Тонкая рука, дрогнув, выпускает мою. Элилейя не ведет нас к берегу; она, едва уверившись, что и я, и доктор невредимы, просто улыбается, ложится в воде на спину и обессиленно смежает веки. Окликаю ее, но тщетно: тело Зеленой Леди недвижно, и все больше какой-то черной маслянистой гущи разливается вокруг. В сумерках, кроме запрокинутого, заострившегося в смертной муке лица, светлеют только кувшинки, увядающие прямо на глазах.

– Элилейя… ― зову вновь, хочу встряхнуть за худое плечо, но не решаюсь.

– Эмма. ― Доктор осторожно трогает шею девушки, ждет какое-то время и вздыхает. ― Она не дышит. Правда, я не уверен, дышала ли она раньше и к какому виду относится…

Дышала, говорила и радовалась мне, почти как ребенок. С Элилейей все было в порядке, кроме последних дней, когда она отрешилась, странно замкнулась. Была ли это разгорающаяся болезнь? Из-за нее бедняжка умерла? Или…

– Ее убили… сгубили…

Кьори на берегу; заламывая руки, глядит на нас. Она до смерти напугана, трясется, наконец, не дожидаясь меня, сама бежит по воде. Спешное движение поднимает волны; тело Элилейи, казалось бы, такое легкое, погружается глубже. Я не успеваю помешать: доктор, подхватив меня за руку, спешит жрице навстречу. Одержав над собой верх, одолев желание ринуться назад к тонущему трупу, я приветствую Чуткое Сердце, обнимаю. Силюсь не замечать: вода почернела уже вся, с поверхности исчезли не только цветки, но и отражения. В Омуте жутко. Он будто вот-вот поглотит и нас. Я торопливо тяну и доктора, и жрицу на сушу.

– Кьори, я пришла. Мы пришли, чтобы все…

Она вырывается из объятий, отшатывается, глядит с лихорадочным блеском в глазах. Наверное, она зла, что мы явились поздно, что допустили такую беду, что с нами нет Эйриша. Я готова просить прощения, утешать, готова к чему угодно, кроме шепота:

– Эмма, это я… я. Из-за меня, меня…

Она рыдает так, будто действительно повинна во всем, что обрушилось на наши миры. В смерти Джейн и Элилейи, в муках светоча, в безумии «звериных». Кьори падает, обнимает мои колени, лепечет: «Прости, прости…». Я прижимаю ее к себе, гладя по волосам и не понимая, как помочь. Я знаю, что такое безудержные слезы, но не умею бороться и со своими. Скорее сама заплачу, откликаясь на чужое горе.

– Тише, милая. Тише… я знаю, ты ни при чем.

Все это время доктор, явно смущенный сценой, осматривается. Его едва ли не удивило то, как быстро обсохла одежда после нырка в озеро, и изумрудное небо, и причудливый облик умершей девушки, и лик живой, жмущейся ко мне. Но губы его сжаты, взгляд спокойный. Адамс не ищет, какой вопрос задать первым; скорее всего, он не задаст ни одного. И точно он не паникует, как я, когда впервые оказалась здесь. Он все-таки военный. И ведет себя совсем как бесстрашный полководец, говоря:

– Если я понимаю верно, нам не вернуться тем же путем. Если так, поспешим. Амбер…

– Эйриш, ― спешно называю привычное жрице имя. Кьори только всхлипывает. ― Пожалуйста, отведи нас в Лощину.

– Эмма, но «звери»… ― начинает она.

…В городе. Убивают и грабят, совсем как Дикие Псы. Возможно, уже расправились с шерифом и даже пришли в мой дом. Стискиваю зубы, прогоняя мысль прочь.

– Нам нужен светоч. Он их усмирит.

– Он зол на меня… я несколько дней пряталась от него, я боялась гнева! Я…

– Кьори. ― Все еще борясь с невыносимым ужасом, я сжимаю ее ладони. ― Ради нас, ради него. Будь сильной. Я… я ведь с тобой. Ты можешь. Я знаю.

Она поднимает взгляд и впервые видит, что на мне. Дрожащие пальцы, выскользнув из моих, трогают доспех, рукав рубашки, потом ― меч на поясе. Кьори глядит странно: как если бы перед ней был кто-то другой. Кто-то хорошо знакомый, кто-то, чьей тенью я так и осталась. Впервые я не просто не чувствую горечи. Я рада, я тепло улыбаюсь. Не так ли улыбалась Джейн?

