Однажды я уже просыпалась так: не понимая, где, и едва живая. И тоже дрожащий перед веками свет казался незнакомым, и поверхность, на которой я лежала, не была моей периной, и все пугающие воспоминания, толкаясь, разом лезли в рассудок. Теперь я будто заново переживаю давнее пробуждение в убежище повстанцев, но вместе с тем… все иное.

Свет теплый, рыжеватый; его могло бы давать каминное пламя. Ложе ― не подстилка из листвы, а кровать, удобнее той, что дома. И только воспоминания, иные по содержанию, столь же страшны по сути. Кровь, уходящая в камень. Доктор, сгорбленный и ослабший. Его пустой взор, глухота к моему зову, осознание: сердце, и так подвергшееся испытаниям, может надорваться. Взрыв, бросивший нас назад. Лихорадочная мысль: «Все погублено, все!» и болезненное падение. Ослепленная, с забитым землей ртом, я не могла подняться или закричать, не понимала, мертв ли доктор, восстал ли светоч, цела ли Кьори. Тогда на меня и рухнула с неба тень. Птица ― подумала я в первый миг и поняла, как ошибаюсь, едва не когти, а сильные руки сдавили меня и подхватили. Я посмотрела в глазницы вороньего черепа, желтые и злые, потом ― в сами мертвенные глаза, подобные тлеющим углям. И потеряла сознание.

Сейчас на зубах уже не скрипит земля. Не ноет рука, которая казалась вывихнутой, нет головокружения. Я много дней не чувствовала себя так хорошо, и только паника сковывает по холодеющим рукам и ногам. Мэчитехьо утащил меня, как ястреб мышь. Бросил и наверняка наблюдает: когда добыча очнется, когда зашевелится, когда с ней можно будет что-то делать. Что?.. Я слабо, чтобы грудь почти не вздымалась, вдыхаю. Я вспоминаю, что шептали мне из-за стальной решетки. Джейн. Я здесь из-за Джейн; он не оставил ее в покое даже мертвую. За что?

Надо мной зеленый полог. Комната богато убрана, в обстановке ― что-то от знакомых мне оровиллских домов. Здесь мог бы жить удачливый сорокадевятник, какой-нибудь «новый аристократ», любящий предметы старины из рыцарских и мистических романов: резную мебель, решетчатые камины, тяжелые гардины и…

…гробы.

Саркофаг у стены, меж окон. Взгляд, метнувшись по женственно округлому, но все равно массивному, пугающему силуэту, спотыкается о знаки внизу, у стоп. Те же символы-пауки, в той же последовательности. Пророчество. Неужели… Нет, нет, не может быть. Не…

– Эмма…

Ее голос. В моей голове. И я глупо, помимо воли отзываюсь вслух, шепча:

– Джейн? Где ты?..

Безмолвие, треск в камине. Что-то чудится среди пляшущих языков, и я спешно смыкаю ресницы. Я сумасшедшая. Боже, доктор прав, я сумасшедшая, теперь ясно как день. Никого здесь нет. Никого, кроме меня и… того, кто все это время сидел за столом спиной, но я, пораженная зрелищем Саркофага, не сразу его заметила. Господи, пусть он ничего не слышал, пусть принял мой . шепот за песню пламени, съедающего поленья.

Я снова открываю глаза, едва сердце перестает так колотиться. Вождь недвижен, опустил голову, сгорбился. Фигура неуловимо напоминает если не старика, то пленного южанина с полотен патриотов. В сломленности того, кто убивает одним движением, есть ужас, столь же неотвратимый, как вид гроба у стены. Я хочу отвести взор, но не могу.

Дрема ястреба может быть обманом: чтобы мышь осмелела, перестала прятаться в соломе. Но обрывочный зов все еще в голове, и там же стонет неумершая надежда. Я не могу так больше, не могу думать, слышать и не знать. Пусть я выдам себя, пусть меня замучают и убьют. Только пусть скорее и у меня не останется ни незаданных вопросов, ни сожалений. Не так ли ты жила сама, Джейн? Родная…

Кровать не скрипит, когда я сажусь. На покрывале древний меч, меч Жанны. Злое Сердце забыл осторожность… Глупо оставлять оружие даже мыши, еще недавно верившей: вот убийца сестры. Ныне я не верю ни во что: суждения доктора поколебали, а голос ― любимый голос, ― окончательно истерзал мечущуюся душу. И все же, опрокинутая, отчаявшаяся, я извлекаю меч из ножен и тихо иду к вождю. Я пересекаю комнату, я останавливаюсь над человеком, спокойно севшим ко мне спиной и уронившим голову на сложенные, как в молитве, руки. Я стискиваю зубы. Колени мои дрожат.

Он крепко спит. Рядом открытая книга на английском; цветок в подсвечнике бросает на страницу теплое сияние. Я жду увидеть Библию, бездумно цепляюсь за строки: вот, вот откуда слова, которыми он заманил меня сюда, которыми обманул. Но…

«Франкенштейн», наша некогда любимая книга. Тот самый том, который сестра обожала прижимать к груди, и устраиваться с ним на подоконнике, и цитировать отцу, споря о природе каких-нибудь научных вещей, и… делать пометки, конечно же, пометки. Это она выделила еще в первое прочтение. Я помню даже маленькое пятно шоколада на слове «ничто».

