Недавно к участку принесли окровавленный труп Старого Джо ― владельца лавки ― и поставили ту смерть рейнджерам в вину. Позже остались глухи к призывам не рубить с плеча, собрали свору ревнителей морали, и те снова явились к Винсу, искательно выспрашивать, когда же суд над «убийцей Андерсеном». Еще позже, поняв, что суд не грядет, горячие головы пришли все на то же крыльцо и заговорили уже не искательно. Рейнджеров было больше, оружия у них тоже. Дебоширы обещали вернуться с мэром. Смешно. Наш нерешительный добряк все это время качался из стороны в сторону, как апельсин на ветру. Он не смог бы удовлетворить народный гнев, равно как и погасить его.

Я наблюдал все со стороны, в известном смысле сидел в засаде. Единственным моим жестом стало осуждение поджога. Этого хватило, чтобы католики, методисты, квакеры ― все, с кем раньше мы хотя бы притворялись соратниками, а не противниками, ― начали обходить меня по дуге. Они уверовали: город в осаде дьявола. Я видел другое: дьявол уже внутри. С нами. Даже в церквях, там, где люди ополчились друг на друга. Но я молчал, пока сегодня, ― когда чужая паства подпитывала дьявола в себе, ― не пришел к Винсенту. Он узнал меня по шагам. Не поднимая головы, протянул руку в пустоту и заговорил горячо, быстро, отрывисто. Я стоял над ним и слушал, а потом, когда наши глаза все-таки встретились, просто осенил его крестом.

– Если ты сын своего отца, ― я подступил на шаг к столу, ― то знаешь, что делает испуганная толпа после проповедей вроде сегодняшних. Если ты сын своего отца, ― я взял со стола нож для бумаг, ― то защитишь агнца и будешь не один: твои парни явятся не с толпой, но опередят ее. Если ты сын своего отца… ― я резанул себя по указательному пальцу, ― то не забыл, что я говорил о двух верах.

Ни слова не сорвалось с губ Винсента, только сжались кулаки. Он знал, что я сделаю дальше, и кивнул, подаваясь вперед. Мы давно научились понимать друг друга без лишних слов. Так легко, что порой в этом сквозит нечто мистичное.

– Тогда… ― я провел кровавую черту на его лбу, две от висков до скул, ― они помогут тебе. И я. Я нашел виновных, я их приведу. Вам нужно продержаться час или два. Сможете? Сколько у вас здесь арсенала?

– Имеющий уши… ― Он наконец улыбнулся. ― С толпой можно и говорить, Нэйт.

Наши глаза встретились снова.

– Но не если она начнет штурм.

И не если следом явится кто-то пострашнее. Но, бросив лишь: «Не вешай нос», я вышел прочь.

Чтобы вскоре увидеть двух легко узнаваемых всадников на берегу реки.

Чтобы, когда один из них лишится чувств, последовать за лошадьми в рощу.

Чтобы тот, кого мы защищали, рыжий демон, клочьями вынимал из чужой груди вязкую тьму, а потом прогонял ее слепящим светом.

…Теперь Эмма Бернфилд хрипит «Отпустите», силясь стряхнуть с горла мою руку. Но я не отпущу: приходя сюда тайно, я уже наблюдал, как озеро расступается перед ней вратами, как тварь ― та, что сейчас пугливо нырнула на дно, ― поднимается над поверхностью. Уверен… она там не одна. Но из чертового омута никто больше не вылезет.

Я позабочусь.

Пока я тащу девчонку прочь, она продолжает биться и визжать. Кусается, лепечет, что я все понял не так. Черта с два. Она получает затрещину, но не перестает упираться, то и дело зовет меня, точно пытаясь образумить. Она совсем меня не боится. А ведь боялась всегда, прятала глаза, как и подобает благочестивой прихожанке. Может, она тоже одержима?

– Вы не понимаете! Я могу… мы можем все исправить, мы…

– Так же, как начали? Как впустили к нам этих тварей?

