К дому подъехала машина. Хлопнула дверца. Леша взял с подоконника утюг. В дверь постучали, в комнату вошел высокий сутулый мужчина в мятом пиджаке и в черной кепке, огляделся и спросил меня по-грузински:
– Это ты Георгий?
– Я.
– Вот, я бумажки принес, ты вчера в ресторане забыл, – у него в руках были наши бумаги. – Фердинанд Шалвович просил отдать. И ручка шариковая. Твоя ручка?
– Его, – Манана забрала у него бумагу и ручку. – Спасибо.
– И еще Фердинанд Шалвович сказал, чтобы не беспокоился: у Анзора и Феди к русскому, который с вами вчера сидел, больше никаких претензий нет. Фердинанд Шалвович все уладил.
– Извините, а кто такой Фердинанд Шалвович?
– Я его шофер. Вчера, когда Зураб Иванович маму Фердинанда Шалвовича выругал и кинул в него бутылку, Фердинанд Шалвович тоже маму Зураба Ивановича выругал, и тоже кинул в него бутылку. Тоже промахнулся. Теперь Фердинанд Шалвович очень стесняется, что его бутылка на тебя упала. Хочет извиниться.
– Ну и пусть извинится, – сказала Манана.
– Сейчас, – и шофер исчез.
– Чего он говорил? – спросил Леша, который по-грузински не понимал.
– Сказал, что можешь снова бороду отпускать. И просил позвать на банкет Полиглота.
– Ни в коем случае! – сказала Манана. – Оставьте этого идиота в покое.
Тут в комнате появился маленький толстый рыжий грузин в белом кителе из китайского шелка.
– Батоно Георгий, когда я узнал, кто вы такой, я чуть с ума не сошел! Представляете, какая трагическая случайность! – произнес он с пафосом. – Хвала Господу, что вы остались живы! Грузия до конца дней не простила бы, что по моей вине погиб великий грузинский дирижер!
И Фердинанд Шалвович пригласил меня и моих гостей в ресторан.
– И еще кого хотите пригласите! Хоть сто, хоть двести человек!
Манана, которая знала меня с детства и не сомневалась, что я могу и с сотрясением встать и поехать, категорически заявила, что великий дирижер никуда не поедет. Ему нельзя.
Тогда Фердинанд Шалвович пригласил Лешу. Они вышли. Хлопнула дверца машины…
Леша появился через пять дней.
За это время он половил лососей на озере Рица, побывал на свадьбе в горной абхазской деревне, съездил на милицейском катере в Сухуми и Батуми, а из Батуми слетал в Тбилиси и там поужинал на фуникулере…
Фердинанд Шалвович оказался большим человеком – главным инспектором мер и весов. Любого продавца от Гагр до Сухуми мог посадить за недовес и недолив. Лет на восемь. Если бы захотел. Но он был добрым и справедливым человеком. Сам жил – и другим давал жить!
А я лежал в постели – ходить мне было нельзя, читать мне было нельзя, на солнце мне было нельзя.
Вернулись из Тбилиси Леша и Фердинанд Шалвович. Леша в бурке и папахе, а Фердинанд с презентом для меня: три дирижерские палочки (одну он достал в Тбилисском оперном театре, а две – из сандалового дерева – ему сделали по образцу на мебельной фабрике). Он вручил подарки и спросил у Мананы, теперь-то можно меня пригласить пообедать? Манана опять отказала.
Когда мы остались одни, я сказал:
– Леша, я тут подумал. А что, если наш герой не со стройки приехал, а из тюрьмы убежал? Это уже драматургия, напряжение хоть какое-то будет.
– Это тебе Витька Конецкий проболтался?
Оказывается, на самом деле все так и было. Рассказ Леша написал о себе. Он попал в тюрьму за хранение огнестрельного оружия (у Леши был пистолет, который остался после отца, и кто-то на него донес) и сбежал только для того, чтобы увидеть любимую девушку. И приехал в Гагры, где она была на спортивных сборах. Девушка не знала, что его посадили и он в бегах, и Леша ей ничего не сказал. Когда сборы кончились, Леша сам, добровольно вернулся в лагерь. Был суд, и ему добавили срок.
– Давай так и напишем.
– Ага. Герой советского фильма – беглый каторжник. Кто это пропустит? – сказал Леша. – Гия, я тоже подумал. Тебе нужен другой сценарист. И делайте с рассказом что хотите. А я – пас! Мне вообще этот рассказ уже осточертел. Я его написал, его напечатали, и баста! Я рыбак. Уйду в море треску ловить.
Все стало ясно – сценарий мы не пишем. Пора возвращаться.