– Да. ― Кьори встает, отряхивает рваную юбку, в последний раз оглядывает потемневшую воду. ― Да, Эмма, обещаю. Я попытаюсь. В последний раз.

«В последний раз». Есть что-то очень тревожное в словах, во взгляде, в поступи жрицы. Но я заставляю себя не думать об этом, как заставила забыть, что Омут больше не ведет домой. Не важно. Пророчество скоро осуществится. Встав из гроба, Эйриш поможет и нам, и городу. Вот только… хватит ли мне воли, хватит мужества спросить, как спасти мою бедную сестру, и получу ли я ответ? Или ответ знает лишь тот, кого светоч собирается уничтожить?

«Отнимите камень. Отнимите… ради Джейн».

Держись, родная. Если ты слышишь, потерпи. И я обязательно приду.

Музыка разливается в воздухе, усмиряя не только змей, но и упрямые низкие ветви. Они сами покорно открывают дорогу; даже ни одна ядовитая лиана не смеет коснуться ни тебя, ни тех, кого ты ведешь. Ты стала сильнее, Кьори Чуткое Сердце, искуснее в чарах. Жаль, не прибавила храбрости и ума, ведь ты вздрагиваешь и спотыкаешься прямо сейчас, осознав: я зову тебя. Зову и вижу каждый ваш шаг.

Не бойся, Кьори. Не сейчас. Тебе вообще стоит бояться не меня, ведь я пока в могиле, ничего не могу сделать и узнать. Например… кто привел в мир Синего неба чудовищ? Ты еще расскажешь. Придется, ведь ты что-то знаешь, чем иначе объяснить твое пугливое молчание? Верная девочка… ты никогда меня не предавала, никогда, что нашло на тебя ныне? Ты даже призналась мне в страшном убийстве… страшном ли?

Слезы падают на свирель. Играй, Кьори. Играй. Путь завершается.

Не оглядывайся, не вслушивайся. За твоей спиной Эмма рассказывает историю двух сестер. Туда вплетаешься ты, и я, и наши прекрасные черные башни, и вождь с зачарованным именем. Эмма называет его ― храбро, гневно и отчаянно. Шепчет: «Мэчитехьо убил Джейн», и ты спотыкаешься вновь. Потому что Мильтон ― он мыслит трезвее всех, кого я знаю, видит зорче, ― тихо отвечает:

– Но кое-что здесь не сходится.

Она замирает, будто перед преградой, едва не проваливается в топкую яму.

– Что?.. ― Эмма все же идет дальше, а тот, в ком я и не сомневаюсь, продолжает:

– Будь Джейн серьезно ранена здесь, существо из озера разве отпустило бы ее? Или, по крайней мере, не подняло бы тревогу? Не утверждаю, но, возможно… ее убил кто-то другой. У нас. Кто-то… ближе или кто-то, кто прошел с ней. Вождю, полагаю, этого бы не позволили.

Забавно. Все лежало на поверхности, правда, жрица? Просто кто-то, мы оба знаем, кто, заставил бедную девочку нырнуть поглубже. Очень глубоко, так, чтобы захлебнулась.

– Сэм?.. ― У Эммы такой мертвый голос, слышишь? ― Н-нет. Нет! Я…

Мильтон возвращает ее со дна нового отчаяния к свету, приобняв за плечи.

– В этом я сомневаюсь так же, как шериф и ваше сердце, дитя.

Она ― маленькая, нелепая даже в героическом наряде ― цепляется за его локоть. Я в который раз поражаюсь, с какой легкостью он всегда, всем находит слова, и улыбаюсь в темноте.

– Мы выясним. Уверен. Прибавим-ка шагу, наша спутница вот-вот нас потеряет.

Играй, Кьори, играй. Именно так ― в мгновения, парой фраз, ― рушатся самые крепкие замки лжи. Сколько осталось стоять твоему?

Да, если Жанна ― предательница, переметнувшаяся к Злому Сердцу, я обязан буду простить тебя. Такова справедливость, для всех, кроме двоих за твоей спиной. Но ведь мне уже не спасти тебя от тебя самой. От всего, что ты сделала, сбегая из развалин собственной совести, верности, дружбы. Ты больше не хочешь жить, жрица, так же, как не хотела умирать. Ты похоронена, совсем как я. Не правда ли? Так пусть же играет свирель…

Цветы вянут и меркнут, но я не принес новых. В комнате мягкий полумрак, и кончиками пальцев я изучаю твои спокойные черты. Спи, я не потревожу тебя. Не смею больше, просто буду слушать, как ты дышишь, пока не снизойдет покой. Как пахнут бутоны в твоих волосах. Как хочется коснуться твоих губ. Но письмена пока не обагрила кровь. Скоро, Джейн. Скоро.