– Мы…

Она осекается. Дрожат губы, расширяются глаза, когда я, наклонившись ближе, шепчу:

– Я никогда не верил в ведьм, девочка. И мне было очень жаль твою сестру. Но, может, кто-то вполне заслуженно ее…

Она бьет меня по лицу сама ― яростно, но по-девичьи слабо. Истошный вопль причиняет куда больше боли, как минимум, ушам:

– НЕ СМЕЙТЕ ТАК ПРО ДЖЕЙН! ОНА ЗАЩИЩАЛА НАС! ВСЕГДА ЗАЩИЩАЛА!

Криво усмехаюсь, обернувшись. Два Озера безмолвны, пусты. Неужели пустоглазая тварь настолько испугалась меня, что даже не зовет дружков? Здраво. Пусть боится.

– Отпустите… ― охрипнув, Бернфилд теперь шепчет, жадно хватает воздух. ― Мы…

– Преподобный, оставьте ее!

Вот и двое других. Как бы дико ни звучало еще час назад, объявились демон с пособником.

Тот, кого в городе узнали по красным афишам и сброшенным цепям, не приближается, тяжело опирается на старую ель поодаль. Он пристально глядит желтыми глазами и молчит. Неужели предоставил возможность разобраться со мной Адамсу? Тот уже выступил вперед. Выдернул из кобуры револьвер, наставил на меня и повторяет, обращаясь по-мирски:

– Мистер Ларсен. Отпустите, пожалуйста, Эмму. Не будем ничего усугублять.

Как всегда прохладен, как всегда вежлив, ― даже целя человеку в лоб. И непревзойденно изображает мягкую уверенность; его выталкивали из-за этого в городской совет, но он, разумеется, отказался. Адамс из тех, кто предпочитает тень, и в который раз я убеждаюсь: оттуда удобнее бить в спину. Вдвойне, если еще изображать праведника.

– Как вы могли?.. ― Не выпуская из поля зрения Райза, все же отвечаю на брошенные слова. ― Она околдовала вас? ― встряхиваю обмякшую девчонку. ― Или этот?..

– Преподобный. ― Адамс глубоко вздыхает. ― Я представляю, что вы себе навыдумывали, особенно если что-то видели пару минут назад. Но поверьте, ― рука с револьвером чуть-чуть опускается, ― вы не правы. Ни Эмма, ни кто-либо из нас не…

– В городе убили человека, ― вкрадчиво напоминаю я. ― Растерзали, когда он пытался защитить свое имущество. Странно, что одного. Это тоже не ее вина? И не вина другой, мертвой? Они ходили сюда и знают, кто здесь водится. Все вполне очевидно.

Эмма Бернфилд бешено мотает головой и получает новую оплеуху.

– Поймите же, нет! ― Адамсу уже труднее говорить своим раздражающе стерильным тоном. ― Ограбления и нападения не связаны ни с девочками, ни с мистером Райзом, ни со мной. Но мы помешаем им повториться, если…

– Кто же виноват? ― Я шагаю навстречу; девчонке приходится сделать то же. Она закрывает меня подобно щиту, и Адамс прекрасно это понимает. ― Отвечайте, живо.

– Мне это неизвестно! ― Он все-таки теряет терпение, нелепые усы даже топорщатся от гнева. ― Но клянусь, я…

– Неизвестно? Славно. ― Я крепче перехватываю горло Бернфилд и опускаю вторую руку к своему поясу. ― Вы все идете со мной. Поболтаем в большой теплой компании, или…

– У нас нет на это…

– …Или, ― с нажимом продолжаю я, ― аутодафе состоится прямо сейчас.

Дуло моего револьвера прижимается к виску маленькой дряни. Я жду, что она закричит, но напрасно; девчонка только закрывает глаза, шепча: «Господи, помоги…». Она не вправе поминать Его всуе, не вправе звать. Но смертникам многое прощается. А ей не жить.

– Господи… ― слышу уже от доктора, ― вы хуже Савонаролы. ― Он почти повторяет мои первые обращенные к нему слова: ― Как вы можете? Ваш сан…

– А вы предатель, ― эхом отзываюсь я. ― И я никогда не ждал от вас добра. Живо разворачиваемся! ― Адамс по-прежнему целит в меня, и я невольно кривлю рот в оскале. ― Моя пуля будет куда быстрее. Право, хватит вам грехов. Хватит…

– Действительно, Мильтон. Хватит.