Я изменила истории Шелли, предпочтя более живую прозу По. Джейн же так и осталась преданна смелому роману смелой девушки, в которой, возможно, видела себя. А потом книга пропала; внезапно, в день, которого я не помню, Джейн сказала: «Моя Мэри упала в воду и погибла, совсем как ее муж». Теперь я ни секунды не сомневаюсь: был четверг. Четверг, но Исчезающий Рыцарь никого не вела в бой. Догадка сродни удару. Я задыхаюсь.

Тот, над кем я стою, поднимает голову ― плавно, страшно распрямляется подобно змее. В лице нет и следа сна, малейшей растерянности, как нет и ярости мгновенного осознания: я рядом, я дерзнула занести оружие. Он смотрит спокойно, отчужденно и ровно произносит:

– Отрадно, что тебе лучше. Мне казалось даже, что ты мертва и все тщетно.

Вот кто вылечил меня, этому не нужно подтверждений. Я отвожу глаза, торопливо опускаю меч, неловкое движение ― роняю его, и клинок лязгает жалобно и звонко. По лицу вождя, поднявшегося из-за стола, пробегает болезненная судорога. Он наклоняется, оружие оказывается в его жилистых смуглых руках.

– Он не любит неловких пальцев. А она дорожит им.

Вождь кладет меч подле книги бережно, как что-то хрупкое и ценное. Потирает лоб, глаза и по-прежнему мирно глядит на меня. Он очень высокий, вблизи это еще заметнее. Не старый, ровесник отца или доктора, может, чуть моложе. Резкие скулы придают ему хищный вид, как и сжатые губы, длинные волосы, светлеющий в зачесанном хвосте череп. Он… красивый ― мелькает невозможная мысль. Он зачаровывает странной тенью за широкими плечами, тяжелой мудростью в глазах, грациозной готовностью броситься или взлететь ― в каждом движении. С ним страшно, но это не тот страх, что охватил меня впервые, и не тот, что возвращался с каждым звуком имени. И все же это почти неуправляемый, дикий страх мыши.

– Вы… ― голос дрожит, ― вырвете мне сердце?

Молчание. Он медленно обходит меня, снова без опасения поворачивается спиной.

– Вы… ― в лезвии лежащего на столе меча дрожит мой силуэт, ― мстите мне за что-то?..

Оглядываюсь. Он у гробницы, замер, просто прислонившись к камню лбом.

– Вы… ― не взяв оружия, не сделав вовсе ничего, не понимая, что могла бы сделать в этой изломанной обреченной неправильности, я отступаю от стола, ― не убивали ее, ведь так?

Он разворачивается резко, будто я все же его ударила, будто меч прошил лопатку и вышел в груди. Но лицо ― маска, остаются померкшими глаза. Мертвые, как все, чем я когда-то жила.

– Нет. ― Почти не разжимаются губы.

– Вы… ― я прижимаю к груди руки, стискиваю кулаки, заставляю правду-стон, правду-смерть наконец заполнить комнату и перестать меня мучить, ― вы ее любите.

А она ― вас. Поэтому выбросила букет, собранный совершенно чужим мальчиком, поэтому «все сложнее, чем кажется», поэтому койот и лисенок, и книга, и даже стеклянные подсвечники. Она украла их из нашей старой беседки, и сказала, что разбила, и что они были уродливыми, ненужными…

– Эмма. ― Последнее мое слово, вместе с несказанными, сгорает в его глазах. ― Прошу, не бойся. ― И он плавно протягивает мне руку.

Каждый шаг отдается в висках. Я не отвожу глаз; мне кажется, так вождь не ударит меня, не снимет нож с пояса, не зажжет над ладонью пламени, не сделает ничего, чтобы я уверилась: услышанное, увиденное, все, что я почувствовала и осознала, ― изощренный злой обман. Ястреб играет с мышью. Играет, а потом просто съест ее и забудет.

Но меня ждет вовсе не это. Это было бы милосерднее.

Вождь открывает Саркофаг.

…Моя мертвая сестра в платье, в каком ее похоронили, ― и нетленна. Волосы отросли, на бледном лице румянец, распустился венок ― тот, в каждый цветок которого я вплетала молитву. Маки и васильки дали свежие бутоны. Зацвели сорные травы, которых я добавила, чтобы венок держался крепче. Я боялась: он распадется, едва гроб опустят в землю. Я боялась не того.

– Боже…

Вождь не мешает коснуться руки Джейн, убрать прядь с ее лба. Теплая, живая, она не просыпается, и, отступив, я быстро закрываю лицо ладонями. Не сделать ни вдоха. Строки о воскрешении Лазаря отдаются хрипом, режут меж ребер. Я ничего не хочу понимать. Не хочу корить священников, отрицающих, что это возможно. Не хочу спрашивать стоящего рядом, какую цену он заплатил, кому. Я хочу одного: чтобы моя сестра открыла глаза и поговорила со мной. Я тянусь к ней снова, но теперь плечо сжимают жесткие пальцы. Приходится отойти, в кровь закусить губы. Лишь бы не обрушить удары, слезы и проклятья на того, кто запирает ее ― дышащую ― в гробу.

– Не надо!..

Пронзительный возглас все же вырывается. Мэчитехьо слышит, опять протягивает руку, и в этот раз я торопливо, без страха хватаюсь за нее. Вождь вглядывается в меня долго, остро; я смотрю в ответ. Ноги подгибаются; я вот-вот рухну, вот-вот уткнусь в его колени, не околдованная ужасом, а лишь чтобы молить.

– Выпустите… верните ее назад. ― Даже не успеваю упасть; мужество и гордость предают меня раньше, чем тело. ― Пожалуйста, я что угодно для вас…

– Не могу. ― Незримый камень придавливает, заставляет подавиться остатками обещания. ― Но ты можешь. Поэтому ты здесь.