То, что ты однажды рассказала о ней и о себе, заставило меня улыбнуться, недоверчиво покачать головой. Я подумал: возможна ли подобная связь, ведь вы такие разные! Я не знал твою сестру, но в образах, что ты рисовала, она представала трепетной ланью. Во всем ― не ты, и теперь я знаю: так и есть.

Я смотрел на нее, говорил с ней, касался ее, и это походило на пытку. У нее твои глаза и не твой взгляд, твой голос и не твоя речь, твое тело и не твои движения. Пока она плакала на полу тюрьмы, я молился: ни на миг не увидеть в дрожащей девочке тебя, не обмануться, не раскаяться. И я пробудил в ее душе то, что ускоряет бег любого времени: любовь и страх. Любовь к тебе, страх за тебя ― все, чем я живу сам столько дней. Я не могу ждать, Джейн, больше не могу. А увидев, как переменилось лицо твоей сестры, как задрожала она от одной тени надежды, я понял, что поступаю даже милосердно.

Она верит, Джейн. Я знаю, верит.

Я чувствую: скоро что-то случится. Чувствую по-звериному, не видя никаких знаков. Я слышу ее сердце так же, как твое, а сегодня, едва пропали тени башен, услышал стук еще одного, громче и злее. В болотистой низине, среди клубков голодных змей, рвется из-под земли древняя магия, та же, что помогла мне вернуть тебя. Юный вечно живой, вечно мертвый светоч… что-то взволновало его, заставило перестать быть осторожным или попросту лишило способности прятаться. Он жаждет мести, жаждет моей крови. И если не откроются твои глаза, он получит все сполна. Мне есть, что сказать ему… а после оба мы, скорее всего, замолчим навечно.

Но довольно. Вот и он. Голос, который доносит только невзрачное серое перо. Белая Сойка не подвел меня.

Она здесь. Слышишь, Джейн? Твоя сестра вернулась.

Пора ее встречать.

Саркофаг ― глыба, прорезанная фигурой зверя, ― встает из земли. Он взмывает, но тут же слегка опускается, будто странная девочка, мисс Кьори, направляет его трелью. Теперь глухая могила Амбера, могила принца, паря в воздухе, задевает осоку. На меня глядят с отрешенного лица пустые глазницы. Я не успеваю сделать ни шагу ― в провалах вспыхивает зеленый свет.

– Мильтон?..

Голос был таким и в гнили опутавшей меня болезни. Я слышу его разом отовсюду, хотя уверен: тот, кто столько лет прятался за сказками, прямо передо мной, совсем близко. Заперт, а тюрьму сторожит чудовище. Оно похоже на богов Древнего Египта и одновременно ― на порождение снов. Самых дурных, ведь страж и узник ― суть одно.

– Я здесь, ― срывается с моих пересохших губ. ― Здесь. Что мне делать?..

– Помоги. ― Голос вдруг стихает, точно силы кончаются именно сейчас. ― Я больше не могу, я…

Говорят, темнее всего перед рассветом. А сложнее всего верить в спасение, когда оно близко. Я касаюсь камня, и с противоположной стороны его касается чужая рука: ощущаю это искрой по пальцам, головокружением, но главное ― вспышкой в рассекающем лицо шраме. Он не напоминал о себе годами, боль фантомна, я пытаюсь просто отмахнуться от нее, но…

– Доктор, ― окликает Эмма, стоящая в стороне и тревожно на меня глядящая, ― у вас пошла кровь.

Я трогаю щеку ― обильные алые подтеки пачкают ладонь. Так же кровь лилась там, в Луизиане, где плыл в дыму лагерь, окольцованный смертью. Кровь бежит по подбородку на воротник, жжет кожу, словно разрубленную заново. Стираю капли ― они, мерцая, падают к ногам. Пошатываюсь: с болью резко, бешеным пульсом вдруг возвращаются забытое. Отчаяние. Бессилие. Страх. Но это снова страх за кого-то другого. И я не отступаю.

– Прими…

Я опускаюсь на колени и с силой вдавливаю ладонь в знаки, тянущиеся у подножия Саркофага. Режусь об острый выступ ― крови еще больше. Прими жертву, Страж, примите, все, кто держит его в плену. Лицо жжет сильнее, колотится сердце, почти разламываются ребра. Но я недвижен, и тогда что-то с силой, с яростью давит на плечи, на затылок. Ниже. Ниц. Оно заставляет уткнуться в стопы изваяния лбом, поклониться Незримым, вдохнуть запах земли и тут же ― оглохнуть от грохота в висках.