Голос рыжего демона. Он наконец вмешался, и я понимаю: только теперь что-то действительно начнется. Крепче прижимаю ствол к виску Бернфилд, так и не открывшей глаз. Райз тем временем равняется с Адамсом, опускает его руку с оружием, затем выступает вперед. Нас разделяет чуть больше тридцати футов. Горящий взгляд неотрывен от меня.

– Ты говоришь не о том, приятель. ― Тон безмятежен, без угрозы. ― Совсем не о том. Ему… ― выразительные губы растягиваются в усмешке, неожиданно жалостливой, ― плевать, кто пригласил в город зверей. Плевать. Он лишь не хочет, чтобы винили его приятеля, мистера Законника. Мы все переживаем за друзей, попавших в беду. Каждый по-своему.

Он не делает резких движений, просто щелкает бледными пальцами. Но я уже не держу никого: Эмма Бернфилд за спинами этих двоих, возникла из воздуха и, потеряв опору, упала в траву. Она растирает руки и плечи, затекшие от моей хватки, и не поднимает головы.

– Начнем с того, ― Райз вызывающе щурится, ― что никто не будет никем прикрываться. Это не твои методы, жрец Изувеченного Бога. Верно?..

Я наставляю револьвер на него, но вполне понимаю: зря. Он говорит твердо, глядит прямо и ждет лишь повода меня убить. Что ж. Придется действовать как-то иначе. Кивнув, я неторопливо возвращаю оружие в кобуру и показываю пустые ладони. Пусть поверит. Пусть расслабится. У него манеры и ужимки гордеца, таких легко обмануть покорностью.

– Отлично. ― Он складывает пальцы в шпиль. ― Ты не глуп. У меня есть мысль. Для начала…

Он осекается на полуслове и странно, по-животному, тянет носом воздух. Хмурится, потом прикладывает руку к уху. Поначалу я не понимаю, что значит эта пантомима, но неожиданно она обретает смысл. Я тоже слышу. И чую.

– Винс… ― Раскаленная боль разливается от лба. Я прикрываю глаза ладонью.

Голоса пропали, есть только напряженное дыхание девчонки и Адамса. Стерлись в хвойной прохладе запахи: ничего не горит, нет дыма выстрелов ― пока предупредительных. Райз, наблюдая за мной, снова улыбается с жалостливым пониманием. Я ненавижу его все больше, ведь с первой брошенной фразы он был прав.

– Я бы помог ему. Он славный парень, как и ты, впрочем… Но у меня дела.

– Это твоя вина, ублюдок!

Я делаю шаг, но одергиваю себя, останавливаюсь, отступаю дальше, чем стоял. Лихорадочно ослабляю тугой ворот, выпрастываю крест и сжимаю в левом кулаке. Вспоротый ножом палец по новой кровоточит. Выродок передо мной все так же глумится, Адамс за его спиной, присев, ласково обнимает Эмму. Он и девчонка не глядят на нас, я догадываюсь, почему. Они прекрасно знают, кто победит. Но они ошибаются.

– Моя. ― Неожиданно смиренный ответ. ― Полностью. Поэтому я спасу всех или хотя бы как можно больше.

Я опять дергаюсь к кобуре, когда тонкий палец начинает что-то чертить по воздуху. Две вертикальных линии, круг меж ними, плавный завиток поверху ― каждый росчерк наливается малиновым светом. Знак закончен; Райз легко дует на него. Тот растет, чуть подплывает ко мне, зависает шагах в шести. В нарисованном круге дрожит искристое радужное марево.

– Он отправит тебя к шерифу. ― Райз кивает в направлении города. ― Лишний ствол пригодится в бою, а лишний жрец ― там, где разгорячены головы. Даже вооруженные люди слушают священников. Чуть чаще, чем других миротворцев.

Он снова прав. Прав, и, едва в сознание возвращаются запахи, среди которых уже больше пороха, из моей груди вырывается бессильное рычание. Нет. Ему не ускользнуть.

– Благородно. Но не раньше, чем вы пойдете туда со мной и все объясните.