…Он рассказывает ― глухо, но горячо, скупо, но лихорадочно. Как встретил сестру, как они обрели друг друга, как преодолели вражду, длившуюся много лет. Как Джейн не стало, как он вырвал ее душу, не дав ей улететь слишком далеко, и украл тело, а прежде нашел Саркофаг Творения. Как молился. Как дважды приносил вечно живой и вечно мертвой кровавые жертвы и как потерял всю надежду, кроме…

– У нее на боку, ниже ребер, ― шрам. Когда я спросил, откуда, она рассмеялась и сказала, что это ― первая ее рана, что оставлена она ножом доброго человека и что такой же, продолжение, ― у тебя. Вы начали срастаться в утробе матери, но срослись лишь кожей, немного, и вас сразу разделили. Это правда?

Он смолкает. Рука, помогавшая мне стоять все это время, сейчас впервые дрогнула. Я киваю, отстранившись, отступаю к столу. Два голоса звучат теперь в моей голове, звучат как один. Он и она ищут друг друга во мраке. А я не понимаю, не мертва ли я сама.

– Да, ― за меня говорит, кажется, кто-то чужой. ― Да, мы делим с Джейн одну рану, а нанес ее тот же, кто воскресил светоча. Я знаю, чего ты хочешь, вождь. Знаю.

И… спасибо, что отнял камень. В пещеру я шагну сама.

Я смыкаю пальцы на лезвии меча, ― чтобы выступила кровь, чтобы с силой хлестнула из каждого пореза. Снова, в несколько стремительных шагов, я приближаюсь к Саркофагу, опускаюсь на колени и вдавливаю в камень распоротую ладонь. Обезьяна жадно впитывает каждую каплю, мерцают яростным космосом ее зеленые глаза.

– Прими… ― шепчу я, склоняя голову. Ниже. Ниже. До самого пола.

Прими жертву, Страж. Примите, все, кто держит ее в плену. Верните мне мою сестру.

Я с рычанием мечусь и, наверное, напоминаю зверя. Ни Мильтон, ни жрица не решаются приблизиться, лишь глядят на меня с разных концов поляны: девчонка, так и не вставшая, потирает колено, а все силы моего друга, кажется, уходят на то, чтобы держаться на ногах. Его шрам кровоточит, хотя мой давно перестал. Это немного отрезвляет: приблизившись, я провожу ладонью перед встревоженным лицом Мильтона. Рассеченная кожа стягивается, остается лишь знакомый розоватый рубец. Мильтон болезненно морщится.

– Прости. Я забылся, док.

Досадливо опускаю глаза. Я не только напугал этих двоих, но и потерял время. Я должен был броситься за Мэчитехьо, и нагнать, и напасть, ― может, я даже убил бы его. Но одно осознание: он следил, он узнал о плане и, как прежде, оказался умнее… это пригвоздило меня к месту, захлестнуло дурнотой. Счастье желанного воскрешения обернулось кошмаром слишком быстро. Эмма в плену. Попалась, как точно не попалась бы Джейн! Почему, почему? Если она пострадает, тот, ради кого я столько ее мучил, никогда мне этого не…

– Объясни. ― Тяжелые руки Мильтона сжимают мои плечи. ― Немедленно, Амбер. Это был он? Ваш вождь?

– Мой враг. ― Тщетно пытаюсь понять, что выражает его непроницаемое лицо, столь же тщетно и фальшиво силюсь ободрить, обещая: ― Я спасу ее. Я…

– Подожди. ― Он легко меня встряхивает, продолжая пытливо глядеть. ― Он же забрал ее неспроста. Зачем?

– Плевать! ― В нетерпении я отпихиваю его руки. ― Плевать, Мильтон. Когда он убил отца, тоже надо было интересоваться причинами? Он… ― Догадка заставляет задохнуться в новом приступе злости. ― Впрочем, знаю. Знаю, он думает, что иначе я струшу снова сразиться! Эмма ― способ заманить меня в Форт, и надо сказать, хороший. Я отправлюсь туда. Сейчас…

– Нет. ― Мильтон хватает меня снова, крепче и больнее. ― Ты никуда не идешь.

Он должен трястись за свою почти дочку! Должен сам подгонять меня. Должен…

– Да какого дьявола?.. ― Я едва выдерживаю взгляд, продирающий до костей.

– Он бы напал сейчас, если бы хотел битвы.

– Он не лишен благородства… ― я усмехаюсь, вспомнив «милостивый» бой на ножах. ― Картинного. Глупого. Он же издевается, дает время собраться с силами, чтобы…

– «Благородный» вызвал бы тебя на бой вслух. А вместо девочки схватил бы кого-то другого. ― Пальцы касаются шрама, продолжения моего. ― Равного. Например, меня. Он…

– Ты не знаешь его. ― Невольно я повышаю голос и снова освобождаюсь, потираю левое плечо. ― Что с тобой, почему ты его защищаешь?!

Ноздри трепещут, как всегда, когда Мильтон задет. Он ведь превыше всего ставит свою объективность. Все так же ровно он возражает:

– Я никого не защищаю, Амбер. Я пытаюсь разобраться, во что ты влез. Как и…

Влез. Я. Мысленно изрыгая проклятья, каких не бросают друзьям вслух, я обрываю:

– Много разговоров, слишком много. А между тем, девчонка…

– Эмма, ― хмуро поправляет он. ― Ее зовут Эммой.

