объявлял специальным, не своим голосом. Фокусник заиграл и, действительно, запел, хотя петь его никто не просил, но ему, должно быть, хотелось показать все свои таланты сразу. Голос у него был тонкий и пронзительный, играл он уверенно и пел тоже. Видно было, что он по-настоящему умеет играть и петь и не стесняется своего голоса. Вокруг него собрались все, кроме Вонючки, который продолжал рисовать.

– И я вернусь к меду и к тебе, – выводил Фокусник трагичным фальцетом, раскачиваясь над гитарой, и сам себе подпевал, – турум-турум, – встряхивал волосами и отрешенно смотрел в стену. В конце песни голос его совсем охрип, а глаза увлажнились. Следующую песню он только играл и даже объявлять ее не стал. Третью песню он назвал «Танго смерти» и на ней в первый раз сбился. Кузнечику от песен Фокусника стало грустно, остальным, как ему показалось, тоже.

– Еще я на скрипке умею, – сказал Фокусник, разделавшись с «Танго смерти». – И на трубе. И на аккордеоне. Немножко.

– Когда только успел? – удивился Волк.

Фокусник скромно потренькал струной.

– Да вот так. Успел.

Самодовольство вдруг исчезло с его лисьего личика, оно жалобно скривилось, и Фокусник отвернулся.

«Вспомнил что-то Наружное, – подумал Кузнечик. – Что-то хорошее». Ему стало жалко Фокусника и он попросил:

– Покажи фокус с платком. Тот твой, самый лучший.

Фокусник зашарил по карманам.

– Не всегда получается, – предупредил он. – Мало тренируюсь.

Вонючка отъехал от стены и с интересом уставился на Фокусника.

За его спиной, в отведенном ему углу, открылось что-то страшное с вывороченными ноздрями, пупырчатое и пучеглазое. Все сразу увидели это «что-то» и забыли про фокусы.

Фокусник перестал искать платок.

– Это кто? – спросил Волк в ужасе. – Ты кого нарисовал?

– Гоблина, – радостно сообщил Вонючка. – В натуральную величину. – Правда, хорошенький?

– Да, – сказал Горбач. – Прямо хоть завешивай.

Вонючка счел это комплиментом. – Нет, правда? – спросил он. – Кровь стынет?

– Точно, стынет, – согласился Горбач. – А еще сильнее остынет, если забрести в тот угол ночью с фонариком.

Вонючка захихикал.

– Покажи, как делать сок, – попросил его Красавица, протягивая апельсин.

Вонючка схватил его и быстро очистил. Разделил на дольки и, давясь ими, объяснил оторопевшему Красавице:

– Маловато тут для сока. Лучше просто так съесть.

Он великодушно протянул Красавице одну мокрую, раздавленную дольку:

– Ешь, это полезно. Куча витамина С.

Назад: Посещая Клетку
Дальше: Взаимопонимание белых ворон