Глава 2

Вилланель сидит в кресле у окна в южном крыле Лувра. Она в черном кашемировом свитере, кожаной юбке и ботинках на низких каблуках. Через сводчатое окно струится зимнее солнце, падая на белую мраморную скульптуру в натуральную величину. Это «Психея, оживленная поцелуем Амура», ее создал итальянец Антонио Канова в самом конце XVIII века.

Она прекрасна. Пробудившаяся Психея тянется к своему крылатому возлюбленному, ее руки обрамляют его лицо. Амур нежно поддерживает ее голову и грудь. В каждом жесте – любовь. Но Вилланель, которая уже час разглядывает входящих и выходящих посетителей, видит в творении Кановы мотивы потемнее. Может, Амур пытается внушить Психее ощущение ложной безопасности, а потом изнасиловать? Или, может, это Психея манипулирует им, изображая пассивность и женственность?

Все посетители, похоже, безотчетно принимают скульптуру за чистую монету романтики. Молодая пара со смехом копирует увиденные позы. Вилланель пристально наблюдает за ними, отмечая, как смягчается лицо девушки, как замедляются движения ее век, как ее губы перестают улыбаться и робко приоткрываются. Прокрутив несколько раз в уме эту последовательность, словно иностранную фразу, Вилланель заносит ее в архив для дальнейшего использования. За двадцать шесть лет своей жизни она накопила богатый мимический репертуар. Нежность, сопереживание, смятение, вина, потрясение, грусть… Вилланель никогда не испытывала ни одной из этих эмоций, но умеет симулировать все.

– Дорогая! Вот ты где.

Вилланель поднимает взгляд. Это Анна-Лаура Мерсье. Как всегда опоздав, та расплывается в широкой виноватой улыбке. Вилланель улыбается в ответ, они целуются, не соприкасаясь губами, и неторопливо направляются на галерею второго этажа над лестницей – в кафе «Мольен».

– Хочешь секрет? – доверительно спрашивает Анна-Лаура. – Только не говори ни единой душе.

Это единственный в жизни Вилланель персонаж, приближающийся к понятию «подруга». Как ни глупо это звучит, они познакомились в салоне красоты. Анна-Лаура, миловидная экстравертка, которой, мягко говоря, немного одиноко, променяла работу в оживленном пиар-агентстве на брак с состоятельным человеком на шестнадцать лет старше ее. Жиль Мерсье занимает высокий пост в казначействе. У него вечно сверхурочная работа, и главная его страсть – это винный погреб и небольшая, но солидная коллекция часов XIX века в стиле ормолу.

Анне-Лауре хочется веселья, но при жизни с Жилем и его часами этот товар, увы, в дефиците. Они с Вилланель не успели еще дойти до изогнутой каменной лестницы, ведущей в кафе, а она уже сыплет подробностями своей последней интрижки – с девятнадцатилетним бразильцем, танцором из кабаре «Паради Латен».

– Будь осмотрительнее, – предупреждает Вилланель. – Тебе есть что терять. И большинство твоих так называемых друзей побегут прямиком к Жилю, если заподозрят, что ты ходишь на сторону.

– Это точно, побегут. – Анна-Лаура вздыхает и берет Вилланель под руку. – Ты такая славная, знаешь? Никогда меня не судишь и всегда так переживаешь.

Вилланель сжимает плечо подруги.

– Ты мне небезразлична. И я не хочу, чтобы тебя обидели.

На самом деле Вилланель использует общение с Анной-Лаурой в собственных целях. У той хорошие связи, допуск к эксклюзивным прелестям жизни – показам от-кутюр, столикам в лучших ресторанах, членству в лучших клубах. Как компаньонка она неприхотлива, к тому же две женщины привлекают меньше внимания, чем одна. Минус лишь один – в сексуальных делах Анна-Лаура безрассудна, и рано или поздно Жилю точно укажут на какой-нибудь из ее грешков. Если это произойдет, Вилланель не хотела бы, чтобы он решил, будто она замешана в неверности его жены. Враждебное внимание со стороны высокопоставленного государственного чиновника – последнее, что ей нужно.

– А чего это ты сейчас не шортишь фондовый индекс Никкей или чем там занимаются внутридневные трейдеры? – спрашивает Анна-Лаура, когда они наконец усаживаются за столик.

Вилланель улыбается.

– Даже суперкапиталистам требуется выходной. И потом, я хотела послушать про этого твоего парня. – Она оглядывается по сторонам: сверкающее серебро столовых приборов и стекло бокалов, цветы, картины, золотые струи света от ламп. Снаружи за высокими окнами небо стало серым, несущим снег; садик Каррузель почти обезлюдел.

За едой Анна-Лаура рассказывает о своей новой amour, и Вилланель иногда вставляет вежливые междометия. Но мыслями она не здесь. Прелести жизни, авторские наряды – это все замечательно, но после операции в Палермо прошли уже месяцы, и сейчас ей ужасно нужно вновь почувствовать, как колотится сердце в предвкушении действия. Более того, она хочет подтверждения, что ее ценят, что организация считает ее одним из лучших агентов.

Перед глазами по-прежнему стоит зловещая застройка добрянского СИЗО на другом конце света. «Стоило ли оно того?» – спросил ее тогда Константин. Стоило ли тратить свою жизнь, чтобы отомстить за отца, человека, который и сам плохо кончил? Если смотреть под таким углом, то, конечно, оно того не стоило. Но Вилланель знала: поверни время вспять – она поступила бы точно так же.

До халтуры на «Круг братьев» отец служил инструктором ближнего боя. Да, Борис Воронцов не был идеальным отцом, он питал слабость к бабам и водке, а, отправляясь на боевую службу, спихивал ее в детдом, но все равно она – его плоть и кровь, а он – единственное, что у нее осталось после смерти матери.

Он не баловал ее подарками на день рождения и Новый год, но зато учил стоять за себя и разным другим вещам. У нее в памяти живы те дни, которые они проводили в лесу – боролись в снегу, стреляли из его старого служебного «макарова» по пивным банкам, продирались через березняк, сбривая ветки его спецназовским мачете. Поначалу она ненавидела этот клинок, он казался ей громоздким и неуклюжим, но отец продемонстрировал, что все хорошо к месту. И что, если пользоваться мачете умеючи, вес его лезвия и дуга траектории сделают за тебя всю работу.

Узнать имена убийц не составило труда. Они были известны всем – ведь в этом и смысл. Отец попытался обвести их вокруг пальца, но вышло неуклюже, и его пристрелили, бросив тело на тротуаре. На следующий вечер Оксана вошла в бар «Пони» на улице Пушкина. Троица, которую она искала, с хохотом выпивала у стойки. Она неторопливо, с обещающей улыбкой приблизилась, и те замолкли. Одетая в военторговскую куртку и джинсы из супермаркета – на шлюху вроде не похожа, но ведет себя по-шлюшьи.

Оксана постояла перед ними несколько секунд, переводя дразнящий, насмешливый взгляд с одного лица на другое. Затем внезапно припала на колено, выхватила мачете из висящего за спиной холщового чехла и сделала резкий выпад, как учил отец. Полкило титанированной стали мелькнуло в воздухе, беспрепятственно прошло сквозь глотку первого мужика и глубоко вонзилось под ухо второму. Третий сунул руку к поясу, но поздно: Оксана уже отпустила мачете и выхватила «макаров». Она лишь смутно различала, что происходит вокруг, – звуки паники, приглушенные крики, пятящиеся люди.

Она выстрелила ему в разинутый рот. После выстрела, оглушительного в закрытом помещении, мужик пару мгновений просто стоял, вытаращив глаза, а из зияющей белой костью дыры в затылке сочились кровь и мозг. Затем его ноги подкосились, и он рухнул на пол рядом с первым, который почему-то все еще оставался на коленях – из пузырящегося разреза под подбородком шел безысходный звук допиваемого молочного коктейля. Со вторым тоже, как оказалось, еще не все. Он в позе зародыша лежал в растекшейся красной луже, беспомощно шевеля ступнями и хватаясь за мачете, торчащее из шеи у нижней челюсти.

Оксану раздражало, что они никак не могут умереть. Больше всех ее выводил из себя мужик на коленях, издававший тошнотворный молочно-коктейльный звук. Она тоже опустилась рядом на колени, насквозь вымочив в крови свои джинсы «Космо». Его взгляд затуманился, но в глазах по-прежнему читался немой вопрос. «Я его дочь, п…дюк», – прошептала она и, прижав «макаров» к его затылку, нажала на спуск. Выстрел вновь прозвучал ужасно громко, и во все стороны разлетелись мозги, но зато прекратилось отстойное шипение.

– Chérie!

Она на мгновение жмурится. Ресторан плавно возвращается в зону резкости.

– Прости, замечталась… Что ты сказала?

– Может, кофе?

Вилланель улыбается терпеливо застывшему над ней официанту:

– Маленький эспрессо, пожалуйста.

– Если честно, дорогая, мне порой любопытно, в каких мечтах ты витаешь. Это кто-то, о ком ты мне не говоришь?

– Нет. Не волнуйся, ты узнаешь первая.

– Хорошо бы. Ты бываешь такой таинственной. Нам нужно почаще выбираться куда-нибудь вместе, и я не о магазинах или модных показах. Я имею в виду… – Кончик пальца скользит вниз по леденистой ножке бокала с шампанским. – Что-нибудь повеселее. Можно сходить в «Зеро Зеро» или в «Энконню». Познакомиться с новыми людьми.

Из сумки Вилланель слышен сигнал телефона. Однословная эсэмэска: СВЯЗЬ.

– Мне нужно бежать. Работа.

– Ну пожалуйста, Виви, ты невыносима. Ты даже не выпила кофе.

– Обойдусь.

– Ты такая скучная.

– Знаю. Прости.

Через два часа Вилланель сидит в кабинете, в своей квартире у Порт-де-Пасси. За зеркальным окном – холодное стальное небо.

В сообщении – пара строчек текста о лыжном катании в Валь-д’Изере, а во вложении – полдюжины фотографий оттуда. Вилланель извлекает пароль и получает доступ к данным, вшитым в изображения. Это лицо, снятое под разными углами. Лицо, которое остается в ее памяти вместе с сопровождающим текстом. Новая цель.

Темз-хаус, штаб-квартира британской службы МИ-5, находится в Вестминстере на Миллбанке. В самом северном офисе на третьем этаже Ева Поластри смотрит сверху на Ламбетский мост и на сморщенную от ветра поверхность реки. Сейчас четыре часа, и она только что со смешанными чувствами узнала, что не беременна.

У соседнего компьютера ее заместитель Саймон Мортимер ставит чашку на блюдце.

– Список на следующую неделю, – говорит он. – Ну что, просмотрим?

Ева снимает очки для чтения и протирает глаза. «Мудрые глаза», как говорит ее муж Нико, хотя ей всего двадцать девять, а он на десять лет старше. Они с Саймоном работают вместе чуть больше двух месяцев. Их отдел П-3 – подразделение Объединенной аналитической группы, задача которого – оценивать угрозу лицам «повышенного риска», посещающим Соединенное Королевство, и в случае необходимости запрашивать у столичной полиции специализированную поддержку.

Во многих отношениях это неблагодарное занятие, поскольку полицейские ресурсы небезграничны, а специализированная поддержка – дело недешевое. Но при этом, если оценка окажется ошибочной, последствия будут катастрофическими. Как сказал ей однажды бывший начальник отдела Билл Трегарон еще до того, как его карьера покатилась под откос: «Если ты думаешь, что живой экстремист-проповедник – это геморрой, подожди, пока столкнешься с мертвым».

– Ну давай, – отвечает Ева Саймону.

– Пакистанская писательница Назрин Джилани. Выступает в следующий четверг в Оксфордском союзе. Ей несколько раз угрожали расправой.

– Это серьезно?

– Вполне. В Управлении спецопераций согласились выделить для нее людей.

– Давай дальше.

– Реза Мокри, иранский ядерный физик. Тут снова – полная защита.

– Хорошо.

– Теперь этот русский, Кедрин. А вот здесь я не уверен.

– В чем ты не уверен?

– Насколько серьезно мы должны к нему отнестись. В смысле, мы не можем просить полицию нянчиться с каждым полоумным политиком-теоретиком, который появляется в Хитроу.

Ева кивает. Ее лицо без макияжа и спутанные волосы, собранные на макушке в нечто бесформенное, создают впечатление о ней как о человеке, которого мало заботит чужое мнение о ее миловидности. С первого взгляда можно решить, что она занимается наукой или работает в элитном книжном магазине. Но что-то в ее внешности – спокойствие, жесткий взгляд – рассказывает совсем иную историю. Коллеги знают Еву Поластри как охотника, как женщину, которая легко не отступит.

– Кто запросил защиту для Кедрина? – спрашивает она.

– «Евразия ЮК», группа, которая организует его визит. Я навел справки, это…

– Я знаю, что это.

– Тогда ты понимаешь, о чем я. Они скорее чокнутые, чем опасные. Вся эта фигня о мистической связи между Европой и Россией, об объединении против экспансии коррумпированных Штатов…

– Знаю. Это дикость. Но дефицита поддержки они не испытывают. В том числе в Кремле.

– И Виктор Кедрин – их лицо.

– Он главный идеолог. Символ всего движения. Очевидно, харизматичная фигура.

– Но едва ли ему что-то угрожает именно сейчас и именно в Лондоне.

– Может быть, нет, а может, да.

– В смысле? От кого может исходить угроза? Американцы, разумеется, не без ума от него, но не станут же они запускать боевых дронов на улицу Хай-Холборн.

– Он будет там жить?

– Да, в каком-то заведении под названием «Вернон Отель».

Ева кивает.