Ты ее не любишь, но говори о ней хотя бы с…

Этот формализм, это занудство! Всегда забавлявшие, ныне они непередаваемо злят. На волоске слишком многое, важное как для меня, так и для него, да хотя бы та, без кого я, как выяснилось, мог обойтись! Что, по сути, Эмма сделала, кроме как съездила в Гридли и чуть не угробила Мильтона этой спешкой? Ах да, попала в неприятности. Теперь я должен вытащить ее любой ценой, желательно с целым скальпом и…

– Мильтон, он зарежет ее! ― я почти взвизгиваю, в свою очередь встряхивая его за плечи. ― Не зарезал одну, так зарежет другую из этих чертовых сестричек, пока мы болтаем! Твое джентльменство не…

Я осекаюсь. Я понимаю, что сказал, по тому, как перекашивается его лицо.

– Не одну, так другую… ― Мильтон, шагает вплотную, и я невольно отступаю. ― Значит, Джейн он действительно не убивал… Ты знаешь это? А может, даже знаешь убийцу?

Он не верит, не хочет верить, но я ведь не посмею ему солгать. Я киваю и получаю резкий удар, от которого не загораживаюсь: на это у меня тоже нет права. Я просто падаю Мильтону в ноги и смотрю снизу вверх сквозь туман, шум, всполохи. Кровь заливает губы. На вкус она совсем иная, чем та, что лилась из шрама. Горчит.

– Ты обманул Эмму. ― Он наклоняется, сжав кулаки до хруста.

– Но вождя обвинил…

…не я, а жрица.

– …Ты не рассказал мне, видя, как меня мучает та смерть!

– Да ты не верил даже, что я волшебник, ты бы…

Он не слышит. Да и есть ли смысл спорить?

– Ты не помог шерифу! И Андерсену! Чтобы было по-твоему? Чтобы мы бежали скорее к принцу за спасением и делали все, что ему надо? Ты… ― руки бессильно разжимаются, ― да какой ты волшебник? Ты тварь.

И я закрываю глаза, увидев, как он поджимает губы не в улыбке.

Я верил: не откроется, нет, не так. Я хранил тайну гибели Джейн; куда важнее казался я сам, я и моя свобода, а не убитая девочка-рыцарь, которой кто-то когда-то дорожил. Забавно… я действительно тварь. Для его Джейн, его города я не сделал почти ничего. Я вполне заслужил потерянное доверие, все, из-за чего теперь захлебываюсь и заикаюсь, привстав на локте.

– Все не так… я…

Наверное, Мильтон хочет ударить меня еще раз, но вместо этого вдруг со вздохом опускается рядом. На лице больше нет гнева; там разочарование, будто я ― неразумный ребенок, с которого много не возьмешь. Не мужчина, не друг, не боевой товарищ. Никто.

– Черт возьми, Амбер, я просто не понимаю, как ты мог, как…

Он вскидывается ― молча, но под взглядом замирает Кьори, ринувшаяся было к нам. Она хромает, вот-вот упадет, вся дрожит. Мильтон отворачивается, с брезгливой жалостью глядит снова на меня. Протягивает руку. Вытирает текущую из моего носа кровь. Это тоже не жест друга, лишь машинальное движение врача.

– Я молю Господа, Великий лжец, об одном. Чтобы хоть жизнь Джейн не была на твоей…

– НЕТ!

Крик ― не с моих губ, хотя я готов кричать то же. Это змеиная жрица падает рядом и впивается в мое плечо, пытается оттащить меня, заслонить. Она думает, Мильтон свернет мне шею или сломает кости: слишком много холода в его глазах, много даже для меня, привычного к нему в разные минуты. Я качаю головой, силюсь отстранить ее:

– Оставь, мы сами…

– Я ее убила! ― выпаливает глупая девочка, приговоренная, которую я хотел, действительно хотел хоть на время оградить от признаний. ― Я! Проткнула ножом, раз, и еще, и еще! Она была врагом ― твоя Жанна! Предала нас, а может… не предала, я не знаю! Мне было страшно! ― Она задыхается, бессильно жмурится. ― Я… согрешила, вы так это зовете, да?! А он не виноват! ― Снова она тщетно дергает меня к себе. ― Не мучь его! Он хотел жить! Чтобы его спасли и чтобы он спас нас! Чтобы никто больше не погибал, не сражался, не…

Она утыкается лицом в траву. Мильтон, потрясенный, прижав ладонь к груди, глядит на меня, и я киваю. С подлым облегчением и невыносимой горечью разом.

– Она и Джейн были дружны, а потом случилось это. Я скрыл, да, и мне нет оправданий, кроме того, что поначалу я не знал сам, а потом не знал, кого еще погубит правда. Я… должен был думать о двух мирах, Мильтон. Увы, волшебники могут не все. Но… я бы не тронул Джейн. Она всегда была ко мне слишком добра, совсем как ты. Пожалуйста… ― сглатываю, с трудом делаю вдох ртом, ― поверь мне еще раз, последний. Я прошу многовато для одного дня, да?

Он с прежней горечью глядит на меня, а потом… просто помогает сесть. Кровь льет из разбитого носа; Мильтон все так же молча дает мне платок. Я запрокидываю подбородок, но, вспомнив о даре и сосредоточившись, останавливаю кровотечение усилием мысли. Пальцы светятся лиловыми искрами. Мильтон криво, натянуто усмехается:

– Думаю, доктор тебе больше не понадобится. Никогда.

