С прибытием цирка Оровилл заполонили мальчишки, продающие билеты. Билеты были дешевые; их, по словам отца, с охотой разбирали: кто в глуши пропустит такое? Многие горевали по Джейн, но наша вера ведь не терпит долгой скорби, и даже среди более строгих в этом отношении католиков нашлись желающие развлечься. Тем более программа была зазывной: акробаты, дрессировщики, попугай-предсказатель, клоуны и звезда ― волшебник. Афиши с ним расклеили всюду; одну отец принес домой, и я не могла не согласиться, что она привлекает: человек, окованный цепями, на кровавом фоне. Человека не разглядеть, только силуэт, светящиеся глаза и витую надпись «Великий».

Билеты для нашей семьи прислали с опрятным пареньком в красно-серебряной форме. В послании кто-то из труппы выражал соболезнования в связи со «скорбным событием» и скромно предлагал подарить немного чудес. В письме были ошибки, за что неизвестный извинился в конце, допустив еще пару огрех. А приписка: «Присутствие юной особы необходимо, я не переживу ее затворничества в горе» растрогала маму, и она принялась настаивать на походе.

Отец уступил быстро: его любопытная натура никогда не могла устоять против сцены. Я упрямилась несколько дней, колебалась, ровно пока Сэм не совершил тот поступок. Я сдалась, испугавшись, что еще немного траура ― и я сойду с ума. Уже почти сошла, раз прошептала беззащитные слова любви. Но даже когда я согласилась присоединиться, это не казалось правильным ― идти туда. К реке, где играла странная музыка и сновали странные люди с раскрашенными лицами.

Я что-то предчувствовала.

Предчувствие не уходит и сейчас, когда я опираюсь на руку отца, выбираясь из повозки.

– Эмма. ― Он всматривается мне в лицо. ― Ты в порядке?

Киваю и с трудом расправляю плечи. Бухта впереди, нужно только спуститься с холма, и в одном направлении с нами уже спешит множество горожан. Внизу нас с родителями и доктором, тоже получившим особое приглашение, встречает юноша ― длинноволосый метис в красной форме, как у посыльных. Он, поклонившись, выдергивает нас из толпы, у которой проверяют билеты его сослуживцы ― плечистые и высокие как один, похожие на крупных обезьян.

– Лучшие места, мисс, за мной! ― Сверкает улыбка.

Обращается метис почему-то ко мне.

Он приводит нас на берег. Места действительно лучшие, первый ряд, впрочем, условный: просто длинный мыс против сцены. Здесь расстелили покрывала, разложили подушки. Участок вмещает человек двадцать ― «главных гостей», по словам нашего сопровождающего. Прочей публике предстоит расположиться на траве подальше, чем и объяснилась дешевизна билетов. Забавно: обычно плавучие театры организовывают залы, наспех сколачивая трибуны, иногда разбивая шатры. Циркачи же воспользовались хорошей погодой.

– И звезды, мисс. Звезды. Мы не мешаем зрителям поглядывать иногда на звезды! ― добавляет метис, опять обращаясь ко мне.

Корабль таинственно высится перед нами. Его развернули, так что сцена довольно близко. Она светится огнями, по углам столбы, меж которыми натянуты канаты. Я разглядываю пространство, задрав голову и даже отвлекшись ненадолго от мыслей: все-таки ни разу не видела цирков. Бродячие не заезжали в Оровилл, а о плавучих я не подозревала. Хочется спросить нашего спутника, существуют ли вообще другие такие. Но метис уже исчез. Остается только ждать. Свет ― яркий, теплый ― играет на сюртуках отца и доктора. Адамс, кажется, в приподнятом настроении, во всяком случае, морщина меж его бровей, столь заметная в последние дни, сгладилась.

– Вы не удивились, что вас пригласили индивидуально? ― спрашивает его отец.

– Ничуть. Я знаю, от кого это приглашение.

– И от кого? ― Отец вскидывается. Сам он ломал голову над вопросом с первого дня.