– Наверно, ты прав. Не стоит беспокоить Команду защиты по поводу господина Кедрина. Но думаю, имеет смысл побывать на его выступлении – ведь он же будет встречаться с правоверными из «Евразии ЮК»?

– Конвей-Холл. Следующая пятница.

– Хорошо. Держи меня в курсе.

Саймон склоняет голову в знак согласия. Ему только двадцать с небольшим, но в манерах – архиторжественность столичного викария.

Авторизовавшись, Ева выводит на экран список ВУУБ – то есть «высокий уровень угрозы безопасности». Он доступен дружественным разведслужбам, включая организации с переменным статусом «дружественности» типа российской ФСБ и Управления уголовных расследований Пакистана, и представляет собой базу данных с именами известных на настоящий момент международных наемных убийц. Не местных головорезов или снайперов «приехал-уехал», а убийц экстра-класса, которых привлекают для политических дел по расценкам, доступным только состоятельным людям самого высокого уровня. Некоторые пункты в списке пространны и подробны, в других – лишь кодовое имя, добытое в ходе слежки или допросов.

Два года назад Ева начала вести собственный список случаев, когда после убийства значимых фигур не появилось ни единой зацепки. Она все время мысленно возвращается к делу балканского политика Драгана Хорвата. Тот был чрезвычайно мерзким типом, промышлял торговлей людьми и много чем еще, но это не спасло карьеру Билла Трегарона, когда Хорвата убили прямо у него под носом, в центре Лондона. Билла сняли с поста и откомандировали в Центр правительственной связи, в провинциальный Челтнэм, а его бывший заместитель Ева превратилась в руководителя отдела П-3.

Хорвата убили, когда тот приехал в Лондон со своей девчонкой Иремой Беридзе, семнадцатилетней героиновой наркоманкой из Тбилиси. Официально он посещал Лондон в составе правительственной торговой делегации, но на самом деле основную часть времени шлялся с Иремой по магазинам. Не успели они выйти из японского ресторана в плохо освещенном бейсуотерском переулке, как в Хорвата врезался какой-то прохожий, едва не сбив с ног.

Испытывая душевный подъем, усугубленный сакэ, Хорват поначалу не понял, что в него воткнули лезвие. Более того, он даже извинился перед удаляющейся фигурой, а уже потом увидел, что в паху у него хлещет кровь. От потрясения он разинул рот и опустился на брусчатку в тщетных попытках пережать распоротую бедренную артерию. Спустя две минуты он был уже мертв.

Дрожа и не врубаясь в происходящее, Ирема так и стояла у тела, пока через четверть часа из ресторана не вывалилась компания японских бизнесменов. По-английски они говорили небезупречно, а она – вообще никак, так что на вызов «Скорой» ушло еще минут десять. Ирема долго не могла прийти в себя и поначалу твердила, что ничего не помнит. Обстоятельный допрос, проведенный Управлением спецопераций с грузинским переводчиком, выявил лишь один факт: убийцей была женщина.

Профессиональные киллерши – довольно редкая вещь: с тех пор как Ева поступила на службу, ей довелось слышать лишь о двоих. По данным из списка ВУУБ, одну из них – Марию Головкину – ФСБ задействовала в своих зарубежных операциях. Головкина входила в сборную России по стрельбе из пневматического пистолета на афинской Олимпиаде, но есть подозрения, что она прошла специальный курс по секретной ликвидации на краснодарской базе спецназа. Еще в списке значилась сербка Елена Маркович, связанная с пресловутым земунским кланом.

Ни одна из них убить Хорвата не могла: когда тот встретил свой конец, обеих уже не было в живых. Головкина еще за год до того повесилась в гостиничном номере на Брайтон-Бич, а Маркович обошла Головкину на четыре месяца – ее разнесло на куски при взрыве машины в Белграде. Следовательно, если Ирема Беридзе не ошиблась, где-то в мире появилась новая женщина-киллер. И эта мысль поглощает Еву целиком.

Не то чтобы Ева уверена на все сто. Она, разумеется, и сама не живет обычной человеческой жизнью, но ее все же интригует образ женщины, превратившей убийство в рутину. Та встает утром с постели, заваривает кофе, прикидывает, что бы такое надеть, а потом идет и хладнокровно расправляется с человеком, которого видит впервые. Чем же для этого нужно обладать? Психопатией? Какой-то врожденной аномалией? Или любую из нас можно перепрограммировать на профессионального палача? – думает Ева.

Приняв от Билла руководство П-3, Ева осторожно – но весьма глубоко – изучила все текущие дела на предмет женщин-убийц и отметила для себя флажками две ссылки. В первом случае фигурировал убитый в Германии Александр Симонов, русский олигарх, – его подозревали в финансировании чеченских и дагестанских боевиков ради льготных нефтегазовых контрактов. Убийца, одним махом всадивший в грудь Симонова шесть пуль из «ФН П90» у входа во франкфуртский офис «АльтИнвестБанка», был одет в плащ мотокурьера, на голове – глухо тонированный шлем, а умчался он на мотоцикле «БМВ G650Xmoto». Двое из дюжины опрошенных свидетелей заявили, что у них «сложилось впечатление», будто стреляла женщина.

Другой же случай с политикой явно не связан: босс сицилийской мафии Сальваторе Греко заколот стоявшим вплотную к нему человеком. Местные намекают, что к убийству прямо или косвенно причастен племянник покойного Леолука Мессина, который теперь возглавляет клан Греко. Но в прессе то и дело мелькали намеки о сообщнице – так называемой женщине в красном. По данным итальянского Управления по борьбе с мафией, тело Греко обнаружили после спектакля в частной ложе палермского Театро Массимо. Его застрелили с близкого расстояния низкоскоростной пулей 22-го калибра. Двое телохранителей найдены убитыми на полу в той же ложе, они погибли от выстрелов в основание черепа.

Известно, что Леолука Мессина тем вечером тоже был в числе зрителей, а по словам одного из свидетелей, незадолго до начала спектакля он видел Леолуку в баре с яркой брюнеткой. Как выяснилось, вместе они не сидели, но на записях с камеры видно, как Мессина уходит из театра незадолго до занавеса. В паре шагов сзади – размытая фигура: женщина в красном платье с темными волосами до плеч. Лицо неразличимо за театральной программой, которой она обмахивается, как веером.

И это, отмечает Ева, явно не случайность. Женщина отдает себе отчет, что вокруг камеры. Но самое странное – детали, о которых Управление по борьбе с мафией распространяться не стало. Греко был обездвижен смертельной дозой транквилизатора, который ввели, вонзив в левый глаз предмет, сделанный по спецзаказу. Фото и описание устройства – в онлайн-досье. А штучка довольно зловещая: изогнутый, пустой внутри шип, снабженный полостью для жидкости и крошечным поршнем.

Зачем эта игрушка, вместо того чтобы просто пристрелить? Вопрос гложет Еву уже давно, и с первого прочтения материалов дела она ни на йоту не приблизилась к ответу. Убийство совершено в более чем публичном месте, и разве не рациональнее было бы сделать все побыстрее? Почему убийца тянул время, ведь его могли разоблачить в любую секунду?

Ева еще прокручивает в голове этот вопрос, возвращаясь в свою квартиру в Финчли за пару минут до того, как часы пробьют восемь. Ее мужа Нико дома нет, он отчалил в бридж-клуб, где три вечера в неделю обучает новичков. Он оставил ей в микроволновке польские pirogi, которые она оттуда с благодарностью извлекает. Ева не слишком сильна в поварском искусстве и особенно ненавидит готовить, вернувшись домой после долгого дня в Темз-хаусе.

Поглощая pirogi, она смотрит восьмичасовой телевизионный выпуск новостей. Там предупреждают о надвигающемся с востока холодном фронте («Убедитесь, что ваш котел в порядке!»), дают ужасно унылый сюжет на экономическую тему и показывают митинг в Москве, где на засыпанной снегом площади пылкий бородатый мужик обращается к затаившей дыхание Аудитории. На нечетких субтитрах – его имя: Виктор Кедрин.

Вилка застывает в воздухе, и Ева наклоняется вперед. Несмотря на неважное качество изображения, харизма Виктора Кедрина вполне ощутима. Она пытается расслышать его слова за комментариями репортера, но картинка быстро сменяется рассказом о чихуа-хуа, усыновившей котенка-сироту.

Покончив с ужином, Ева переодевается в джинсы, свитер и ветровку на молнии. Результат неудовлетворителен, но она не заморачивается на эту тему. Окидывает взглядом квартиру – от книжного стеллажа высотой до пояса в узком коридоре до одежды на сушилке в кухне. Когда и если я зачну малыша, – говорит она себе, – нам понадобится больше пространства. На какое-то мгновение она позволяет себе мысль о грациозных кирпичных особняках в Нетерхолл-Гарденс, до которых отсюда пять минут ходьбы. Квартира на втором этаже в одном из них – это для них с Нико было бы идеально. И ничуть не реальнее, чем Букингемский дворец. Такое жилье им – офицеру разведслужбы и школьному учителю – не по одежке. Если искать квартиру попросторнее, то придется переезжать дальше от центра – может, в Барнет. Или в Тоттеридж. Она трет глаза. Даже мысль о переезде высасывает силы.

Она застегивает молнию на куртке. Клуб в десяти минутах ходьбы, и по дороге Ева думает о холодном фронте с востока. Похоже, он несет не просто мороз со снегом. Он несет угрозу.

В Бридж-клубе Западного Хэмпстеда сегодня турнир, и зал заполняется быстро. Игровая обставлена складными столами с отделанными сукном столешницами и пластиковыми стульями. После уличного холода здесь тепло, у стойки бара – оживленный гул беседы.

Своего мужа Нико Поластри Ева замечает сразу. Он играющий тренер в команде с тремя новичками, его взгляд сосредоточен, движения экономны. Даже на расстоянии по языку тела новичков Ева видит, как сильно они хотят произвести на него впечатление. Блондинка с начесом делает ход, и пару секунд спустя Нико с мрачной улыбкой возвращает ей карту. Поначалу блондинка выглядит сконфуженной, но тут же прикрывает рот ладонью, и весь стол разражается хохотом.

У Нико дар делиться знаниями грациозно и с юмором. Он преподает математику в школе на севере Лондона и пользуется популярностью среди учеников, хотя всем известно, что учатся там те еще ребятки. В клубе, где он один из четырех старших инструкторов, члены, не скрываясь, соперничают за его похвалу, и даже суровые ветераны млеют, когда он отмечает чей-то стильный импас или неожиданный контракт.

Ева познакомилась с Нико четыре года назад, когда вступила в клуб. В то время она стремилась не столько подтянуть свои навыки в бридже, сколько обрести круг общения, не связанный с фанатичным, замкнутым на себя муравейником Темз-хауса. Круг общения, в котором – надеялась она – будет присутствовать привлекательный интеллигентный мужчина. Внутренним взором она видела учтивую фигуру с не вполне различимыми чертами, ведущую ее по широкой лестнице в модный вест-эндский ресторан.

Бридж-клуб, где средний возраст членов уходил за отметку 50, такой фигурой, похоже, не располагал. Вздумай она завести знакомство с бухгалтером-пенсионером или овдовевшим дантистом, клуб подошел бы на все сто, но привлекательных холостяков до сорока тут было, мягко говоря, не густо. В день ее первого появления Нико отсутствовал, и ею вместе с парой других новичков занималась секретарь клуба, голубовласая миссис Шапиро.

Удрученная неудачным опытом, она никак не могла решить, возвращаться ли на следующей неделе. Но все же пришла и на сей раз увидела Нико. Высокий мужчина с терпеливыми карими глазами и усами офицера-кавалериста XIX века, он с первой же минуты взял на себя заботу о ней: провел к столу, пригласил еще двух игроков и без всяких комментариев оставался ее партнером в течение нескольких сдач. Потом отпустил остальных и посмотрел на нее через зеленое сукно стола.

– Ну что, Ева, с чего начнем – с хороших новостей или с новостей так себе?

– Наверное, лучше сначала так себе.

– Ладно. Что ж, основы игры ты понимаешь. Научилась в детстве?

– Да, мои родители оба играли.

– И ты очень любишь выигрывать.

Ева выдержала его взгляд.

– Это так бросается в глаза?

– Для других, может, и нет. Тебе нравится изображать мышку. Но я вижу лису.

– А это хорошо?

– Может, и хорошо. Но кое в чем ты хромаешь.

– Хромая лиса?

– Точно. Если хочешь играть стратегически, надо как можно раньше понять, у кого какие карты. А для этого – внимательнее следить за ходами соперников. Помнить, кто как торговался, и считать все масти.

– Ясно. – Она некоторое время переваривала его слова. – А хорошая новость?

– Хорошая новость в том, что в пяти минутах отсюда есть отличный паб.

Она рассмеялась. Поженились они в тот же год.

Сегодняшний партнер Евы – молодой парень лет, может, девятнадцати, один из тройки студентов Имперского колледжа, вступивших в клуб осенью. В нем есть что-то от сумасшедшего ученого, но он потрясающий игрок, а в клубе это главное.

Изначальная неуверенность ушла, и Ева теперь ждет не дождется вечеров в те дни, когда она приходит в клуб. Большинство его членов годятся ей в родители, а некоторые – в бабушки и дедушки. Но стандарты игры здесь на суровом уровне, и после напряженного дня в Темз-хаусе она особенно ценит идею чистого интеллектуального поединка.

В конце она благодарит партнера. У них четвертое место, это неплохой результат; он немного неуклюже улыбается и бредет прочь. У входа Нико помогает ей натянуть ветровку, словно это пальто от Шанель; его скромный рыцарский жест не остается без внимания остальных женщин, окидывающих Еву завистливыми взглядами.