Пятна алеют на платке, сжатом в кулаке. Горло то и дело перехватывает, и я не знаю, могу ли хотя бы поднять глаза; пока на это нет мужества. Я лишь жалко шепчу:

– Нужен. Всегда будет. А еще, знаешь… глупому принцу нужен советник. Если…

Всхлип заставляет осечься. Кьори рядом, прячет лицо в ладонях и раскачивается. Отрешенно думаю о том, что нужно защитить ее, что я не позволю Мильтону тронуть ее, если попытается, ― а ведь он вправе. Я меж ними: праведным гневом и спешным судом. Но…

– Не плачь, малышка. Не надо. Все решают на небе, ты слышала об этом?

…Но ей не нужна защита, ведь Мильтон обнял ее, как отец обнял бы дочь. Приглаживает волосы, стараясь не касаться ни веток плюща, ни тонких рожек. Он глядит на меня поверх ее головы пусто и скорбно, но лед в глазах истаял. Если я для него дитя, то жрица ― младенец.

Он не обидит ее, даже зная, сколько раз она всадила нож в живот его Джейн. Он понял что-то, чего не понимаю я.

– Я поверю тебе, Амбер. ― Я вздрагиваю, в надежде подаюсь ближе. ― Поверю, потому что, видимо, ты сам не знаешь многого. И я пойду с тобой к вождю. Но… при условии.

– Любом. ― Спешно киваю. ― Обещаю, док.

Руки смыкаются на худой спине Кьори; она не противится. Она успокоилась в объятьях, забыла: дарит их тот, кто должен мстить. Я тоже забыл бы, тронутый и умиленный, если бы не смотрел Мильтону в лицо и не видел то, что никогда, никому не давало долго заблуждаться на его счет. Я называл его святым не единожды, но святым он сроду не был. Его приходилось слушаться даже самым упрямым, заносчивым офицерам полка.

– Эмма узнает правду. И тот человек, ― без имени я понимаю, о ком речь, ― тоже вправе знать. Прежде чем ты нападешь на него, а если честно, я вовсе не уверен, что вы должны сражаться. Сколько прошло?..

– Должны, ― одними губами повторяю я. ― Какой у меня выбор, если…

– Слышать, ― непреклонно звучит в ответ. ― Альтернатива «сражаться» всегда только «слышать». Того, кто отнял у тебя дом, того, кто убил твоего отца, того… старого, самого старого друга?

Конечно, он понял все по сказке. Ведь я сам хотел, чтобы он узнал меня, чтобы разделил часть моей боли, как негритята, которым я давал шоколад. Они, наверное, давно забыли и байку странного солдата, и сам луизианский костер. А тот, с кем я связан шрамом, не забывает ничего.

– Ты прав. Я… согласен. Попытаюсь.

Мильтон помогает подняться Кьори и невозмутимо отряхивает брюки.

– Тогда действительно пора спешить. Ты летаешь?

– А как же старые добрые исчезновения? ― усмехаюсь. Но голос все еще дрожит.

Мой самый старый друг ― в высокой черной башне. Мой самый старый друг ― все еще мой ужас, последнее, что держит в могиле, откуда я, казалось бы, вырвался. Мой самый старый друг наверняка ждет меня…

И я встречусь с ним лицом к лицу.

Тошнота туманит сознание. Камень пьет кровь все жаднее, и все ярче сияние глазниц. Слепит. Я жмурюсь и, глотая слезы, жмусь к холодному гробу теснее.

Крышка раскалывается ― одна трещина, две почти ровных половины, ― и взрывом меня бросает назад. Удар мягче того, какой был в Лощине, но я снова почти теряю сознание. Как лежала на мшистой земле, я лежу теперь, распростертая на древнем полу чужой спальни, и огонь мечется в камине совсем близко, словно смеется. Что я сделала? Кому поверила? Я…

А потом я слышу тихий вздох, почти сразу ― полный радости крик и зов, режущий ножом.

Ведь зовут не меня.

Не ко мне она ― нетвердо ступающая, с венком, украшающим голову, ― бросается. Не меня обнимает, прильнув, спрятав лицо, судорожно впиваясь в плечи пальцами. Не мое имя выдыхает снова, уже не криком, а почти шепотом, нисколько не страшась.

Они там, у обломков уродливого обезьяньего лика. Врастают друг в друга у темной могилы, кажущейся теперь просто ящиком, откуда с легкостью сбежит не только Великий, но любое самое слабое существо. Тем более, Исчезающий Рыцарь. Джейн, давно не моя Джейн, Жанна, целующая того, кто вырывал чужие сердца, кто делал ради нее страшные вещи, кто бросил вызов небу, в которое я, и родители, и бедный Сэм могли только кричать. Я бессильно, бессмысленно тяну к сестре руку, оставаясь на полу. Она не видит, видит он. Отстраняется, шепчет что-то в открытое, обрамленное волосами ухо. Только тогда Джейн оглядывается.

– Эмма!

И вот она бежит ко мне. Торопливо опускается рядом, тянет, прижимает, зарываясь лицом в мои волосы. Я слышу ее сердце, и мне так легко, что саднящая боль в боку, там, где нас разделили, меркнет, меркнет все. Кровь пропитывает рубашку, пропитывает ткань, на которую нашиты пластины доспеха… неважно. Я больше не надену этот наряд никогда ― только платья, рубашки, юбки! Я бы выбросила его, утопила, сожгла. Но…

– Милая… ― шепчет Джейн мне в макушку, лихорадочно ощупывает плечи и руки. ― Больно? Ты ничего не сломала? Я была как во сне, ты мне тоже казалась сном, но теперь я понимаю, что, что ты сделала! ― Она лихорадочно целует меня в лоб. ― Спасла. Нас…

…Но она облачится в эту тяжелую рубаху, похожую на панцирь дракона, совсем скоро. Облачится и возьмет меч, ждущий на столе. А дальше?.. И наваждение уходит, забирая радость.