Между прочим. По Лешиному рассказу можно было снять неплохой фильм: там была мысль, хорошие диалоги… Да и снимать не в Баренцевом, а на курорте. И Пырьев поддерживал…
Но я могу снимать только такой фильм, который хочу посмотреть сам.
У меня два кота: кот Афоня и кот Шкет. Сейчас я это пишу, а они дрыхнут – один в кресле, другой на диване. Потому что они так хотят. А когда захотят, уйдут на кухню. Но только когда сами захотят, потому что котов невозможно заставить делать то, чего они не хотят.
Так и я. Если мне неохота смотреть этот фильм, то никто, даже я сам, не может заставить меня его снимать.
В Москве прямо из аэропорта мы с Лешей отправились на «Мосфильм» виниться перед Пырьевым. Пришли, доложили: не получается со сценарием. Пырьев без интереса выслушал и послал нас в бухгалтерию отчитываться.
За время нашего отсутствия Пырьев ушел от своей жены актрисы Марины Ладыниной к актрисе Элеоноре Скирде. Коммунистическая партия ему этого не простила, и его сняли с секретарей. Теперь ему было не до нас.
Так потихоньку все и заглохло.
Сколько я себя помню, столько помню и Манану. У мамы было две подруги детства – Цуца и Раиса, на всех фотографиях гимназической поры они втроем: мама, Цуца и Раиса. В 37-м году мужа Раисы расстреляли, а Раису посадили. И мужа Цуцы (мамы Мананы) расстреляли, а Цуцу посадили. И выпустили их только в 53-м. Манану воспитывала младшая сестра Цуцы, Нунка – красивая, умная – замуж так и не вышла, посвятила жизнь племяннице.
Не было случая, чтобы я приехал в Тбилиси и не побывал у них. Манана, пожалуй, единственный друг-женщина в моей жизни. Я все ей рассказывал, а она умела слушать и понимала меня. Когда я пошел на режиссерские курсы, Манана, единственная, сказала:
– Никого не слушай. Получится из тебя режиссер.
В 53-м году, когда Цуца вышла из тюрьмы, Манана попала в сложное положение: когда она уделяла внимание Цуце, Нунка обижалась (виду не подавала, но Манана чувствовала – обижается). А когда уделяла внимание Нунке, то Цуца огорчалась: «Совсем ты, девочка, меня забыла».
Сейчас я думаю, что моя мама и Нунка, наверное, хотели, чтобы мы с Мананой поженились. Но нам это почему-то в голову не приходило. Мне, во всяком случае.
Замуж Манана вышла так. Студент Тбилисского университета Резо Мхеидзе решил бежать из Советского Союза. Он поехал в Батуми, изучил маршруты кораблей, вошел в море и поплыл. Проплыл около тридцати километров и стал ждать. Появился итальянский танкер. Резо начал кричать и размахивать руками. Его увидели, подняли на борт. Резо попросил у капитана танкера политического убежища. Капитан вызвал пограничников. Резо арестовали.
Мама, Раиса, Цуца. 1918 год.
Они же через пятьдесят лет. Мама в центре.
Через месяц Манану в Тбилиси вызвал следователь КГБ и стал расспрашивать о Резо: что, почему и как. Манана сказала, что подробностей не знает: они не так близко знакомы.
– А вот у меня его дневник, – сказал следователь. – Он пишет, что вы единственная женщина, которую он любит, и ради вас он готов на все. Читайте.
Следователь дал Манане тетрадь. И Манана с удивлением узнала, что мечта всех девушек Тбилиси, красавец и спортсмен Резо Мхеидзе в нее еще со школы влюблен. Но она дочь репрессированных родителей, и он сын репрессированных родителей. Если Резо женится на Манане, он осложнит ей жизнь еще больше, а ей и так досталось. (Почти вся грузинская интеллигенция в 37-м году оказалась за решеткой. Многих расстреляли, а жен сослали. Моим родителям повезло – они в то время работали в Москве.)
Резо посадили на восемь лет. Манана написала Резо письмо, он ей ответил. Через шесть лет, когда Резо вышел из тюрьмы, они поженились.
Эффектная, женственная, умная, чемпионка Грузии по конному спорту – Манана в то лето, о котором я рассказываю, была в Гаграх одна, потому, что она преданно ждала Резо.
Когда я последний раз был у Мананы, она была больна. Ухаживал за ней Резо. Они теперь жили в многоэтажном доме на девятом этаже. Лифт не работал – света не было. И вода не шла. А Манане врач рекомендовал каждый день принимать горячую ванну. Резо носил воду ведрами со двора и разогревал на буржуйке. Всю зиму. А лет ему, как и мне, было тогда уже немало – за шестьдесят.
Вот такая история…