– Как прошел день? – по дороге домой спрашивает она, крепко беря его под руку. Идет снег, и падающие на лицо снежинки заставляют ее часто моргать.

– Старшеклассники лучше разбирались бы в дифференциальном исчислении, если бы не играли до двух ночи в «Финальную миссию 2». А может, и нет. А у тебя?

Она мнется.

– У меня есть для тебя задачка. Весь день из головы не выходит.

Нико знает, чем занимается Ева, и, хотя он никогда не лезет к ней с расспросами, она все же частенько думает: вот бы ее руководству его мозги. В то же время образ Нико, шагающего по безликим коридорам Темз-хауса, наполняет ее ужасом. Это ее мир, и не хотелось бы, чтобы он стал и миром Нико.

Окончив Краковский университет с дипломом магистра чистой и прикладной математики, Нико вместе с приятелем по имени Мацек в потрепанном фургоне отправился по Европе. В фургоне они жили и спали, перемещаясь между турнирами – бридж, шахматы, покер, не важно, лишь бы с денежным выигрышем, – и за полтора года разъездов заработали миллион с лишним злотых на двоих. Мацек спустил свою долю меньше чем за год – в основном на девочек в салоне «Паша» на Мазовецкой улице Варшавы. Нико же отправился в Лондон.

– Ну рассказывай, – отвечает он.

– Ладно. Три мужских трупа на полу в театральной ложе после спектакля. Два телохранителя и босс мафии. Все застрелены. Но босса сначала обездвижили. Через глаз парализовали веществом для предубойной анестезии скота. Что там произошло? Почему его просто не застрелили, как телохранителей?

Нико немного помолчал.

– Кого убили первым?

– Полагаю, телохранителей. Стрелявший – подозревают, что это был племянник босса, – использовал глушитель. Мелкокалиберное оружие, выстрел в упор.

– Стреляли в корпус?

– Боссу – да. Телохранителям – в затылок. Никакой суеты, все очень профессионально.

– А шприц или что там было? Анестетик. О нем что-нибудь известно?

– Сейчас покажу.

Она достает из сумки ксерокопию фотографии. Они останавливаются в вихре снежинок под фонарем.

– Да, неприятная сцена. – Он стряхивает снег с усов. – Но ловко. Вряд ли племянник. В этом деле есть какая-нибудь женщина?

Она изумленно смотрит на него.

– С чего ты взял?

– Главная проблема киллера – пронести оружие мимо телохранителей. Это обычно крутые опытные парни.

– И?

– Но это, с другой стороны… – Он подносит фотографию ближе. – Они могут и пропустить.

– Почему?

Он достает из кармана пальто ручку.

– Гляди, если я нарисую перемычку, которая крепится здесь, а защелкивается здесь, то что мы видим?

Ева таращится на помятую ксерокопию.

– Черт побери! Как же я могла прозевать? – Она переходит на шепот. – Это заколка. Это, блин, женская заколка.

Нико смотрит на нее.

– Так что, в этом деле есть женщина?

В зале бизнес-класса в аэропорту Шарля де Голля Вилланель проверяет сообщения. Зашифрованная эсэмэска подтверждает, что с Константином они встретятся, как и договаривались, в лондонском кафе «Ла Специа» на Грэйз-Инн-роуд в два часа. Убрав телефон в сумку, она отхлебывает кофе. В зале тепло, гладкие кресла – спокойных белых и бежевых тонов, на стенах светится орнамент в форме листьев. Перрон аэропорта, слякоть и небо за стеной из зеркального стекла – практически одинакового серого цвета.

Вилланель летит по фальшивому паспорту на имя Манон Лефевр, которая пишет для французского инвестиционного бюллетеня. По легенде, она направляется в Лондон для встречи с редактором одного сайта, желающим завязать партнерские отношения. Выглядит она профессионально неброско: тренчкот средней длины, узкие джинсы и ботильоны. Она без макияжа, но, несмотря на время года, в серых ацетатных солнцезащитных очках: аэропорты притягивают фотографов и – в последнее время все чаще – правоохранителей с гаджетами, где есть программа распознавания лиц.

В зале появляется стюард «Эйр Франс» и приглашает пассажиров бизнес-класса на борт. В аэробусе место Вилланель спереди у прохода, и, хотя она всем своим видом дает понять, что не намерена отвечать на взгляд мужчины в кресле у иллюминатора – сейчас он листает журнал для пассажиров, – все равно чувствует: тот твердо настроен затеять с ней беседу. Игнорируя его, она достает планшет с мобильной связью 4G, наушники и погружается в просмотр ролика.

Ролик в замедленной съемке демонстрирует сравнительные поражающие характеристики двух пистолетных патронов при выстреле в блок прозрачного баллистического желатина, материала, при испытаниях имитирующего ткани человеческого организма. Один патрон русский, другой – американский. В обоих оболочечные пули, способные передавать внушительную кинетическую энергию, оставаясь внутри цели, а не проходя навылет. Для Вилланель эта информация представляет интерес: она знает, что ей, скорее всего, придется работать в многолюдной городской среде. Ей нужно убийство с одного выстрела, убийство-блиц. Она не может допустить риск случайных жертв.

Она хмурится, не в силах выбрать между двумя патронами. Русская экспансивная пуля при входе расширяется, ее оболочка по мере прохождения раскрывается, как лепестки цветка, и разрывает плоть и кости. Американская пуля со смещенным центром тяжести форму не меняет, а, проходя сквозь тело, кувыркается через головную часть, по пути прорубая смертельное отверстие. У каждой из моделей есть свои важные преимущества.

– Можно вас попросить выключить устройство, мадемуазель?

Это стюардесса в элегантном строгом темно-синем костюме.

– Конечно. – Вилланель с невозмутимой улыбкой гасит экран и снимает наушники.

– Интересный фильм? – спрашивает сосед, не упуская шанс.

Она заметила его еще в зале аэропорта. Под сорок и невообразимо хорош собой – как матадор в дизайнерской одежде.

– На самом деле я просто хотела кое-что купить.

– Для себя?

– Нет, для другого человека.

– Кто-то для вас особенный?

– Да. Хочу сделать сюрприз.

– Счастливчик. – Он направляет на нее взгляд темно-карих глаз. – Ведь вы – Люси Дрейк?

– Прошу прощения?

– Люси Дрейк. Модель.

– Извините, нет.

– Но… – Он тянет руку к журналу и листает, пока не находит рекламу духов. – Это не вы?

Вилланель смотрит в журнал. Да, модель в самом деле жутко на нее похожа. Но у Люси Дрейк зеленые глаза и колючий взгляд. Духи называются Printemps. По-французски – «весна». Вилланель снимает очки. Ее глаза – морозно-серые, цвета русской зимы.

– Простите, – говорит он. – Я обознался.

– Это комплимент. Она хорошенькая.

– Да, симпатичная. – Он протягивает руку. – Луис Мартин.

– Манон Лефевр. – Она опускает взгляд на журнал, который лежит теперь на подлокотнике между ними. – Если позволите спросить, откуда вам известно ее имя?

– Я занимаюсь этим бизнесом. У нас с женой свое агентство, называется «Темпест». С филиалами в Париже, Лондоне, Милане и Москве.

– И эта Люси Дрейк работает с вами?

– Нет, думаю, она в «Премьере». Она сейчас вообще не очень много работает.

– Да?

– Кажется, она хочет стать актрисой. И думает, что чем больше она мелькает в журналах или рекламе, тем меньше шансов, что ее будут воспринимать всерьез.

– А она талантлива?

– Она талантлива как модель, а это встречается гораздо реже, чем можно подумать. А как актриса… – Он пожимает плечами. – Но люди так часто недооценивают свои истинные таланты, не находите? Мечтают быть тем, кем им стать не дано.

– Вы испанец? – спрашивает Вилланель, уводя разговор от личных вопросов, которые – чувствует она – сейчас начнутся.

– Да, но в Испании бываю мало. Мы живем в основном в Лондоне и Париже. Вы знаете Лондон?

Она задумывается. Считаются ли здесь шесть недель жестокой боевой подготовки в эссекских болотах? Или две недели крутых виражей за рулем на курсах ухода от преследования в Нортвуде? Или неделя изучения отмычек с бывшим взломщиком на Собачьем острове?

– Немного, – отвечает она.

Возвращается стюардесса с шампанским. Мартин берет бокал, а Вилланель заказывает минеральную воду.

– Вам стоит подумать о карьере модели, – говорит он. – У вас такие скулы и вот это вот «отъе…сь» во взгляде.

– Ну что ж, спасибо.

– Это комплимент, поверьте. Чем вы занимаетесь?

– Финансы. Боюсь, не слишком гламурно. И… ваша жена была моделью?

– Эльвира? Да, поначалу была. И очень успешной. Но сейчас я занимаюсь клиентами, а на ней – бэк-офис.

Беседа входит в предсказуемое русло. Вилланель осторожна в разговорах, касающихся ее альтер-эго, Манон Лефевр, и поэтому выуживает из Мартина разные подробности о его агентстве. Два бокала «Вдовы Клико», третий – в процессе, так что он с радостью болтает о себе, одновременно потчуя Вилланель потоком комплиментов возрастающей игривости.

В какой-то момент ей пришло в голову, не может ли он оказаться подсадной уткой из МИ-5 или французской внешней разведки ГУВБ. Но она не брала заранее билет на самолет, а наоборот, поймала случайное такси у выхода из «Галери Лафайет» на бульваре Осман и уже в аэропорту купила билет за наличные. Классические меры противодействия наблюдению, включая внезапный заезд на заправку на шоссе А1, не выявили никакой слежки. Причем Мартин уже сидел в зале бизнес-класса, когда она пришла, и к тому моменту успел зарегистрироваться. Но самое важное: ее инстинкты – а если встает вопрос о выживании, они работают с высочайшей точностью – подсказывают ей, что этот мужчина не притворяется. Что он действительно тот, кем кажется, – холеный соблазнитель. Самое забавное в нарциссических типах вроде Мартина – то, что они всегда уверены, будто у них под контролем абсолютно всё – на работе, в беседе, в сексе.

Ее мысли плывут к тому вечеру в Палермо. Что бы ни говорили о Леолуке Мессине, у него не было этих проблем с контролем. Он на самом деле был рад позволить ей – с заряженным «ругером» наготове – себя трахнуть. В своем роде тот эпизод вышел весьма романтичным.

Константин сидит в кафе напротив стойки лицом к двери и к Грэйз-Инн-роуд. Перед ним – раскрытая на спортивной полосе «Ивнинг Стандард», он потягивает капучино. Когда, притопывая, чтобы стряхнуть с обуви снег, входит Вилланель, он поднимает на нее рассеянный взгляд и кивком приглашает сесть напротив. Это унылое приветствие лишает момент потенциального драматизма; никто не обращает внимания на молодую женщину в пальто секонд-хенд и вязаной шапочке. Она заказывает чашку чая, и пара приступает к еле слышной беседе. Попытайся кто-нибудь их прослушать, его планы расстроило бы низкочастотное ворчание музыки вместе с шипением и покашливанием кофе-машины «Гаджия».

Посетители приходят и уходят, а Вилланель с Константином в течение получаса на быстром разговорном русском обсуждают логистику и выбор оружия. Константин оценивает ее планы, выдвигая возражение за возражением, но в итоге соглашается: должно сработать. Он заказывает второй капучино и задумчиво мешает его ложкой.

– События в Палермо заставили меня поволноваться, – говорит он. – Это безрассудство – мчаться через ночной город на заднем сиденье мотоцикла Мессины. Все могло закончиться непредсказуемо.

– Я импровизировала. Но ни на секунду не выпускала ситуацию из-под контроля.

– Слушай меня, и слушай внимательно. Ты никогда не можешь чувствовать себя в полной безопасности. Ты не можешь никому доверять на все сто.

– Даже тебе?

– Мне, Вилланель, ты доверять можешь. Но в глубине души тебе надо всегда быть подозрительной, мнительной, настроенной на опасность. В глубине души ты не должна доверять даже мне. Я хочу, чтобы ты осталась в живых, понимаешь? Не просто потому, что ты превосходно справляешься, но…

Он замолчал, раздосадованный, что его небезразличие к ее жизни на миг приняло личный характер. С самого начала, с их первой встречи в будке на Чусовой, он чувствовал противоречивые потоки смерти и секса, вихрящиеся под ее ледяной поверхностью. Знал, что движущая ею неуемная жажда может погубить ее саму. На мгновение в ней проглянула уязвимость.

– Продолжай.

Он взглядом прочесывает людное кафе.

– Смотри, сейчас ни одна душа не может знать наверняка о твоем существовании. Но после того, что произойдет на этой неделе, все может измениться. Англичане – злопамятный народ. Если ты дашь им малейший шанс, их службы безопасности бросят на тебя все силы и не остановятся.

– Значит, дело важное?

– Чрезвычайно. Наши заказчики не из тех, кто с легкостью принимает такие решения, но этот человек должен быть ликвидирован.

Она пальцем выводит букву V в чае, разлитом на меламиновой столешнице.

– Мне порой любопытно, кто они, наши заказчики.

– Это люди, которые решают, как будет написана история. Мы – их солдаты, Оксана. Наша работа – формировать будущее.

– Оксана мертва, – шепчет она.

– А Вилланель должна остаться в живых.

Она кивает, и даже в зимнем тусклом свете кафе заметно, как сияют ее глаза.

Позднее, стоя высоко над Саут-Одли-стрит в Мейфэре, она смотрит на запад. За окном во всю стену – сумеречное небо цвета умбры и серые деревья. Снежинки, задевая за стекло, беззвучно несутся вниз.