– Почему ты не сказала, что любишь его?..

Я могу спросить у сестры десятки иных вещей. Могу, но это важнее, и я знаю, это заставит ее вздрогнуть. Да. Теперь я ведь знаю ее куда лучше. Теперь, когда однажды она умерла. Джейн чуть отстраняется, вглядывается в меня, гладит по щеке. Не отвечает.

– Ты правда собиралась уйти вот так? Просто уйти сюда?..

Вопросы не легче, не лучше первого, мы обе это понимаем. Она продолжает гладить меня, но взгляд такой, что хочется отвести глаза. Я загнала ее в угол. Воскресила ― и сразу загнала.

– Я… ― рука заправляет прядь за мое ухо. ― Послушай, Эмма. А ты поверила бы мне? Отпустила? Ты… вообще во все ли веришь, что видишь вокруг?

Сладко пахнут цветы в ее волосах. Лицо свежее, как после долгого мирного сна. На платье, на нежном кружеве не проступает ран. Лишь один след, на боку, повторяет мой.

– Ты… Лазарь. ― Получается жалко, тихо. ― Лазарь, к которому тоже привела Спасение сестра, а запомнили все лишь Иисуса.

Вот только что стало Спасением? Господь не среди нас, не в непроглядной зелени этого мира, или я ослепла настолько, что не вижу Его за взрывами и гробами. Джейн смеется, но это невеселый смех.

– Иисус не приносил таких жертв, воскрешая его. ― Она переводит взор на мою руку, хватает, прижимает к щеке и тут же пачкается кровью. ― Боже! ― Она оборачивается к тому, кто стоит в стороне, кто неотрывно смотрит, но ни словом не вмешивается в разговор. ― Помоги ей. Она никогда не теряла столько крови!

Никогда не теряла столько крови. Никогда не водила армии. И никогда не была так любима. Вождь не сводит с Джейн нежного взгляда, опять ничего не говорит, а просто подходит и опускается подле меня. Я невольно сжимаюсь, когда желтый туман начинает виться от смуглых пальцев. Рану на боку обдает жаром, потом холодом. Она перестает саднить.

– Эти, ― Мэчитехьо осторожно берет мою ладонь, ― лучше сначала промыть. Ты могла занести туда что-то.

– Не надо. ― Я отнимаю руку, она снова кровоточит, и я спешно зализываю раны. ― Все в порядке. Мне вообще…

Не нужна помощь. Тем более от вас.

Джейн так и не ответила ни на один мой вопрос ― и не ответит. Потому что ответов не существует, потому что на самом деле нас, кажется, разрубили не во младенчестве, а сейчас, прямо сейчас, и совсем не доктор Адамс. Я смотрю, как она опускает голову на чужое плечо, пока желтый туман залечивает и ее кровоточащий бок. Она прикрывает глаза, будто сейчас мирная минута в каком-нибудь саду, на романтичном свидании после бала. Будто ничего не произошло. Не происходит. Не произойдет.

– Дай руку, Эмма. ― Вождь ловит мой взгляд, и я опять обжигаюсь о горящие уголья, полные искренней тревоги. ― Кровь льется очень сильно.

– Не надо. ― Повторяю, даже не понимая слов. ― Она сама остановится. Когда-нибудь.

Пусть выльется вся, пусть от этого успокоится сердце. Пусть я почувствую усталость, и снова счастье, и то, что должна чувствовать, видя спасенную Джейн. Джейн, которая чуть не уехала, чуть не умерла, чуть не исчезла и… исчезла в конце концов. Исчезла, хотя наши пальцы переплетены.

– Ты нездорова. ― Она тянется потрогать мой лоб, а я не нахожу сил пошевелиться. ― Тебе нужно отдохнуть. А нам…

Нам. Ей отдельно от меня, ей и ему.

«Нам» не успевает отзвучать в голове. Не успевает выпустить когти, и отразиться на лице, и выплеснуться в жалобном «Я с тобой!». Джейн не удается даже закончить фразу: окна брызгают осколками. Фиолетовый вихрь возникает из ниоткуда, и из этого вихря делает шаг Великий.

Через секунду он обрушивает на нас пламя.

Я действительно не знаю, не понимаю ничего. Я опустошен, в голове одно: «Вернуть Эмму, выдворить и ее, и Мильтона из этого ада». Все ― самый старый друг, и отец, и поединок, ― касается только нас с Мэчитехьо, я и так втравил слишком многих. Некоторые поплатились, некоторые платят сейчас. И я не должен усугублять это, не должен, док прав.

…Не должен. Но едва увидев величественно выпрямившегося вождя, едва встретившись с ним глазами, я просто бью.

Швыряю в него горсть пламени, из горла вырывается вопль. Мильтон кидается ко мне с какими-то увещеваниями; я не глядя простираю вторую руку, ― и его вместе с Кьори отбрасывает в угол, к каким-то обломкам, к ящику, напоминающему мой реквизит. Нет, не его, но я не успеваю осознать это до конца: пламя, обретя красный оттенок, возвращается стремительным изгибом плети.

– Амбер! ― Доктор и Эмма кричат с разных сторон.