…Я вижу: рейнджеров двенадцать, весь нынешний состав. Все они пока на ногах, сваленная мебель и обрушенный деревянный навес укрывают их от толпы с улицы. Но толпа растет, и кто-то тащит динамит. Я смаргиваю этот образ и делаю шаг, вкрадчиво уточняя:

– Это значит «нет».

– Что ж. Ты сам так захотел.

Он резко поднимает руку. В меня летит лилово-алый луч; в ослепительной яркости тонет весь мир, полный испуганного крика Эммы Бернфилд. Она думает, это конец. Думает, я обречен. Думает, то, что сжирает и пространство, и время, сожрет меня.

Но ведь я не один.

В легендах Юга много демонов и призраков. Люди, столкнувшись с ними, обращаются за защитой к ангелам, и те милостиво помогают попавшим в переплет сбежать. Слушая эти сказки, которые любил рассказывать мне старый кучер, я всегда удивлялся: почему они бегут? Почему? Победить темную тварь куда почетнее, чем просто уцелеть после встречи с ней. «Они боялись, масса Нэйт. И я бы испугался!» «Потому что ты бестолковый старый негр, ― неизменно отвечал я. ― Если Бог спасает тебя, неужели он не поможет отрубить колдуну голову? Вот мне бы помог!»

Помог бы. Я всегда знал. Знал и знаю, не слыша ни одного Его обещания в своей голове. Именно поэтому я не двигаюсь и, ожидая, пока слепящая вспышка настигнет меня, раскидываю руки. Она настигает. Бьет. И гаснет, не причинив боли.

– Что?.. ― Впервые тот, кто был так уверен в себе, отшатывается.

Страшно, когда верный револьвер вдруг впервые дает осечку. Мне ли не знать? Я усмехаюсь так же, как Райз недавно, ― с жалостью.

Он даже не понял: то, что должно было снести мне голову, не просто растворилось. Оно ушло в грудь и там изменилось до неузнаваемости. А вот суть осталась. И пора ее вернуть.

– На все воля Господа. ― Я вскидываю руку. ― Аминь.

Из центра моей ладони летит другой быстрый луч, льдисто-голубой. Поняв, что не погасит его, Райз шарахается вбок, и сияние впивается в дальнюю ель, рассыпая ее в прах от макушки до корней. То же случилось бы со мной. Или с ним. Впрочем, Великий и так валится на траву и тяжело упирается в нее руками, волосы падают на лицо. Двое ― Эмма Бернфилд и Мильтон Адамс ― открыты. Пора взять их на прицел и закончить всю эту…

– НЕТ! НЕ ТРОГАЙ ИХ!

Голос изменился, стал визгливее и выше. Не знаю, что случилось, но Райз не может встать и ползком, с трудом меняет положение, чтобы оказаться у меня на пути, под дулом моего револьвера. Он, разбитый и сдавшийся, теперь на коленях, совсем как другой, давно. Во взгляде нет злобы, ― только ужас. Пленный негр глядел иначе. Но выстрелить так же сложно.

– Они ни в чем не виноваты… я тебе клянусь. Я попросил их помощи, чтобы…

Он осекается. Алая струйка неожиданно бежит изо рта, в углу лопается несколько кровавых пузырей. Я не стрелял в него, никто не стрелял. Но огромное количество кровавых пятен разом расцветает на рубашке. Все больше. Больше. Адамс собирается ринуться вперед, но дрожащая рука поднимается в запрещающем жесте.

– Нет! Я же тебе говорил. Что бы ни случилось…

Левой ладонью он накрывает живот, сгибаясь. Я уже видел: именно так подорвавшиеся, и добиваемые штыками, и раненые осколками зажимают вываливающиеся внутренности. Весь подбородок Райза залит кровью, дуло моего револьвера все еще целит в его взмокший лоб. Но он… улыбается? Да, и это новая улыбка. Жалости нет, есть мольба о ней.