Квартира на верхнем этаже зарегистрирована на одну финансовую группу. Там навороченный телевизор и современный музыкальный центр, которые Вилланель не нужны, и полная кухня еды – запасы, к которым она лишь слегка притронется. Большую часть двух следующих суток она проведет в ожидании здесь, в спальне, сидя – как и сейчас – в белом кожаном кресле от Чарльза Имза. Бывают моменты, когда ей нравится боль одиночества. Но сейчас она чувствует лишь ровную пустоту – ни счастья, ни грусти. Она ощущает, как в ней нарастает волна, эхо грядущей операции. Константин выполнит свою работу, но в итоге останутся лишь она, и Кедрин, и тот самый миг.

Она касается пальцем губы, еле заметной кромки шрама. Ей было шесть, когда отец привел Калифа. Выгнанный прежними хозяевами охотничий пес привязался к Оксаниной матери, которая уже тогда тяжело болела. Оксана хотела, чтобы Калиф любил и ее, и однажды забралась на железную кровать, где мать проводила свои становящиеся все мучительнее дни и ночи, и уткнулась лицом в собаку, свернувшуюся на тонком одеяле. Оскалившись и злобно зарычав, пес вонзил в нее острые клыки.

Было много крови, и разорванная Оксанина губа, которую без обезболивающих латал студент-медик из соседней квартиры, заживала медленно. Другие дети изумленно пялились на нее, а к тому моменту, когда рана стала почти незаметной, мать Оксаны уже умерла, отец уехал в Чечню, а ее саму отдали на милость и попечение сахаровского детдома.

Вилланель без труда могла обратиться к пластическому хирургу, и ей бы все поправили, вернули бы губе задуманную природой плавность дуги, – но не стала. Этот шрам – последний след ее бывшего «я», и она не могла с ним расстаться.

Вдруг она чувствует, как по телу из ниоткуда начинает ползти нездоровое сексуальное возбуждение. Перевернувшись на белой коже кресла, она оказывается на боку, сжимает бедра, обхватывает ладонями свои маленькие груди и закрывает глаза. Несколько минут остается в этой позе. Она узнала его, этот голод. Он не ослабит свою хватку, если его не удовлетворить.

Приняв душ, она одевается и зализывает волосы назад. Лифт бесшумно доставляет ее вниз. На улице она жмурится, когда кружащиеся снежинки попадают на лицо. С легким шипением шин по асфальту проезжают машины, но пешеходов почти нет, кроме проститутки в искусственном леопардовом пальто, в туфлях на каблуках и платформе – та поджидает на углу Тинли-стрит и терпеливо наблюдает за площадкой перед отелем «Дорчестер». Спонтанно выбирая маршрут, Вилланель шагает на север, затем сворачивает с Саут-Одли-стрит на Хилл-стрит, а потом проходит под аркой в переулок поуже, ведущий к маленькой площади, размером больше похожей на двор. Один из тротуаров занят ярко освещенной застекленной галереей, где идет закрытый вернисаж. В окне – единственный подсвеченный объект: чучело ласки на постаменте, покрытое яркими разноцветными брызгами кондитерской обсыпки, как на кексе.

Вилланель принимается его разглядывать. Брызги похожи на размножающиеся бактерии. Замысел этой инсталляции, или скульптуры, или что бы это ни было, остается для нее темным.

– Вы будете входить?

Женщина – под сорок, черное коктейльное платье, пшеничные волосы, собранные на затылке в пучок, – выглядывает из-за стеклянной двери, придерживая ее, чтобы не впускать холод.

Пожав плечами, Вилланель входит в галерею и почти сразу теряет женщину из виду. Галерея заполнена состоятельными гостями. Некоторые разглядывают картины на стенах, но большинство обращены лицом к центру помещения – они беседуют, собравшись в компактные группы, между которыми незаметно снуют официанты с канапе и бутылками прохладного просекко. Подхватив бокал с одного из подносов, Вилланель устраивается в углу. Картины похожи на репродукции сильно увеличенных репортажных фотографий и нечетких кинокадров. Бесцветные, несколько зловеще сгруппированные фигуры, некоторые лица намеренно размыты. У ближайшей к ней картины стоит мужчина в пиджаке с бархатным воротником, перед ним – этюд: женщина на заднем сиденье машины, она ошарашена от блика вспышки и рукой защищается от назойливого объектива папарацци.

Вилланель изучает мимику мужчины – слегка нахмуренное, сосредоточенное выражение, пристальный взгляд – и пытается его копировать. Она хочет, чтобы ее не замечали или хотя бы не подходили к ней, пока она не допьет бокал.

– Ну и как вам?

Это пригласившая ее женщина. Мужчина в пиджаке с бархатным воротником переходит к следующему экспонату.

– Что за женщина на картине? – спрашивает Вилланель.

– В том-то и суть, нам это неизвестно. Может, кинозвезда, приехавшая на премьеру, или осужденная убийца перед последним заседанием суда.

– На убийце были бы наручники, и ее привезли бы в суд в бронированном фургоне.

Женщина взглядом оценивает ее элегантную парижскую стрижку с байкерской курткой «Баленсиага» и улыбается.

– Знаете по опыту?

Вилланель пожимает плечами.

– Это актриса на закате славы. И она наверняка без трусов.

Продолжительное молчание. Когда женщина вновь начинает говорить, тембр ее голоса едва уловимо меняется.

– Как вас зовут? – спрашивает она.

– Манон.

– Так, Манон. Мероприятие будет идти еще сорок минут, потом я закрываю галерею. После этого, думаю, мы можем отведать сашими из сериолы в «Нобу» на Беркли-стрит. Как считаете?

– Ладно, – отвечает Вилланель.

Ее зовут Сара, месяц назад исполнилось тридцать восемь. Она говорит о концептуальном искусстве, и Вилланель неопределенно кивает, но не вслушивается. По крайней мере в слова. Ей нравится, как поднимается и опускается голос Сары, и ее трогают – если можно так сказать о Вилланель – крошечные морщинки вокруг глаз собеседницы, трогает ее серьезность. Сара напоминает ей – самую малость – Анну Ивановну Леонову, учительницу в средней школе Индустриального района, единственного взрослого, кроме отца, к кому она испытывала настоящую, непритворную привязанность.

– Ну как? – спрашивает Сара.

Вилланель кивает и улыбается, изучая жемчужно-блестящее серебро сырой рыбы, прежде чем задумчиво раздавить ее зубами. Словно ешь само море. Мягкий свет ложится на поверхности вокруг – матовый алюминий, черный лак, золото. Журчит музыка; беседа то спадает, то возобновляется. Слова срываются с губ Сары, обе смотрят друг другу в глаза, но Вилланель слышит голос Анны Ивановны.

Та пестовала исключительные академические способности своей ученицы – два года безграничного терпения к ее неподобающему, практически асоциальному поведению. Однажды Анна Ивановна не пришла. Поздно вечером, по пути из школы, ее изнасиловали на автобусной остановке. В больнице она смогла описать нападавшего, и милиция арестовала ее бывшего ученика, восемнадцатилетнего Романа Никонова, который, рисуясь перед друзьями, обещал показать незамужней учительнице, «что такое быть с настоящим мужиком». Но полицейские криминалисты схалтурили, и Никонова в итоге освободили по формальным причинам.

– Манон! – она чувствует на своей руке холодную руку Сары. – Ты где?

– Извини. Мысли куда-то улетели. Ты напомнила мне одного человека.

– Кого?

– Мою учительницу.

– Надеюсь, она была хорошей.

– Да, была. И похожа на тебя. – На самом деле не похожа. Вообще ничего общего. Зачем она это подумала? И зачем сказала?

– Где ты провела детство? – спрашивает Сара.

– Сен-Клу, недалеко от Парижа.

– С родителями?

– С отцом. Мать умерла, когда мне было семь.

– Боже. Какой ужас!

Вилланель пожимает плечами.

– Это было давно.

– А от чего…

– Рак. Она была на пару лет младше, чем ты сейчас. – Легенды – часть жизни Вилланель. Как одежда, которую она надевает, снимает и вешает в шкаф до следующего раза.

– Извини.

– Не извиняйся. – Убирая руку из руки Сары, Вилланель открывает меню. – Гляди-ка! Желе из земляничного сакэ. Мы обязаны это попробовать.

Она потом всегда жалела, что в темноте не смогла разглядеть лицо Романа Никонова, когда кастрировала его в лесополосе у Мулянки. Но ту минуту она помнит. Запах грязи и выхлопа из его мопеда «Рига». Как он рукой придавливает ее голову, принуждая встать на колени. Сдавленный вопль, пронесшийся над водой, после того как она вынула нож и оттяпала ему яйца.

Сара живет в маленькой квартирке над галереей. Держась за руки, они возвращаются туда, оставляя темные следы на свежем снегу.

– Ладно, картины я понимаю, но это что? – спрашивает Вилланель, указывая на загадочную инсталляцию в витрине.

Сара у двери набирает входной код.

– Ну… Чучело ласки мне просто подарили в шутку. А на кухне под руку попалась эта обсыпка. И я объединила два объекта. Смешно получилось, да?

Вилланель ступает следом по узкой лестнице.

– То есть оно вообще не несет никакого смысла?

– А ты как думаешь?

– Никак. Наплевать.

Вилланель делает пол-оборота и вжимает ее в стену, затыкая рот поцелуем. Все шло к этой минуте, но Сара все равно изумлена.

Потом, уже пробудившись, она видит сидящую в кровати Вилланель, ее стройный силуэт на фоне первого света зари. Сара протягивает руку и проводит ладонью вниз по ее плечу, ощущая жесткие изгибы дельтовидной мышцы и бицепса.

– Чем, говоришь, ты занимаешься? – удивленно спрашивает она.

– Я не говорила.

– А скажешь?

Вилланель кивает.

– Я тебя еще увижу?

Вилланель с улыбкой прикасается к Сариной щеке. Спешно одевается. На улице, на маленькой площади, царят девственный снег и тишина. Вернувшись в квартиру на Саут-Одли-стрит, она скидывает с себя одежду и через пару минут засыпает.

Просыпается она уже за полдень. На кухне – полкофеварки еще теплого кофе «Фортнум и Мейсон». У входной двери – внушительные хозяйственные пакеты, их оставил Константин.

Она просматривает содержимое. Очки в черепаховой оправе с бледно-серыми стеклами. Парка с обшитым мехом капюшоном. Черный свитер с высоким воротником, рубашка в клетку, черные шерстяные колготки и ботинки на молнии. Она все примеряет, прохаживается по квартире, привыкает к новому облику. Одежду нужно обносить, поэтому она, выпив чашку стынущего кофе, выходит из дома и, перейдя Парк-лейн, направляется в Гайд-парк.

И вновь – такое же небо цвета умбры, на фоне которого аллеи голых берез и дубов выделяются своим еще более серо-коричневым оттенком. До вечера далеко, но свет уже начинает уходить. Сунув руки в карманы и опустив голову, Вилланель быстро шагает по аллеям, оправленным в тающий снег. Там есть и другие люди, но она на них практически не смотрит. Из сумерек порой вырисовываются статуи, их очертания под коркой снега неясны. У перил моста через Серпентайн она ненадолго останавливается. Под потрескавшимся стеклом льда – беспросветная чернота воды. Царство тьмы и забвения, к которому ее в такие дни тянет почти гипнотически.

– Заманчиво, правда?

Изумленная тем, что ее мысли так буквально воспроизведены вслух, Вилланель оборачивается. Ему около тридцати, худощавое лицо, хорошо сидящее твидовое пальто с поднятым воротником.

– Купаться я не планировала.

– Вы знаете, о чем я. «Уснуть! И видеть сны, быть может…» – Его взгляд неподвижен, глаза – темные, как замерзшее озеро внизу.

– Вы поклонник Шекспира?

Он сметает рукавом снег с балюстрады и пожимает плечами.

– В зоне боевых действий он неплохой компаньон.

– Вы солдат?

– Был когда-то.

– А сейчас?

Он направляет взгляд туда, где светится Кенсингтон.

– Можно сказать, исследователь.

– Ну что ж, удачи вам… – Она трет руки без перчаток и дышит на них. – День уходит. И мне тоже пора.

– Домой? – Натянутая улыбка словно намекает на некую интимную шутку, понятную лишь им обоим.

– Да. До свидания.

Он поднимает руку.

– Увидимся.

Кутаясь в парку, она шагает прочь. Просто какой-то бестолковый мудак решил ее склеить. Беда в том, что не похож. С этой своей убийственной английской учтивостью он может оказаться как безобидным, так и опасным. И ей откуда-то знакомо его лицо. Могла она видеть его раньше – например, на тренингах по уходу от слежки, которые она почти подсознательно повторяет, куда бы ни пошла? Может, он из МИ-5?

Резко сменив курс и повернув на юг, она бросает взгляд на мост. Человек исчез, но она все равно ощущает его присутствие. По пути к ближайшему – северному – выходу она совершает дополнительный проход, дабы избавиться от хвоста, если успела его подцепить. Никто не идет следом, не меняет направление, не убыстряет шаг, чтобы поспевать за ней. Но если это серьезные люди – кем бы они ни были, – у них есть основная группа, которая непосредственно ее преследует, и вспомогательная, занятая статическим наблюдением и готовая выступить, если она оторвется от основной.

Свернув теперь на восток, Вилланель шагает по Бейсуотер-роуд к Мраморной арке. Она не бежит, но движется достаточно быстро, чтобы заставить любой хвост ускориться вместе с ней. Ненадолго остановившись у автобусной остановки – якобы перевести дух, – она украдкой смотрит по сторонам, нет ли поблизости кого-нибудь в нарочито неряшливом наряде уличного художника. Ничего подобного не видно, но ведь если она на крючке у МИ-5, то и не должно быть видно.