– Эйриш! ― Еще один зов. И это не Мэчитехьо.

Голос женский, похожий на Эммин, знакомый. Отскочив, вскинув руки, рассыпав пламя кристаллами кровавого льда, я наконец сознаю: за вождем не одна из тех, кого я в бешенстве назвал чертовыми сестричками. Их там две. И если Эмма дрожит, и пытается отползти, и тянет за рукав белого платья ту, что рядом, то она…

– Оставь его! Прекрати!

Джейн вскакивает, встает со Злым Сердцем плечом к плечу. Не такой я видел ее с Кьори у Саркофага: в волосах Исчезающего Рыцаря цветут бутоны земных цветов, она в одежде, в которой могла бы венчаться. Она напоминает сестру, в свою очередь надевшую древние доспехи, но глядит с яростью, с той, которой нет даже на изнуренном лице вождя. И я понимаю: она не отойдет. Не отойдет, потому что жрица была права.

– Эйриш! ― снова Джейн зовет меня. ― Пожалуйста…

– Прочь.

Я зажигаю над ладонью новый сгусток пламени, лилового. Вождь, напряженно наблюдая за мной, зажигает два ярко-зеленых ― они бешено вращаются друг вокруг друга, отблески пляшут на потолке. Я должен опередить его, во что бы то ни стало. Это единственная мысль, единственное расплывчатое осознание: я наконец убью его. Я жил этим, это предрешено, и…

– Джейн! Стой!

Голос. Я слышу его впервые за много лет, слышу, и в голове оживают чужие сказки у костра. Мой рот сам болезненно кривится, зубы впиваются в губу. А Исчезающий Рыцарь уже между нами ― стоит, раскинув руки, подобно Изувеченному Богу с креста. Пламя моего фиолетового шара пляшет на ее лице, зелень тех, что вьются над рукой Мэчитехьо, дрожит в волосах. Он шагает вперед. Но останавливается по велению легкого качания головы.

– Прекратите. ― Отчетливо, как удар клинка. ― Оба.

Джейн подступает ближе, еще ближе ― теперь я смотрю только на ее босые ноги. Они впервые не сбиты в кровь, и вся она действительно другая. Я почти заворожен, почти понимаю, почему мой народ пошел за ней, почему вышивал на знаменах и одежде ее лицо. Но…

– Предательница.

Она не отшатывается.

– Никто. Никого. Не предавал, Эйриш. Никогда.

Я тоже делаю шаг. Она ― не призрачная, воскрешенная ― тянет руку. Еще немного, и она обожжется или вовсе сгорит, как солдат, чье лицо все еще в моей памяти. Но она не боится.

– Эйриш, он не враг. ― Голос тише, мягче. ― Ты должен узнать, зачем твой отец в ту ночь отправился на празднество, почему без тебя. В чаше… из которой должен был пить вождь, был яд. Он уцелел, когда…

«Как бы ты не увидел что-нибудь скверное». Слова с той стороны двери, в которую я колотил. Они ожили. Я должен закричать: «Молчи!». Но я не могу.

Джейн не заканчивает. И не нужно, как не нужно задаваться вопросом, не лжет ли она, не пытается ли сберечь жизнь своему любовнику, своему… спасителю, видимо, так. Да, мне не нужны доказательства: не нужен мешочек кореньев, которые отец всегда носил при себе, не нужна чаша. У меня есть сказка. Я рассказал ее сам.

Пламя гаснет. Силы оставили меня.

Я говорю, глядя ей в глаза, и она бледнеет. Мой голос хрипнет и глохнет, то взлетает, то падает. На последнем обрывке последней фразы я понимаю, что смеюсь, а из глаз катятся бессильные, злые детские слезы. Конечно, Джейн. Я знаю, сам знаю. Спасибо. Всегда… знал?

Я оседаю на колени. Я не перестаю смеяться, смех выворачивает нутро. Ну же. Смотрите на глупого принца, заслужившего только гроб, смотрите все. Хлопайте, как его пустым мистериям, он это заслужил. Он тоже хлопает сам себе.

– Эйриш, не надо, так ведь… не должно было быть. Ничего. Нет…

Я начинаю падать, но, подступив, она вдруг обнимает меня, ласково шепчет: «Не должно… и не будет». Она юная, юнее меня; глупо думать подобное, но объятья похожи на материнские. Я склоняю голову ей на плечо, и ослабевает тугой узел в груди. Я совсем не знал родительских объятий. Но именно так иногда, в горестные ночи после отцовских наказаний, я их представлял.

– Ты не слышал меня, ― тихо звучит рядом. Он тоже высится надо мной, зеленый огонь давно потух. ― А потом и я перестал слышать тебя. Мне жаль.

Мне тоже, вождь. Я не был со своим народом, каравшим королевских убийц. Не был, но решил мстить, не за отца, а за свободу, которую потерял. Я обезумел… и безумен по-прежнему, потому что тогда не сказал и других слов, нужных и честных. Мне тоже есть, за что просить прощения. Оно уже ничего не изменит для мира, но, может, успокоит мою душу.

– А я видел в тебе того, кем ты мне не был, не обязан был быть. А потом ты превратил меня в того, кем я больше всего не хотел становиться. Я… возненавидел тебя. И потерял. Прости.