– Я здесь, Амбер. ― Рука немеет, я сжимаю ее. ― Здесь.

В камне безмолвие; за шумом в ушах ― крик Эммы. Я не могу обернуться, не могу сказать девочке, что со мной все почти хорошо. Пригвожденный к земле, я вижу кровь на выбитых знаках, вижу капли, жадно выпиваемые густо-изумрудным мхом. Почему ничего не происходит? Что если Амбер умер, задохнулся? Если мне некого спасать? Но я помню…

«Мне нужен твой голос. Нужна дорога к твоей душе».

– Великий… А ведь ты всегда говорил, что много чести ― так меня звать.

Эмма подбегает и падает рядом, когда голос звенит в уме с привычным смехом. Не двигаясь, силясь не замечать ее плача, я впиваюсь в камень Саркофага второй рукой, чтобы не рухнуть и чтобы девочка ― удивительно сильная в эту минуту ― не оттащила меня.

– Доктор! Ваше сердце! Не надо, вы…

Я ее не слышу. И больше не вижу.

…Вокруг ― подсвеченная белизна; у ног стелется зеленая дымка. Я в ней по колено, мои простертые вперед руки частично скрывает все то же странное, сияющее… что это?

– Наш свет, ― откликается сонм неземных голосов, но, одолевая их, прорывается единственный:

– Многие слепнут от него. Прикрой глаза, иначе как будешь читать нудные книги?

Амбер с той стороны белизны цепляется за меня. Мне даже не нужно видеть лицо, достаточно мальчишеского остроумия и длинных ногтей. Я слабо усмехаюсь, пробормотав:

– Давно не виделись. И поверь, о глазах я позабочусь сам, если выживу.

Незримые смеются. А потом, после недолгой тишины, снова звучит лишь голос Амбера ― иначе, мягче:

– Помнишь, как я спас тебя? Ерунда, учитывая все случившееся позже. Но… ― руки сжимаются, ― это первый храбрый поступок, который я, глупый мальчишка, совершил за долгое время, а возможно, в жизни. Ты был добр. Ты напомнил: мир не замкнут на тех, кто запер меня, на предателях и… на моем отце.

Каждый звук слова ― «отец» ― дышит страхом и отвращением вместо скорби. В горле встает ком.

– Амбер, я сделал лишь то, что…

– Я же говорил, я ― бездомное животное, док. Думаешь, что-то поменялось?

Нет. Не поменялось, сколько бы поклонников ни стояло у него за плечами, сколько бы оков он ни сбросил, из скольких бы тюрем ни сбежал. И тут ничего не сделать. Можно только идти дальше. А идти пора.

– Ты не бездомное животное. Зато ты ― что-то вроде принца. Так?

– «Вроде», ― передразнивает он и опять смеется. ― Кто бы подумал, а?

Он выступает из дымки ― бледный, тоже с кровоточащим шрамом. На нем то, что было в ночь нашей встречи, ― форма с чужого плеча, без полученных позже нашивок. Казалось, эта одежда давно должна была сгнить. Скорее всего, так и есть. Просто не здесь.

– Чем я могу тебе…

Он стирает со щеки кровь. Убирает волосы, глубоко вздыхает, запрокидывает голову. Он будто привыкает к телу заново. И, скорее всего…

– Уже ничем, Мильтон. Спасибо.

И скорее всего, это тоже так и есть. Я улыбаюсь. Зеленый туман поднимается выше.

…Крышка Саркофага разлетается с оглушительным грохотом. Нас отбрасывает, проволакивает по мху, швыряет в осоку. Больше не стучит в висках, притихла боль, а недавнее лихорадочное возбуждение, безумная решимость и какой-то ритуальный экстаз кажутся то ли сном, то ли припадком. Что я творил, с кем разговаривал? Но, открыв наконец глаза и приподнявшись, я вижу: Амбер выбирается из могилы. Выбирается, упираясь в ее края . сведенными судорогой пальцами и смахивая назад свалявшиеся рыжие пряди. Он все в том же мундире янки. И на его теле нет ран.

Я так силюсь поверить в увиденное, что не замечаю другого. Не замечаю, пока мой друг не замирает как вкопанный и не вскидывает резко взгляд. Глаза, прежде затуманенные радостью, зажигаются ужасом. Ненавистью. Бешенством, в каком я не видел его никогда прежде.

Эммы с нами нет. В небе за древними деревьями только что скрылась какая-то тень.