Заставляя себя дышать ровно, она направляется к сети подземных переходов у Мраморной арки. Множество выходов – еще один шанс выявить хвост и избавиться от него. Спустившись на Камберленд-гейт и выйдя на Эджвер-роуд, она задерживается у входа в спортивный магазин и в зеркало витрины смотрит на переход. Никто не бросает на нее взглядов, никто не сбивается с шага. Она возвращается к Мраморной арке, потом торопливо преодолевает сто с лишним метров через переход и, притормозив возле Уголка оратора, двигается к метро. На платформе западного направления Центральной линии она пропускает два поезда, замечая, кто остался стоять. Линия перегружена, и в поезд не сели несколько человек. Молодая женщина в серой ветровке. Бородатый парень в двубортном полупальто. Держащаяся за руки пара среднего возраста.

Шагнув в третий поезд, она проезжает пару остановок до Квинсуэй и выходит, когда двери уже начинают закрываться. Перейдя на другую сторону платформы, она возвращается на восток до Бонд-стрит, там поднимается на улицу и на Дэвис-стрит ловит такси. Она просит водителя ехать окольным путем через Мейфэр. Некоторое время за ними следует серый «БМВ», но на Керзон-стрит, раздраженно рыкнув, сворачивает на восток. Через минуту в зеркале заднего вида появляется черный «Форд К» и никуда не исчезает, хотя они проехали уже три поворота. Такси закатывается в тупиковый переулок Клардж-мьюз, и Вилланель дает водителю пятьдесят фунтов вместе с краткими инструкциями. Через полминуты их машина замедляется, и двигатель глохнет. Выскальзывая из задней двери, Вилланель слышит сердитые гудки «Форда», но в узком проходе между кирпичных домов за ней никто не идет, и когда она пятью минутами позже возвращается тем же путем, в переулке ни души.

Не исключено, – говорит она себе, уже вернувшись в квартиру на Саут-Одли-стрит, – что никто за мной и не следил. Какой смысл? Если британская разведка знает, кто я такая и чем занимаюсь, то и без того все кончено. Никаких арестов, просто придут оперативники из спецназа или даже из Отряда Е, а затем – кремация на одной из городских мусоросжигательных станций. Если верить Константину, британцы действуют именно так, и весь ее опыт общения с ними не дает ни малейшего повода сомневаться в его словах.

Но никакого Отряда Е пока нет, и легким усилием воли она прогоняет опасения, навеянные встречей на мосту. Свернувшись по-пантерьи на белой коже кресла Имза, она смотрит на увядающий свет через поднятый бокал розового шампанского «Александр III». Вино недорогое, и в нем ничего выдающегося, но оно символизирует все то, о чем в своей другой, предыдущей жизни она не могла даже мечтать.

И оно подходит под ее настроение. Она сейчас изолирована от мира, все ее внимание концентрируется на посекундном графике завтрашней операции. В ней растет предвкушение, столь же острое и кипящее, как пузырьки, колющие поверхность шампанского, а вместе с предвкушением – боль жажды, которая никогда полностью не уходит. Вилланель извивается на белой коже. Возможно, она сегодня еще выйдет на улицу в поисках секса. Это поможет убить пару часов.

Ева стонет.

– Который час?

– Шесть сорок пять, – бормочет Нико. – Как и каждый день в это время.

Ева зарывается лицом в теплую лощину между его лопатками, цепляясь за последние крохи сна. Вскоре сдавленный кашель кофемашины смешивается с мерным звучанием программы «Сегодня» на «Радио 4». Ночью она решила запросить в Управлении спецопераций группу защиты для Виктора Кедрина.

– Кофе готов, – говорит Нико.

– Хорошо. Дай мне пару минут.

По пути из ванной она трескается голенью – и уже не впервые – о низкий холодильник со стеклянной дверцей, который Нико месяц назад купил на eBay.

– Черт, Нико, умоляю. Неужели обязательно, чтобы здесь стояла эта… хреновина?

Он трет глаза.

– Да, если ты хочешь по утрам молоко в кофе, мышка. И потом, куда мне еще его поставить? На кухне нет места.

Убедившись, что жалюзи надежно опущены – они имеют привычку неожиданно подскакивать, – Ева снимает через голову ночную рубашку и тянется за нижним бельем.

– Готова спорить, что для охлаждения маленького пакетика с молоком нам не нужен профессиональный медицинский рефрижератор. А на кухне у нас нет места потому, что там все занято твоим барахлом.

– То есть вдруг оказывается, что это барахло – мое.

– А чье? Эти шведские поваренные книги. Эта микроволновка на солнечной…

– Не шведские, а датские. А микроволновка сэкономит нам деньги.

– Когда? Мы в Хэмпстеде, город Лондон. Здесь гребаного солнца нет одиннадцать месяцев в году. Нам надо или избавиться от чего-нибудь из твоего барахла, или переехать в квартиру побольше. В менее симпатичном месте.

– Нам нельзя переезжать.

Она быстро одевается.

– Почему?

– А пчелы? – Он повязывает темно-коричневый галстук на серебристо-серую рубашку.

– Нико, умоляю. Давай не будем про этих чертовых пчел. Я не могу выйти в сад, соседи в ужасе, что их искусают до смерти…

– Лишь одно слово, мышка. Мед. Этим летом мы сможем собрать по пятнадцать кило с улья. Я беседовал здесь в магазинчике, и…

– Да, понимаю, все это имеет смысл в будущем. Твой пятилетний экономический план. Но думать-то мы должны про здесь и сейчас. Я не могу так жить. Не могу здесь сосредоточиться.

Они проходят через крошечную лестничную площадку, переступая через груду старых номеров «Астрономии сегодня» и древнюю щербатую картонную коробку с надписью «Осциллографический тестер/Катодная лучевая трубка», и спускаются на первый ярус квартиры.

– Думаю, Первое управление перегружает тебя работой, Евочка. Тебе нужно развеяться. – Он поправляет узел галстука перед зеркалом в прихожей и, взяв с полки пачку школьных тетрадей, перекладывает ее в потрепанный саквояж. – Ты ведь не опоздаешь сегодня в клуб на турнир?

– Не должна. – Расчет на то, что, если Кедриным займется группа защиты, она не будет чувствовать себя обязанной идти на его лекцию, или митинг, или что он там проводит.

Ева натягивает пальто, а Нико включает суперсовременную охранную систему, заботливо предоставленную Темз-хаусом. Входная дверь закрывается, и они – держась за руки и выдыхая изо рта пар – направляются сквозь утренние сумерки к станции метро «Финчли-роуд».

В Темз-хаусе, в офисе П-3, Саймон Мортимер с непроницаемым лицом кладет трубку на аппарат.

– Если ты не объяснишь конкретнее, почему передумала по поводу Кедрина, «добро» не дадут, – говорит он Еве. – На запрос слишком мало времени.

Ева качает головой.

– Нелепо. Управлению вполне хватило бы полдня, чтобы отправить группу. Эта канитель – с нашей стороны или с их?

– С нашей, насколько я могу судить. Они сомневаются, обращаться ли в Управление спецопераций, поскольку, м-м…

– Поскольку что?

– Прозвучали слова «женская интуиция».

Она смотрит на него в изумлении.

– Серьезно?

– Серьезно.

Она закрывает глаза.

– Хорошая новость – та, что о своих опасениях ты заявила. Твоя задница – если мне позволено будет так выразиться – прикрыта.

– Полагаю, ты прав. Но что, в самом деле «женская интуиция»? В докладной я просто написала: мол, боюсь, что недооценила потенциальную угрозу в отношении Кедрина.

– А почему именно ты передумала?

Ева выводит на экран статью из «Известий».

– Смотри, это из его речи, с которой он выступил месяц назад в Екатеринбурге. Перевожу: «Наш заклятый враг, с которым мы должны бороться не на жизнь, а на смерть до победного конца, – американская гегемония во всех ее формах. Атлантизм, либерализм, лукавая» – дословный перевод «искусительная» – «идеология прав человека, диктатура финансовой элиты».

– Довольно стандартно.

– Согласна. Но в России и бывших странах Советского блока огромная часть населения считает его чем-то вроде мессии. А у мессий срок годности долгим не бывает. Они слишком опасны.

– Что ж, понадеемся, что он толкнет свою речь в Конвей-холле и быстренько отчалит.

– Понадеемся. – Она трет глаза. – Думаю, мне надо туда пойти. Не слишком хочется, но… – Она закрывает окно с «Известиями». – Саймон, могу я тебя кое о чем спросить?

– Разумеется.

– Как думаешь, может, мне нужно что-то поменять… ну… в своем стиле? Из-за этого комментария про женскую интуицию я теперь боюсь, что произвожу какое-то не то впечатление.

Он хмурит брови.

– Да нет, это даже близко не про тебя. К тому же, как нам не устают повторять, свобода – основа стиля в Темз-хаусе. Но не думаю, что тебе повредило бы рискнуть и хотя бы чуточку выйти за рамки классического джинсового ассортимента «Маркс энд Спенсер». – Он смотрит на нее с некоторой опаской. – А как считает твой муж?

– О, Нико живет во вселенной собственной моды. Он учитель математики.

– Ясно.

– Я просто не хочу, Саймон, чтобы страдал авторитет отдела. Мы принимаем серьезные решения, и нужно, чтобы нас воспринимали всерьез.

Он кивает.

– Что ты делаешь завтра после обеда?

– Ничего особенного. А что?

– Не хотелось бы закреплять стереотип, но, может, нам с тобой стоит пройтись по магазинам?

«Вернон Отель» – шестиэтажное, облицованное серым камнем здание на северной стороне улицы Хай-Холборн. Поскольку постояльцы гостиницы обычно столь же безлики, как и ее фасад, портье Джеральд Уоттс с радостью уделяет внимание потрясающе привлекательной молодой женщине, стоящей перед ним. Она одета в отороченную мехом парку, а взгляд за сероватыми стеклами очков светел и ясен. Очаровательный акцент – в ее речи слышны французские нотки и легкий оттенок Восточной Европы (за пять лет у гостиничной стойки Джеральд считает себя почти экспертом в этом вопросе).

Зовут ее – как видно из кредитной карты – Джулия Фанин. На ней нет обручального кольца; глупо, конечно, но это его радует. Протягивая ей ключ-карту от номера 416, он старается, чтобы их пальцы соприкоснулись. Это его воображение или он в самом деле уловил легкую искру ответа? Жестом дав понять, что дорожную сумку возьмет один из его помощников, который и проводит ее до комнаты, он наблюдает, как она, легко покачивая бедрами, направляется к лифту.

Ева приезжает на Ред-Лайон-сквер в без четверти восемь. В Конвей-Холле собралось около двух сотен человек. Большинство из пришедших послушать Виктора Кедрина уже заняли свои места в главном зале, а остальные или беседуют у отделанной деревом стены, или сидят на верхнем ярусе. В основном здесь мужчины, но попадаются и пары, а также несколько женщин помоложе в футболках с портретом Кедрина. Есть и более загадочные фигуры обоих полов – их преимущественно черная одежда украшена надписями: не то про музыку, не то про мистику, не то про политику, а может, это все вместе взятое.

Озираясь по сторонам, Ева чувствует себя немного не в своей тарелке, но угрозы не ощущает. Зал быстро наполняется – представителей разных племен, похоже, вполне устраивает мирное сосуществование. Собравшихся роднит то, что они аутсайдеры. Аудитория Кедрина – это коалиция лишенных права голоса. Поднявшись на верхний ярус, Ева садится спереди и справа – над сценой и лекторской кафедрой, – и вдруг с чувством вины вспоминает, что не позвонила Нико и не предупредила, что не сможет прийти на турнир. Роется в сумке в поисках телефона.

Не объясняя ему, где она сейчас, говорит, что у нее дела, но он, как всегда, относится с пониманием. Он никогда не пристает к ней с вопросами о службе, о ее отлучках или работе допоздна. Но сейчас Ева чувствует, что он разочарован – ему не впервые придется извиняться перед клубом за ее отсутствие. Нужно будет как-то загладить вину, говорит она себе. Его терпение не безгранично, да и не обязан он мириться с этим до бесконечности. Может, съездить на выходные в Париж. Сесть на «Евростар», остановиться в скромной гостинице, побродить, держась за руки, по городу. Когда снег вокруг – это, наверное, так романтично.

Свет в зале мерцает и становится приглушенным. К кафедре подходит человек с хвостом на затылке и поправляет микрофон.

– Друзья, приветствую вас. Прошу простить, если мой английский не очень хорош. Но я очень рад быть здесь сегодня и представить вам моего друга и коллегу из Санкт-Петербургского государственного университета. Дамы и господа… Виктор Кедрин!

Кедрин оказывается внушительным мужчиной – крупный, с бородой, в поношенном вельветовом пиджаке и фланелевых брюках. Когда он выходит, раздаются аплодисменты и несколько одобрительных возгласов. Ева берет из сумки телефон и фотографирует его у кафедры.

– На улице не жарко, – начинает Кедрин. – Уверяю вас, в России еще холоднее. – Он улыбается, его глаза – карие, цвета мертвой листвы. – Но я хочу поговорить о весне. О русской весне.

Восхищенная тишина.

– В девятнадцатом веке жил такой художник – Алексей Саврасов. Большой поклонник, между прочим, вашего Джона Констебля. Естественно, как и все лучшие русские художники, он был не чужд алкоголя и отчаяния и умер без гроша в кармане. Но прежде он написал прекрасный цикл пейзажей, самый известный из которых называется «Грачи прилетели». Это простая картина. Замерзший пруд. Виднеется монастырь. На земле снег. Но на березах грачи уже вьют гнезда. Зима умирает. Грядет весна.