Вождь касается моих волос, проводит по ним ладонью. Он часто делал так у огня, когда я слушал, как храбрый воин Голубая Сойка с братом Диким Котом скитался по Лунным Землям и искал себе самую красивую невесту. Я говорил, что тоже сбежал бы, если бы было куда; Мэчитехьо отвечал, что мир огромен, но ― горечь появлялась в голосе ― нет ничего хуже, чем в конце концов понять: лучшим местом был дом. Дом… я вздрагиваю, оборачиваюсь. Мильтон и Эмма в стороне, не вмешиваются, и только теперь я вспоминаю: если у моего первого мира есть теперь шанс на покой, то второй умывается кровью. По моей вине.

– Что случилось? ― Двое, мать и отец, каких у меня никогда не было, спрашивают это вместе. Я не успеваю ответить.

– Милая… я убила не только тебя. Звери… они там…

Кьори подступает на робкий шаг. Взгляд находит Джейн, чьи руки до сих пор касаются моих плеч. Лица обеих застывают: слова не должны были, не могли прозвучать здесь, сейчас. Джейн, тихо охнув, отворачивается, точно ей больно смотреть. Ей действительно больно.

– Оставь меня, Кьори, ― звенит в тишине. ― Оставь в покое…

– Оставлю! ― почти вой, отчаянный и высокий.

Жрица отшатывается и хватает ветвь плюща, тянущуюся под волосами. С силой дергает, рвет и потерянно глядит на упавший зеленый завиток. Она забыла или не знает: полукровке недостаточно оборвать цветы или побеги, чтобы погибнуть. Это несет боль, но не смерть.

– Ты?..

Эмма вскрикивает, Джейн кидается к ней. Эмма вцепляется в нее и пятится, жмется подальше от жрицы, обессиленно оседающей на пол. Под ногами у сестер крошево камня. Расколотое изваяние, которое я теперь с легкостью узнаю. Второй Саркофаг ― вот как воскресла Рыцарь. Та, которая теперь все-таки смотрит на Кьори поверх плеча сгорбленной Эммы, сбивчиво шепчущей: «Как же так? Как же…».

– Жанна! ― зовет Кьори. ― Я…

Джейн опять отводит глаза, гладит сестру по спине.

– Я не хочу. Я… не могу. Пусть тебя прощает мой Бог, твои боги, кто угодно, но…

Кьори обрывает вторую ветку плюща и впивается в волосы. Качается, снова качается, что-то шепча, ― маленькая, вмиг оказавшаяся безнадежно далеко от всех нас, окруживших ее.

– Убейте… ― наконец различаю шепот. ― Я молю, убейте меня наконец. Хоть кто-то…

Вождь плавно подступает к ней и касается лба ладонью, закрывая черные провалы глаз. Никто не успевает помешать, не успевает проронить ни слова. Жрица падает, но я вижу: она дышит. Маска страдания и безумия сходит с запрокинутого, залитого слезами лица.

– У нас нет времени на казни. ― Как он владеет собой? Лишь в последнем слове отголосок ярости. ― Пусть немного успокоится. Здесь ее никто не тронет.

«Даже я», ― это отражается во вспыхнувших глазах, но гаснет, едва вождь поднимает голову. Он переводит встревоженный взгляд на выбитое окно, а потом на меня.

– Чувствуешь? Запах крови. Воля Омута…

– Мертва, ― сдавленно подтверждает Эмма, так и не выпустившая из судорожной хватки сестру. ― Мертва, и это, наверное, тоже из-за Кьори, теперь я понимаю…

– Мертва, ― повторяет Мэчитехьо. ― Других путей нет, по крайней мере, мне они неизвестны. А тебе, Эйриш?

Он глядит в ожидании, глядят все. Мне нечем обнадежить их: звездный путь тоже закрыт теперь, когда я не мертв. «Звериные» заперли нас. Как были заперты сами.

– Нет. ― Я отвожу глаза от Мильтона и перешептывающихся, побледневших еще сильнее сестер. ― Простите. Я… не хотел. Чего угодно, но не этого.

Сейчас, проиграв, я вдруг понимаю, чего действительно не хотел. Жить в Форте. Носить сияющий венец. Чтобы меня рисовали на картинах спасителем и возносили моления Звездам за мое воскрешение. Я не хотел ничего отсюда: отвращение к этим местам укоренилось во мне, и, даже жалея мой народ, я давно от него отрекся. Да. Я не хотел. И за воскрешение я готов был заплатить чем угодно, кроме места, которому давно принадлежу.

Мэчитехьо смотрит на меня ― остро и, кажется, понимающе. Подняв ладони, он вдруг снова начинает творить сгусток энергии, ярко-голубой. Я наблюдаю, почти не видя, не понимая смысла колдовства, кусая губы. Молчат и другие. Наконец вождь, шагнув ко мне, велит:

– Рисуй знак перемещения. Прямо здесь, этим сиянием, и, может, Две Стороны откроют путь. У меня нет волшебства мощнее: это сила бури. Мы многое сможем вместе теперь, ― слабая улыбка, ― когда ты настоящий светоч. Помни об этом.

Хватит ли сил двух смертных, чтобы сломить врата, возведенные небом? Не уверен, но те, кого я не могу подвести, оживились надеждой. Руки Эммы и Мильтона ― на моем плече, рука Джейн ― на плече Мэчитехьо, спокойно и без тени сомнения глядящего мне в глаза.

– Ну же, иши. Ну же, Дикий Кот. Пора в Лунные Земли.

Он, так долго бывший моим врагом, почему-то верит: я не сдамся. И я не сдаюсь. Чужая магия жжется колючими разрядами, но поддается касанию, словно разлитая краска. Я оставляю в воздухе первую светящуюся черту символа, который уже рисовал для священника.

И мир вокруг начинает дрожать.