– Мне не отречься от моих богов, ― шепот едва уловим, ― хотя они предали меня. Но… ― последнее он почти сплевывает кровью в траву, оседая ниже, ― ваш добрее и зорче. Ты стал дланью Его, ты ― Его глаза. Посмотри же на меня, жрец Изувеченного Бога. Он ведь впустил меня, сам впустил сюда, неприкаянного и истерзанного. Я люблю ваш мир. Поверь, я… не…

…Не демон. Райз не опускает головы, без страха, лишь с тоской смотрит на мой крест и сам тянет к фигурке Христа окровавленную руку. И, не до конца сознавая, почему, не зная, не ошибаюсь ли, я подаю свою. Удивительно… сколько я порицал прочих церковников за возвращение в Салем и что сотворил сам, когда солдат во мне в очередной раз победил пастора. Легко отказал в пощаде тем, чьей вины даже не знаю.

– Ты сможешь встать?

Сгусток крови вырывается из его рта вместо ответа. Опираться на мою ладонь уже недостаточно, Райз падает на спину, и в этот раз Адамс бросается к нему. Я не слышу лихорадочных вопросов, не слышу окликов. Слышу другие слова, на чужом языке, и от них начинают подрагивать воздух и земля, ниже нависает мрачное небо. Шелестят дубы. Скрипят ели. Крест, которого касалась ладонь Великого, нагревается ― я ощущаю даже сквозь одежду. Меня предупреждают: что-то приближается.

…Похоже на забытый псалм ― мертвые слова, звучание которых уже не восстановить, а можно лишь представить. Окровавленные губы произносят их, а стекленеющие глаза глядят вверх, в синий сумрак. Райз умирает, неотвратимо умирает, и попытки Адамса хотя бы разодрать окровавленную рубашку не помогут. Он и не успевает. Когда губы смыкаются, в последний раз схватив воздух, с неба что-то ослепительно обрушивается, отшвыривая нас в стороны и вгрызаясь в распростертое тело. Это может быть только звездный свет. Принесенный чужими, но не темными божествами. Кем-то, чьих имен нет ни в одном Писании.

– Эмма… Мильтон… не бросайте…

Посреди леса мы остаемся втроем, с гаснущим эхом отчаянной мольбы. На траве, где только что умер волшебник, нет крови, нет ничего, а звезды все так же далеки. Я вскидываю голову, и, смеясь надо мной, одна подмигивает и срывается прочь.

Адамс учащенно, хрипло дышит, глядя на свои перемазанные алым руки. Эмма Бернфилд подползает к нему ближе и безмолвно смотрит снизу вверх, на щеке виден след моего удара. Я отвожу глаза. Мне все еще гадко от самого себя. «Я люблю ваш мир» ― стучит в ушах. Забавно… ни от одного жителя этого мира я подобных слов не слышал. Ни разу.

– Т-теперь вы… понимаете, почему мы должны помочь? Отпустите нас!

Я не успеваю ответить девчонке. Из разверзнувшихся вод Двух Озер что-то вырывается и молниеносно устремляется прочь. Вверх.

Косматых спин и огромных крыльев так много, что они закрывают звезды.

Они мчатся рычащей сворой, так, что и не глядят ни в нашу сторону, ни на сияющий знак, заметный у деревьев. Лишь две твари: одна, напоминающая крокодила, другая ― леопарда, ― медлят, лязгают на нас зубами, но другие одергивают их, зовут, указывают вдаль лапами ― чешуйчатыми, шерстистыми, пернатыми. Мы ― не их добыча, по крайней мере, не сейчас. И я знаю, куда они летят.

Звери стремительно пропадают, и над нами снова небо. Вышла луна, но вода в ближнем озере почему-то не отражает ее. Поверхность почернела, ветер больше не поднимает волн. Дурной знак. Что бы за ним ни стояло, дурной, так говорили еще в Луизиане.

– Это не он призвал их… ― бормочет рядом Эмма. ― Он молился, чтобы…

Я бросаю на нее взгляд. Она осекается.

– Знаю. Точнее, верю. Итак, какие у нас… планы?

Адамс помогает Эмме подняться, встает сам. Они замирают против меня, и он обнимает ее за плечи, заслоняет. Ждет, что я брошусь? Вторая его рука на кобуре, как и моя. Мы глядим друг на друга несколько очень тихих, холодных секунд ― так, наверное, глядели когда-то Север и Юг, скалясь в тиши задремавшего мира. Ни один тогда не уступил, их ждала война. У нас был иной путь.