И это, друзья, мое послание вам. Грядет весна. В России сильна жажда перемен. То же самое я чувствую в Европе. Стремление свергнуть диктатуру капитализма и вырождающегося либерализма Америки. Стремление возродить старый мир Традиции и Духовности. Поэтому я и обращаюсь к вам: присоединяйтесь! Оставьте Штатам их порнографию, их людоедские корпорации и их пустой культ потребления. Их «царство Количества». Европа и Россия могут построить новую Империю на основе наших традиционных культур и ценностей родной веры.

Ева разглядывает Аудиторию. Видит сосредоточенные взгляды, кивки молчаливого согласия, отчаянное желание верить в сулимый Кедриным золотой век. В центре первого ряда сидит молодая женщина в черном свитере и клетчатой рубашке. Она на пару лет младше Евы, а ее красота заметна даже издали. Ева непроизвольно поднимает телефон и, приближая зумом ее лицо, тайком делает снимок. Она схватила ее в профиль – рот приоткрыт, пламенный взгляд устремлен на Кедрина.

Речь набирает темп. Кедрин вспоминает еще одного человека, мечтавшего о новой империи – ни много ни мало о тысячелетнем Рейхе, – и не одобряет нацистов за грубый расизм и отсутствие высшего сознания, делая исключение лишь для Войск СС, у которых – говорит он – стоит поучиться верности идеалам. Один из зрителей, мужчина средних лет, не выдерживает и, встав с места, принимается неразборчиво выкрикивать что-то в сторону сцены.

Через несколько секунд из темноты в задней части зала появляются две фигуры в псевдовоенной одежде, они хватают кричавшего и полуведут-полуволокут его к выходу. Через полминуты они возвращаются без него, в зале слышны одобрительные возгласы.

Кедрин блаженно улыбается:

– Всегда хоть один, да найдется, да?

Он выступает около часа, излагая свое мистическое, авторитарное видение будущего в северном полушарии. Ева испытывает смесь ужаса и восхищения. Кедрин харизматичен и сатанински убедителен. В лице собравшихся сегодня он обретет подлинных сторонников, в этом она не сомневается. В Европе его пока мало кто знает, но в России число последователей растет, и он располагает небольшой армией преданных уличных бойцов, готовых выполнять его приказы.

– Итак, друзья, я закончу тем же, с чего начал, и повторю простую идею. Весна грядет. Заря уже брезжит. Грачи прилетели. Благодарю вас.

В зале все как один вскакивают. Пока они приветствуют Кедрина одобрительными выкриками, топотом и аплодисментами, тот неподвижно стоит у кафедры. Потом слегка кланяется и покидает сцену.

С верхнего яруса Ева наблюдает, как постепенно пустеет зал. У слушателей – ошеломленный вид, словно они только что пробудились ото сна. Через пару минут в сопровождении хвостатого ведущего и с шестерками по бокам – теми, что удалили несогласного из зала, – появляется Кедрин, и его тут же окружают поклонники, они по очереди подходят сказать пару слов и пожать ему руку. Женщина с первого ряда, с легкой улыбкой на остром кошачьем лице, ожидает в стороне. Оденься я так, стала бы похожа на библиотекаршу, размышляет Ева. Как же эта фашистская принцесса ухитряется выглядеть, словно Одри Хепберн?

Кедрин несомненно приметил ее во время выступления и сейчас бросает ей взгляд, словно говоря: подождите, сейчас я закончу с этими людьми и посвящу все внимание вам. И вскоре – под полными нескрываемого изумления взглядами бритоголовых шестерок – эти двое погружаются в беседу. Весь язык ее тела – кокетливый наклон головы, торчащие маленькие груди – недвусмысленно намекает на ее доступность. Но в итоге она довольствуется рукопожатием, натягивает свою парку и исчезает в ночи.

Ева покидает зал в числе последних. На улице она некоторое время стоит у автобусной остановки и, дождавшись, когда из здания выйдут Кедрин и его группа, следует за ними на разумном расстоянии. Через пару минут все четверо заворачивают в аргентинский стейк-хаус на Ред-Лайон-стрит, где их, по всей видимости, уже ждут.

Решив, что на сегодня пора закругляться, Ева направляется к станции метро «Холборн». Время уже перевалило за полдесятого, так что на турнир она никак не попадает. Но у нее достаточно времени, чтобы успеть выпить в клубе большую порцию водки с клюквенным соком и посмотреть, как Нико сыграет пару раздач. Ей нужно прийти в себя, это был ненормальный день.

В девять сорок пять или чуть позже Вилланель, убедившись, что русские наконец расселись, отходит от дверного проема, откуда наблюдала за стейк-хаусом, и той же дорогой, какой пришла, возвращается в отель. По пути через лобби к лифтам, прикрыв лицо капюшоном с меховой оторочкой, она адресует легкую улыбку еще не сменившемуся Джеральду Уоттсу и коротко взмахивает рукой, пошевеливая пальцами в кожаных перчатках.

В номере 416 она вынимает из дорожной сумки упаковку хирургических перчаток, отделяет пару и надевает вместо кожаных. Затем из запечатанного полиэтиленового пакета достает микропередатчик величиной с ноготь и щепотку офисного пластилина. Положив все в карман парки, она выходит из комнаты и по лестнице поднимается на пятый этаж, где якобы поправляет покосившуюся картину рядом с 521-м номером. После этого поднимается дальше, на шестой этаж, где ступени заканчиваются у двери на крышу. Дверь не заперта. Выйдя наружу, она бегло осматривает местность, отмечая расположение труб и пожарных лестниц. Затем неспешно возвращается на четвертый.

Вернувшись в номер, она включает приемник дециметрового диапазона размером с айпод и вставляет в ухо наушник-таблетку. Как и ожидалось, в наушнике слышно лишь слабое фоновое шипение. Засунув приемник в карман и оставив один наушник висеть, она вынимает из сумки водонепроницаемый чехол. В нем – каждая в своей пенопластовой ячейке – части оружия, которое она заказала Константину: девятимиллиметровый пистолет «чизет-75» в полимерном корпусе и глушитель «айсис-2». Вилланель предпочитает, чтобы боевое оружие обладало легким действием, и в ее «чизете» усилие спуска – килограмм в режиме одиночного действия и два кило – в режиме двойного.

Ей прекрасно известно, что убийство в гостиничном номере – нетривиальная наука. Уничтожить цель просто, но сделать это быстро, бесшумно и без случайных жертв – вот в чем сложность. Не должно быть слышно различимых звуков выстрела, призывов о помощи или воплей боли, нельзя, чтобы хоть одна пуля продырявила гипроковую стенку между номерами или тем более тех, кто за ней.

Именно поэтому Вилланель, приладив глушитель, заряжает чешский пистолет русскими патронами с экспансивной пулей «Черная роза». Пули с оболочкой из оксида меди имеют шесть секций, раскрывающихся при столкновении с целью, подобно лепесткам. Это замедляет проникновение, инициирует массивную, приводящую к потере боеспособности ударную волну и повышает эффективность разрыва ткани по мере прохождения. Среди девятимиллиметровых пуль «Черная роза» не имеет равных по убойной силе.

Вилланель выжидает, ее дыхание спокойно. Мысленно проигрывает раз за разом ход предстоящих событий. Режиссирует любой вероятный сценарий. В наушниках она слышит, как постояльцы желают друг другу спокойной ночи, обрывки смеха, звуки закрывающихся дверей. Проходит более полутора часов, когда наконец появляется то, чего она ждала, – русские голоса.

– Давайте соберемся у меня минут на пять. Я припас бутылку «Старой Москвы». Обсудим завтрашние планы.

Вилланель размышляет. Конечно, чем они пьянее, тем лучше. Но она не может оставлять все на последний момент. В наушниках голос дает согласие, дверь захлопывается.

И Вилланель снова ждет. Уже после часа ночи охранники наконец шумно выходят из номера. Но насколько пьян Кедрин? Вспомнит ли молодую женщину с широко распахнутыми глазами, с которой познакомился в Конвей-Холле? Она снимает трубку местного телефона и набирает 521. Голос заплетающимся языком отвечает: «Да?»

Она говорит по-английски.

– Мистер Кедрин? Виктор? Это Джулия. Мы говорили после лекции. Вы сказали, чтобы я позвонила вам позже. Ну вот… звоню позже.

Молчание.

– Ты где?

– Здесь. В отеле.

– Ладно. Я же давал тебе номер комнаты?

– Да. Я сейчас поднимусь.

Она надевает парку. Дорожная сумка теперь пуста, если не считать чистого пластикового пакетика для улик. Вилланель вытряхивает в сумку его содержимое и убирает сумку в гардероб. Сам пакет отправляется во внутренний карман парки. В последний раз окинув взглядом номер, она выходит, держа «чизет» за глушитель; сам пистолет спрятан в рукаве.

У номера 521 она тихонько стучится. После паузы дверь приоткрывается на пару дюймов. Кедрин весь раскрасневшийся, волосы растрепаны, рубашка наполовину расстегнута. Прищурившись, он оглядывает ее.

– Можно? – спрашивает она, склонив голову набок и глядя на него снизу вверх. Он отвешивает полуироничный поклон. Неопределенным размашистым жестом приглашает войти. Номер похож на ее, но просторнее. С потолка свисает уродливая позолоченная люстра.

– Снимай свое пальто, – говорит он, грузно усаживаясь на кровать. – И принеси нам выпить.

Она выскальзывает из парки и бросает ее на кресло, оставив «чизет» в рукаве. На фуршетном столике – пустая бутылка из-под водки «Старая Москва» и четыре использованных стакана. Вилланель открывает холодильник. В морозилке находит пластиковую пол-литровую бутылку «Столичной» из дьюти-фри. Открутив крышечку, она щедро разливает водку в два стакана из четырех и, глядя Кедрину в глаза, протягивает ему один.

– Тост, – сонно произносит он, шаря взглядом по ее грудям. – Без тоста пить нельзя. За любовь. За красоту!

Вилланель улыбается.

– Я пью за разоренный дом… – начинает она по-русски. – За злую жизнь мою…

Какое-то мгновение он изумленно таращится на нее, на лице – смесь удивления и меланхолии, но потом подхватывает ахматовские стихи:

– За одиночество вдвоем. – Залпом глотает водку. – И…

Звук хрустнувшей палочки, и Кедрин мертв. Из раны за левой ноздрей бьет кровь, но недолго.

– И за тебя я пью, – бормочет Вилланель, завершая строфу и натягивая на него сверху постельное белье. Спешно надевая парку, она делает рывок к двери. Но на самом выходе лицом к лицу сталкивается с одним из кедринских ручных головорезов. Тот супит брови, он широкоплеч и благоухает дешевым одеколоном.

– Т-с-с, – шикает Вилланель. – Виктор уснул.

Глаза в черепоподобной голове прищуриваются. Инстинкт подсказывает ему: что-то не так. Где-то он облажался. Он пытается игнорировать инстинкт, но слишком поздно понимает, что «глок-19», который он утром получил от водителя, лежит в наплечной кобуре, а не в руке. Вилланель всаживает две пули в основание носа и, когда колени мужика начинают подкашиваться, хватает его за грудки – он в лётной куртке – и выбрасывает назад в дверь. Он падает навзничь, словно на ковер с монограммой отеля рухнула тонна конфискованной говядины. Она решает было убрать тело, чтобы не лежало на виду, но это займет больше времени, чем сэкономит. Тут в номере раздается телефонный звонок, и она понимает: пора сваливать. По дороге к лестнице она проходит мимо Хвоста и коллеги Черепоголового и слышит, как они мчатся к номеру Кедрина. Им хватает одного взгляда за дверь – и они уже, топая по коридору, несутся за ней.

Вилланель взбегает на шестой этаж, еще немного – и она вырвалась в ночную темноту. Крыша покрыта девственной белизной, и, пока она задвигает за собой засов, ее охватывает вихрь метели. Видимость – не больше пары футов. В ее распоряжении секунд пятнадцать.

От выбитой двери отлетает засов. Из проема, оставив дверь болтаться на ледяном ветру, быстро выходят двое мужчин, один направо, другой налево. На крыше ни души. Следы ведут от двери к балюстраде, за которой – кружащаяся вихрями темень.

Заподозрив ловушку, оба ныряют за одну из труб. Затем тот, что помоложе, осторожно и медленно, словно барс, ползет через заснеженную крышу к балюстраде, смотрит через перила и опасливо подает знак Хвосту. Там еле угадывается силуэт Вилланель, которая стоит к ним спиной, ветер треплет ее парку. По всей видимости, она наблюдает за трубой.

Пара выхватывает пистолеты, и семь заглушенных выстрелов дырявят капюшон парки. Увидев, что стройный силуэт остался стоять, они замирают; следует миг озарения ужасной догадкой, и тут их головы почти в унисон дергаются от двух пуль, выпущенных Вилланель сзади, со стороны аварийного хода.

Словно влюбленные, они валятся в объятия друг друга, и Вилланель, ступив с пожарной лестницы на крышу, отвязывая от дымохода рукава парки, любуется, как они умирают. Зрелище, как всегда, пленительное. Едва ли могут остаться какие-то следы мозговой деятельности после того, как у тебя в мозжечке расцвела «Черная роза», процарапывающая себе дорогу сквозь твою память, твои инстинкты и эмоции, однако каким-то образом последняя искра продолжает тлеть. Но потом с неизбежностью гаснет.

Здесь, на крыше, в снежной клетке, Вилланель ощущает столь желанный всплеск энергии. Это чувство неуязвимости, которое секс только сулит, но реально его приносит лишь успешное убийство. Знание, что ты стоишь одна в вихрящемся центре событий. И, оглядываясь по сторонам рядом с двумя мертвецами у ее ног, она видит город, сведенный к трем основным цветам. Черный, белый и красный. Тьма, снег и кровь. Возможно, чтобы видеть мир в такой палитре, надо быть русским.

Эта суббота – худший день в жизни Евы, никогда даже близко такого не бывало. Четверых застрелили прямо у нее под носом, по Лондону свободно разгуливает киллер международного класса, ее начальство в МИ-5 вне себя, Кремль тоже, в секретариате Кабинета министров назначено совещание: само собой, ее карьере в Темз-хаусе хана.

Когда звонят из офиса сообщить, что Виктор Кедрин обнаружен мертвым в своем гостиничном номере, она еще лежит в постели. В предобморочном состоянии Ева бредет в ванную, но натыкается на загородивший коридор велосипед Нико, и ее рвет прямо на босые ноги. Когда к ней подбегает Нико, она в ночной рубашке, с посеревшей кожей, трясясь, сидит на полу. Звонок Саймона застает ее на кухне с Нико. Они договариваются встретиться в «Вернон Отеле». Она кое-как умудряется одеться и доехать туда.

Толпу на Ред-Лайон-стрит сдерживают полицейская заградительная лента и два констебля. Расследованием руководит главный инспектор, детектив Гари Херст. Они с Евой знакомы, и он спешно проводит ее в отель прочь от любопытных объективов. В лобби он ведет ее к банкетке, наливает сладкий чай из термоса и наблюдает, как она пьет.

– Ну что, лучше?

– Да. Спасибо, Гари. – Она закрывает глаза. – Боже, ну и дерьмо.

– М-да, очень смачно, ничего не скажешь.

– Что у нас есть?

– Четыре трупа. Все убиты с близкого расстояния, стреляли в голову, работал явно профессионал. Жертва номер один – Виктор Кедрин, русский, университетский профессор, найден мертвым в своем номере. Там же – жертва номер два, под тридцать, по виду – наемный громила. На крыше – жертвы номер три и четыре. Мы полагаем, что номер три – это Виталий Чуваров, предположительно политический соратник Кедрина, определенно связанный с организованной преступностью. Номер четыре – тоже громила. У всех, кроме Кедрина, – «глоки-19». Пара на крыше сделала семь выстрелов.

– Наверное, оружие нашли уже в Англии.

Главный инспектор пожимает плечами.

– Запросто.

– Значит, ожидали неприятностей.

– Не исключено. Или просто с оружием им веселее. Ну что, переоденешься, и пойдем? Там еще один парень из Темз-хауса ждет тебя наверху.

– Саймон?

– Да.

– Конечно. Где переодеться?

– Там у нас пункт, – указывает он. – Буду через минуту.

На пункте Еве выдают тайвековый комбинезон, маску, перчатки и бахилы. Переодевшись, она чувствует, как ее переполняет ужас. Она видела множество фотографий с мест убийства, но никогда не имела дела с реальными трупами.

Но ей удается справиться, и теперь, стоя рядом с деловитым и невозмутимым Саймоном, она старается запомнить детали. Выпуклые сероватые края входных отверстий, тонкие следы почерневшей крови, отсутствующее выражение на лицах. Опустевший взгляд Кедрина направлен в потолок, он словно хмурится, пытаясь что-то вспомнить.

– Ты сделала все, что могла, – говорит Саймон.

Она качает головой.

– Я должна была настоять на своем. Прежде всего должна была принять правильное решение.

Он пожимает плечами.

– Ты заявила о своих опасениях. Но руководство их проигнорировало.

Она хочет ответить, но тут слышит свое имя: со стороны лестницы ее подзывает главный инспектор Херст.

– Думаю, тебе будет интересно. Джулия Фанин, двадцать шесть лет. Выехала из отеля рано утром. В постели не спали, но в номере осталась пустая сумка. Там сейчас работают криминалисты.

– Что говорят на ресепшене? – спрашивает Ева.

– Говорят, она красотка. Мы сейчас просматриваем записи с камер.

Еву вдруг наполняет темная уверенность. Она засовывает руку под тайвековый комбинезон и достает телефон. Находит снимок женщины в зале.

– Это может быть она?

Главный инспектор смотрит на нее с изумлением.

– Откуда это у тебя?

Ева начинает рассказывать о вчерашнем мероприятии, но тут у Херста звонит телефон, и он поднимает руку. Слушает и молча хмурится.

– Ладно, – говорит он. – Выяснилось, что кредитку, по которой она вчера зарегистрировалась, украли неделю назад в аэропорту Гатвик у настоящей Джулии Фанин. Но у нас есть отпечатки и, надеюсь, сумка даст нам ее ДНК, а кроме того, у нас скоро будут кадры с камер. Ты сможешь задержаться?

– Сколько потребуется. – Она переводит взгляд на Саймона. – Боюсь, с шопингом нам придется повременить.

После обеда Еву вызывают в Темз-хаус на совещание, где подробно расспрашивают, почему она решила не охранять Кедрина и почему изменила свое мнение, потом заслушивают ее рассказ о полицейском расследовании и в итоге отправляют в десятидневный отпуск. А дальше или разжалуют, или переведут, и то, что вопрос будет стоять именно так, – дело явно решенное.

Дома она не может найти себе места. У нее накопилась тысяча домашних дел – прибрать, передвинуть, протереть, разложить, – но она не может заставить себя взяться хоть за что-нибудь. Вместо этого совершает долгую, бесцельную прогулку по заснеженному Хэмпстед-Хиту, время от времени заглядывая в телефон. Она в двух словах описала Нико ситуацию, и он не приставал с расспросами, но Ева знает, что он задет и огорчен своей неспособностью ей помочь. То, что секретность работы в разведке – источник проблем в семейной жизни, она знала всегда, но ее потрясло, насколько разрушительным может быть результат. Насколько серьезно ее молчание может подорвать доверие между нею и Нико.

Еще в самом начале совместной жизни они пришли к согласию, что ее рабочее время принадлежит Темз-хаусу и секретной службе, а потом она возвращается к нему. То общее, что они делили друг с другом, близость вечерами и ночами, было неизмеримо важнее, чем то, что они разделить не могли.

Но убийство Кедрина, подобно токсину, отравляет все поры ее жизни. Сегодня ночью – вместо того чтобы скользнуть в постель под бок к Нико и заняться с ним любовью, залечивая возникшую днем трещину, – она допоздна сидит в Интернете, выискивая новую информацию по делу.

Воскресные газеты склоняют убийство на все лады. «Обсервер» намекает на возможную причастность Моссада, а «Санди Таймс» предполагает, что Кедрина могли ликвидировать по приказу Кремля, поскольку его фашистские словоизлияния стали беспокоить президента. Полиция же ограничилась голыми фактами. Разумеется, ни слова о том, что подозревается женщина. Однако в среду утром, как раз когда начал подрумяниваться тост – завтраки обычно готовил Нико, но сейчас он уже на работе, – Еве звонит главный инспектор Херст.

Анализ ДНК по волосам из сумки, экстренно проведенный криминалистами, выявил совпадение в британской базе данных. В Хитроу произведен арест. Не может ли Ева приехать в полицию в Паддингтон-Грин и помочь с идентификацией?

Ева соглашается, и тут, не успевает она положить трубку, срабатывает дымовой датчик. Схватив сгоревший тост салатными щипцами, она выбрасывает его в раковину, распахивает кухонное окно и тщетно пытается выключить сигнал, тыкая в датчик черенком веника. Я абсолютно не гожусь для всех этих домашних хлопот, мрачно думает она. Может, то, что я не беременна, только к лучшему. Хотя стоит ли полностью отметать такую вероятность, учитывая, как идут остальные дела?

Полицейский участок в Паддингтон-Грин – бесчеловечное, утилитарное здание с воздухом, пропитанным тревогой и затхлостью. Под первым этажом находится помещение особого режима, где содержат подозреваемых в терроризме. Серая комната для допросов освещена лампами дневного света, одну из стен почти целиком занимает одностороннее зеркало. Под ним сидят Ева и Херст, а напротив – задержанная. Это та женщина, которая была на выступлении Кедрина.

Ева ожидала, что, увидев ее, испытает неистовый триумф. Но вместо этого – как и в Конвей-Холле – она поражена ее красотой. Женщине около двадцати пяти, у нее овальное, широкоскулое лицо, обрамленное темными, глянцевыми, коротко стриженными волосами. Одета просто – в черные джинсы и серую футболку, которая демонстрирует ее тонкие руки и аккуратное тело с маленькой грудью. Она выглядит усталой и изрядно обескураженной, при этом не теряя изящества, и Ева вдруг осознает бесформенность своей толстовки с капюшоном и неухоженность волос. Что бы я отдала в обмен на такую внешность? – размышляет она. – Свои мозги?

Херст представляет себя и «коллегу из МВД», включает диктофон и зачитывает девушке – та отказалась от услуг адвоката – ее права. И, глядя на нее, Ева внезапно начинает понимать: что-то здесь не так. Эта женщина способна на убийство не более, чем она сама. Полицейское дело скоро развалится.

– Пожалуйста, назовите свое имя, – говорит Херст.

Женщина наклоняется к диктофону.

– Меня зовут Люси Дрейк.

– Ваш род занятий?

Она бросает взгляд на Еву. Ее глаза даже при свете люминесцентных ламп остаются ярко-изумрудными.

– Я актриса. Актриса и модель.

– И что привело вас в прошлую пятницу в «Вернон Отель» на Ред-Лайон-стрит?

Люси задумчиво изучает свои руки, сложенные на столе.

– Можно я начну сначала?

Сердце Евы обрывается – столь неожиданный и мощный удар нанесли полиции и ей лично, и все же она не может не восхититься элегантностью трюка.

Все началось, объясняет Люси, с того, что ее агенту позвонили. Клиент выдал себя за представителя продюсерской компании, снимающей цикл телефильмов о разных аспектах человеческого поведения. В этой связи они ищут уверенную в себе, привлекательную молодую актрису для участия в серии социальных экспериментов. Съемки будут вестись пять дней в Лондоне и Лос-Анжелесе, а отобранной кандидатке заплатят по четыре тысячи фунтов в сутки.

– Все это было немного невнятно, – говорит Люси. – Но, учитывая размер гонорара и возможность хорошо засветиться, я не очень волновалась. Поэтому в тот же день я села в метро «Квинз-Парк», где живу, и поехала на собеседование в отель «Сэйнт-Мартинс Лейн». Там были режиссер – Питер как-то-там, похоже, восточноевропеец – и оператор, который всех снимал на видео. Пришли еще несколько девушек, и нас вызывали по одной.

Когда дошла очередь до меня, Питер попросил разыграть с ним пару сцен. В первой сцене я регистрируюсь в отеле и должна немного влюбить в себя парня за стойкой, а во второй подхожу к лектору после выступления и практически соблазняю его. Идея обоих сценариев – в том, чтобы быть суперкокетливой, не производя впечатления шлюхи. Во всяком случае, я выложилась по полной, и, когда мы закончили, он попросил меня подождать внизу в кубинской чайной и заказать себе все, что захочу. Я так и сделала, и через сорок минут он спустился и сказал: «Поздравляю, я отсмотрел всех, ты принята».

В течение следующих двух дней Питер и Люси тщательно разбирали все, что ей предстоит сделать. С нее сняли мерки для одежды, которую она будет носить, и предупредили, что нужно строго придерживаться «костюма», ничего не менять и не добавлять. В пятницу после обеда она должна поселиться в «Вернон Отеле» под именем Джулии Фанин и взять с собой в номер дорожную сумку. Питер даст ей кредитную карту, которой она сможет пользоваться, и сумку, которую ей нельзя открывать ни при каких обстоятельствах.

Оставив сумку в комнате, ей следовало в Конвей-Холле – это за углом от отеля, на Ред-Лайон-сквер – купить билет на восемь вечера, на лекцию Виктора Кедрина. После лекции – установить с Кедриным личный контакт, очаровать его и обольстить, а потом договориться с ним о встрече в отеле поздно вечером. Затем – встретиться с Питером на углу, отдать ему ключ-карту от номера и на такси отправиться в Квинз-Парк домой.

Люси сказали, что на следующий день Питер заберет ее на машине рано утром, отвезет в Хитроу и посадит на самолет до Лос-Анджелеса. Там ее встретят, разместят в отеле и дадут указания по второй части съемок.

– Все так и получилось? – спрашивает Херст.

– Да. Он приехал около шести утра, дал обратный билет в первый класс, и к девяти я уже летела. В Лос-Анджелесе меня встретил шофер и отвез в отель «Шато Мармон», где я получила сообщение, что съемки отменили, но если я хочу, то могу там пожить. Так что я воспользовалась освободившимся временем и навестила некоторые актерские агентства, а вчера в полдень села на самолет до Хитроу. А там меня, м-м… арестовали. За убийство. Типа, сюрприз!

– В самом деле? – спрашивает Херст.

– Да. – Люси морщит нос и оглядывает комнату. – Слушайте, почему тут пахнет горелыми тостами?

Через час Ева и Херст стоят на ступеньках у заднего выхода из участка, наблюдая, как «БМВ» без опознавательных знаков отъезжает с парковки и направляется в Квинз-Парк. Херст курит. Когда «БМВ» проезжает мимо, Ева бросает последний взгляд на безупречный профиль с ее снимка в Конвей-Холле.

– Как думаешь, мы сможем получить приемлемое описание этого Питера? – спрашивает Ева.

– Вряд ли. Когда Люси выспится, мы, конечно, сделаем с ее помощью фоторобот, но я не питаю особых надежд. Все было слишком хорошо спланировано.

– А ты не думаешь, что она может быть хоть как-то замешана?