– Он мой друг, преподобный. ― Слова даются Адамсу с усилием. ― Я спасу его. И мне никто не помешает.

Какая решимость, какой пыл и пафос для этого слабака-аболициониста. Впрочем, может, хватит забывать, что мы вышли из одного пекла? Север и Юг… у них, будь они людьми, действительно могли бы быть наши лица, наши голоса, наши револьверы и наши шрамы. Но образную чушь тоже пора отбросить. Нас с доктором объединяет кое-что намного важнее. Самое важное. И я решаюсь.

– Я тоже предпочел бы спасти своего. ― Криво усмехнувшись, кланяюсь на полузабытый южный манер. ― И заодно город. Идите.

Не добавляя ни слова, я направляюсь к малиновым росчеркам, все еще висящим в воздухе. У меня уже есть план, что сделать с беснующимися горожанами, и, если Райз не обманул, удастся эффектно его осуществить. А эти двое… что ж. Пусть гибнут в преисподней, в другом мире или где-то еще, плевать. Имеющий уши слышит ― но с ними мы слышим разные голоса и расходимся разными дорогами. Значит, так надо.

– Преподобный!..

Бернфилд догоняет меня на полпути к знаку перемещения. Неловко хватает за рукав, заставляет обернуться. В мою ладонь ложится «кольт» ― маленький, женский. Я приподнимаю бровь, она потупляет глаза. Так, как потупляла всегда, пока не стала кем-то другим.

– У меня другое оружие, с которым я управляюсь лучше. А вам или Винсенту пригодится несколько лишних пуль.

У воды, где я поймал ее, осталась странная одежда: доспехи, рубаха. Там же лежал старый меч. Этим она будет биться? Я мог бы расхохотаться, забыв обо всех приличиях и даже о сгущающейся вокруг тьме. Но не время ли вспомнить притчу о Давиде и Голиафе? Пареньку, кажется, хватило пращи. И я киваю.

– Благословляю. Прощайте.

Пусть так: «Прощайте», никаких лишних надежд. Я не стану прикидываться, будто безумие может кончиться хорошо. Я касаюсь сияющего символа ладонью, закрываю глаза и понимаю: это опять звездный свет. И он действительно может уносить прочь.

…Там, на баррикадах, я выпрямляюсь и снова раскидываю руки, ― как когда в меня летело колдовское пламя. Я по-прежнему не один, но уже не уповаю на Господа, я не настолько глуп. Оружейные гиганты, посмеиваясь, говорят порой: «Бог создал людей, а кольт уравнял их». Теологи бы поспорили, но так или иначе, самый дряхлый револьвер страшнее самого свирепого демона: против пули недостаточно веры, перед выстрелом равны и безбожники, и праведники. Но я страшнее и тех, и других. Не потому ли, стоит в ослепительной вспышке появиться моему силуэту и зазвучать голосу, люди просто перестают стрелять? Сначала большинство, вскоре ― все. Трещит только пламя факелов.

Для улицы, вскипающей бунтом, это почти тишина.

И твари пришли.

Стая уже рядом, миновала первые дома города. Демонов не десяток, не два, все чем-то вооружены. Их намного больше, чем нас. «Спросил Господь: “Как тебе имя?”, услышал в ответ: “Легион имя мне”». Легион.

Но рядом выпрямившийся над баррикадами Винсент с багровыми полосами на лице. Рядом все больше тех, кто проклинал рейнджеров, а ныне перезаряжает верные винтовки. Рядом тот, кого мертвый волшебник зовет Изувеченным Богом, тот, кто не дал ни одной пуле прервать мою полубезумную проповедь. Я не один. Никогда не был. И не останусь.

…Где-то Эмма Бернфилд и Мильтон Адамс шагают в черную воду ― прямо сейчас. Даже отрекшись от них, я в ответе за их души, может, потому ощущаю, как они покидают мир. Теперь я почти не сомневаюсь: в этой жертве тоже есть смысл.

И пусть она станет последней.