– Нет, не думаю. Разумеется, мы тщательно проверим ее историю, но я полагаю, что если она в чем-то и виновата, то только в наивности.

Ева кивает.

– Она так хотела, чтобы все это сбылось. Успешный кастинг, прорыв на телевидение…

– Да. – Херст топчет сигарету на влажном бетоне ступеньки. – Он разыграл ее что надо. И нас заодно.

Ева хмурится.

– А как, по-твоему, два волоса с головы Люси оказались в сумке, если она ее не открывала?

– Думаю, что Питер или кто-то из его людей взял волосы во время псевдокастинга – возможно, с ее расчески. А потом наша убийца подкладывает их в сумку, уже придя в отель вместо Люси. Теперь вопрос тебе. При чем тут Лос-Анджелес? Зачем заморачиваться и посылать девушку на край света, если она уже отыграла свою роль?

– Это просто, – отвечает Ева. – Им нужно было, чтобы к моменту, когда новость об убийстве появится на первых полосах, она оказалась вне игры. Они не могли допустить такой риск, ведь она могла все прочесть в Интернете или услышать по радио и сразу побежать в полицию со своей историей. Поэтому они убедились, что она улетела в Лос-Анджелес – в субботу в одиннадцать утра, как раз в то самое время, когда стало известно об убийстве. И это не только отрезает Люси от мира, но и создает прекрасный ложный след, давая настоящей убийце и ее команде уйму времени, чтобы все за собой подчистить и исчезнуть.

Херст кивает.

– А раз уж она поселилась в шикарном отеле на бульваре Сансет…

– То останется там на весь срок, именно так. Конечно, теоретически она может что-то услышать или увидеть про Кедрина, но это все – за тридевять земель. И ей ведь нужно еще пройтись по голливудским агентствам. Это занимает ее мысли в первую очередь.

– Ну а потом, когда у них уже все дело сделано, а у нас есть результаты ДНК, они преподносят ее нам на блюдечке. – Он качает головой. – Ты должна оценить их наглость.

– Да, но, как бы то ни было, эта женщина застрелила четырех иностранцев на нашей территории. Мы можем вернуться и еще раз посмотреть записи с камер?

– Разумеется.

Записи смонтированы в единый немой ролик. Люси в своей парке входит в вестибюль с дорожной сумкой в руках и регистрируется, намеки в языке ее тела очевидны. Люси выходит из лифта на четвертом этаже и направляется в номер 416. Люси выходит из отеля без сумки и с поднятым капюшоном.

– Так, стоп, – говорит Ева. – Это последний кадр с ней, согласен? С этого момента женщина в парке – наша убийца.

– Согласен, – отвечает Херст.

Он снижает скорость в шестнадцать раз. Бесконечно медленно, словно сквозь патоку, в отель входит фигура в капюшоне, машет размытой рукой в направлении стойки и исчезает из кадра. Ее лица не видно, как и на съемке в коридорах.

– Вот, смотри, она ставит жучок у кедринского номера, – говорит Херст. – Ей известно, что ее снимает камера, но ей наплевать, она знает, что мы не сможем ее разглядеть. Согласись, Ева, она превосходна.

– А на жучке или еще где-нибудь отпечатков не нашли?

– Смотри внимательнее. Хирургические перчатки.

– Вот б…дь! – выдыхает Ева.

Херст поднимает бровь.

– Это хренова убийца, Гари, и ее делишки стоили мне работы. Я хочу ее, живой или мертвой.

– Удачи, – отвечает Херст.

Жиль Мерсье и его жена Анна-Лаура принимают гостей в своей квартире на авеню Клебер. Среди приглашенных – младший министр из Министерства внешней торговли, директор крупного французского хедж-фонда и исполнительный вице-президент одного из главных парижских аукционных домов. Учитывая состав компании, Жиль приложил немало усилий, чтобы все было как полагается. Доставлена еда из ресторана «Фуке» на Елисейских Полях, выбрано вино («Пулиньи-Монтраше 2005» и «От-Брион 1998») из его собственного, заботливо культивируемого погреба, тщательно отрегулирована приглушенность света ламп, направленных на шкафчик с часами в стиле ормолу и на два пейзажа трувильского побережья кисти Будена, в которых вице-президент-аукционист уже распознал подделки, сообщив об этом на ухо пришедшему с ним молодому другу.

Беседа между мужчинами течет в предсказуемом ключе. Мигранты, финансовая наивность социалистов, русские миллиардеры, из-за которых взлетели цены на летние дома в Валь-д’Изере и на Иль-де-Ре, предстоящий сезон в Опера. Их супруги и друг вице-президента тем временем обсуждают новую коллекцию от Фиби Фило, сказочные качества пижам Примарк, последний фильм с Райаном Гослингом и благотворительный бал, организуемый женой директора хедж-фонда.

Вилланель, приглашенная Анной-Лаурой для четности, умирает со скуки. Младший министр, чье колено уже пару раз слегка толкнуло ее под столом, расспрашивает о внутридневном трейдинге, и она отвечает уклончивыми общими фразами.

– Как там в Лондоне? – интересуется он. – Я туда летал в ноябре. Вы были очень заняты?

– Да, не работа, а просто убийство. Но там восхитительно. Заснеженный Гайд-парк. Рождественские огни, нарядные витрины…

– А вечерами? – он оставляет вопрос висеть в воздухе с намеком.

– Вечерами я читала и рано ложилась.

– Одна? В пижаме Примарк? – на сей раз к ее колену добралась уже его рука.

– Именно так. Боюсь, я довольно скучная девушка. Замужем за работой. Но можно спросить, кто делает вашей жене прически? Этот стиль слоями – он так ей идет.

Улыбка младшего министра тускнеет, а рука покидает ее колено. Тикают минуты, бокалы и тарелки опустошаются и снова наполняются, по кругу передаются сплетни из Елисейского дворца и пятидесятилетний арманьяк. Потом вечер наконец завершается, и гостям выносят их пальто.

– Пошли, – говорит Анна-Лаура, хватая Вилланель за руку. – Давай тоже свалим.

– Ты уверена? – шепчет Вилланель, поглядывая на Жиля, который закупоривает оставшиеся бутылки и дает указания представителям ресторана.

– Конечно, – шипит в ответ Анна-Лаура. – Если я сейчас не выберусь из этой квартиры, то заору на всю улицу. И посмотри на себя, ты такая нарядная. Едва ли я встречала девушку, более готовую к приключениям…

Через пять минут они уже мчатся вокруг Триумфальной арки в серебристом «Ауди» Вилланель. Ночь холодна и прозрачна, в воздухе искрятся крошечные снежинки. Крыша «Ауди» опущена, и из колонок гремит Элоиза Летисье.

– Куда мы едем? – кричит Вилланель, и морозный ветер при повороте на Елисейские Поля треплет ее волосы.

– Не важно, – торжественно отвечает Анна-Лаура. – Просто вперед.

Вилланель давит на газ, и две женщины с воплями и хохотом несутся в сияющую темноту парижской ночи.

В предпоследний день вынужденного отпуска Евы в почтовый ящик падает конверт с ее именем. На писчей бумаге – логотип клуба «Трэвеллерз» на Пэлл-Мэлле. Письмо без подписи, написано от руки наклонным почерком, коротко и по делу:

Прошу прийти завтра в 10:30 утра в офис «Би-Кью Оптикс Лтд». Третий этаж над входом станции метро «Гудж-стрит». Это письмо должно быть у Вас при себе. Строго конфиденциально.

Ева перечитывает несколько раз. Бумага из клуба «Трэвеллерз» наводит на мысли о связях автора в спецслужбах или в Форин-офисе, а то, что письмо написали рукой и доставили ногами, указывает на разумное недоверие автора к электронной почте. Это, конечно, может быть розыгрыш, но кто станет заморачиваться?

На следующий день в половине десятого она оставляет Нико сидеть за кухонным столом среди моря проспектов и инструкций. Он оценивает стоимость и потенциальную выгоду превращения чердака в гидропонную мини-ферму с энергосберегающим светодиодным освещением для выращивания пекинской капусты и брокколи.

В офис «Би-Кью Оптикс» нужно входить с Тоттенхэм-Корт-роуд. Отметив это на выходе из метро «Гудж-стрит», Ева пересекает дорогу и, стоя у мебельного магазина «Хилз», минут пять наблюдает за зданием. Станция на первом этаже и офисы на втором облицованы коричневой глазурованной плиткой, на закоптелых верхних этажах – жилые помещения. Офисы третьего этажа выглядят бесхозными.

Но, когда она нажимает на кнопку у входа, в ту же секунду звучит ответное жужжание. Лестница ведет на второй этаж к штаб-квартире рекрутингового агентства, а дальше сужается. Дверь в офис «Би-Кью Оптикс» приоткрыта внутрь. Чувствуя себя немного глупо, Ева толкает ее и тут же отступает назад. Сначала ничего не происходит, но потом в пыльном свете возникает высокая фигура в пальто.

– Мисс Поластри? Благодарю вас за визит.

– Миссис. А вы?..

– Ричард Эдвардс, миссис Поластри. Приношу свои извинения.

Ева, ошеломленная, узнает его. Это бывший глава московской резидентуры, а ныне шеф русского отдела МИ-6, реально крупная личность в мире разведки.

– И прошу простить за этот шпионский роман.

Она смущенно качает головой.

– Проходите, садитесь.

Она внутри. В офисе пыльно и нет отопления, окна почти непрозрачные от грязи. Из мебели – лишь престарелый стальной столик с двумя картонными стаканами кофе из «Косты» и пара складных стульев в ржавых шрамах.

– С молоком, без сахара – я угадал?

– Спасибо, отлично. – Она делает глоток.

– Мне стало известно о вашей ситуации в Темз-хаусе, миссис Поластри.

– Можно просто Ева.

Он кивает. В тусклом свете из окна его взгляд кажется суровым.

– Позвольте сразу к делу. На вас возлагают ответственность за то, что не удалось предотвратить гибель Виктора Кедрина от рук неизвестной женщины. Сначала вы решили не запрашивать у полиции охрану для Кедрина, потом передумали, но ваше решение было заблокировано. Верно?

Ева кивает.

– В общих чертах все так.

– По моей информации – и тут вам придется поверить на слово, – дело вовсе не в отсутствии административной гибкости или проблемах с бюджетом. В Темз-хаусе – и даже на Воксхолл-Кросс – некоторые силы были твердо настроены оставить Кедрина без охраны.

Она смотрит на него с изумлением.

– Вы имеете в виду, что офицеры спецслужб устроили заговор, чтобы содействовать его убийству?

– Типа того.

– Но… зачем?

– Если в двух словах: не знаю. Но определенно в ход пошло некоторое давление. Вопрос ли это идеологии, коррупции, или же связано с тем, что русские называют kompromat – то есть, по сути, шантаж, – сказать невозможно, но людей и организаций, которые хотели бы, чтобы Кедрину заткнули рот, более чем достаточно. Он предлагал программу строительства нового фашистского сверхгосударства, непримиримо враждебного капиталистическому Западу. Разумеется, эта программа не была бы реализована прямо завтра, но попробуйте заглянуть немного дальше, и вы увидите, что перспективы нерадостные.

– То есть вы думаете, что здесь замешана некая прозападная, продемократическая группа?

– Не обязательно. Это запросто может оказаться какая-нибудь ультраправая группировка со своими целями и методами. – Он разглядывает поток машин на Тоттенхэм-Корт-роуд. – На прошлой неделе – через… давайте назовем это «сеть старых шпионов» – мне удалось поговорить с русским министром иностранных дел. Я пообещал ему найти киллера, поскольку Кедрин убит на британской территории. Он принял обещание, но дал недвусмысленно понять, что до той поры между нашими странами будет сохраняться состояние дипломатической враждебности.

Он поворачивается.

– Ева, я хочу, чтобы вы завтра с утра отправились в Темз-хаус и подали в отставку, которую примут. Чтобы после этого вы работали на меня. Но не на Воксхолл-Кросс, а в этом офисе, который, похоже, в нашем распоряжении. Вы будете получать зарплату начальника отдела разведслужбы, у вас будут заместитель и полное техническое сопровождение. Ваша миссия, для достижения которой вы будете располагать всеми необходимыми средствами, – установить личность убийцы Виктора Кедрина. Вам нельзя обсуждать это ни с кем, кроме членов вашей команды, а отчитываться вы будете только передо мной. Если понадобится дополнительный персонал – для слежки, вооруженной поддержки, – эти вопросы нужно решать только через меня. Фактически вы будете работать как на вражеской территории. По «московским правилам».

Мысли в голове у Евы мечутся, отскакивая рикошетом.

– Но почему я? – спрашивает она. – Конечно, у меня…

– Отвечу в лоб: вы единственный известный мне человек, о котором я наверняка знаю, что он не скомпрометирован. Мне неведомо, насколько далеко расползлась гниль. Но я тщательно изучил ваше дело и пришел к выводу, что вы созрели для такой задачи.

– Спасибо.

– Не благодарите. Это будет трудно и опасно. Кем бы ни оказалась киллерша – а в последние пару лет просачивалась информация, что некоторые убийства в международных высоких кругах совершила женщина, – она глубоко окопалась и очень, очень хорошо защищена. Если вы возьметесь, вам придется сделать так же. Глубоко окопаться. – Он оглядывает холодную комнату с голыми стенами. – Зима обещает быть долгой.

Ева стоит неподвижно. Она испытывает головокружительное ощущение, что мир вокруг замедлился. Несколько секунд густой тишины.

– Я возьмусь, – говорит она. – Выслежу ее. Во что бы то ни стало.

Ричард Эдвардс кивает. Протягивает ей руку. И Ева понимает, что жизнь никогда не станет прежней.

Назад: Глава 1

Дальше: Глава 3