К моему удивлению, доктор усмехается довольно загадочно.

– Всему свое время.

Бухта заполняется: среди почетных зрителей мэр, казначей, Редфолл и преподобный, среди прочих ― не только вся «новая аристократия», но и масса людей попроще. Многие, видимо, предупрежденные об особенностях рассадки, принесли пледы и еще что-то, на чем можно устроиться. Кто-то обосновался на траве позади «лучших мест», кто-то предпочел склон холма, откуда наблюдает сцену через трубы и бинокли. Берег постепенно превращается в людское море, которое нет смысла пересчитывать по головам, но приблизительно я могу сказать: сюда набилась четверть Оровилла, не меньше. Здесь ли Сэм? Мысль колет. Не хочется даже напоминаний об Андерсенах, не то что встреч. И я сажусь как можно прямее, перестаю оглядываться. Точно от этого стану невидимкой для человека, любившего лишь мою сестру.

Мне нужно прятаться не от него. Но я этого еще не знаю.

Оркестр на верхней палубе играет марш, льющийся потоком игристого вина. У отца загорелись глаза; он сейчас, как ребенок, не отрывает взора от пока пустой сцены. Он счастлив впервые за последние дни, от этого тошно и радостно одновременно. Я разрываюсь меж этими чувствами, незаметно сжимаю кулаки. Музыка крепнет. Плещет. Вспенивается искорками. И все ярче струящийся золотисто-красный свет.

Первыми появляются разрисованные комедианты. Двое чернокожие, двое белые, в ногах у них путаются два пуделя, причем черный одет в синюю форму армии Севера, белый ― в серую Южную. Клоуны шутливо наскакивают друг на друга и спорят на разные голоса. Они падают убитыми ― и пружинисто вскакивают. Палят друг в друга из винтовок цветами и водой. Зрители хохочут, улыбалась даже я. Мне больше всего нравятся собачки: они и ходят на задних лапах, и пляшут, и падают ― одновременно с «убитыми» хозяевами. В конце концов под барабанный бой клоуны выкатывают на сцену карнавально-пеструю пушку. Туда они, еще поспорив и подравшись, заталкивают самого низенького из своих. Наклоняют дуло ― и пудели тоже прыгают в нутро. Барабаны стучат громче; пушку поднимают, устремляя к небу. Один из оставшихся клоунов оседлал ее, как лошадь, и воинственно машет руками.

Музыка, достигнув пика, резко смолкает. Несколько секунд слышно лишь аханье публики, потом пушка под громкие возгласы выпаливает в небо, и там вспыхивает салют. Пылающие цветки тают, искры ― прохладные, а не обжигающие, ― сыплются на нас. Парочку я ловлю в ладонь, и они, подмигнув, тут же исчезают. Вокруг люди завороженно тянутся вверх, тоже хватают крохотные звездочки. Лишь некоторые зрители, наиболее разумные, пугливо вертясь, шепчут: «Где парень? Где собаки?». Ответа нет: стоило последним огонькам покинуть небо, сцена тоже погасла. Корабль стал черным остовом, тенью из колеблющихся теней. Он кажется теперь еще больше. И с него не слышно никаких звуков.

– Невероятно, ― шепчет отец. ― Это что такое? Они что…

Слова обрывает новый залп, напоминающий выстрел. Оживают скрипки, сцена вспыхивает, но клоунов и пушки там уже нет. В центре замер человек ― плечистый старик с красными кончиками усов и в красной же форме с эполетами. Старик величественно скрестил на груди руки и поглядывает на нас с нескрываемым удовольствием. В нем есть что-то… монаршее.

– Амба! ― раздается его зычный крик.

Хлопок огромных ладоней ― и, как по волшебству, с неба спускается, держа зонтик, давешний клоун. Пуделей в серой и синей одежонке он чинно прижимает к себе свободной рукой. Приземлившись, клоун кланяется, делает комичный книксен бородачу и удирает со сцены. Оставшись в гордом одиночестве, мужчина снова смотрит на нас сверху вниз.

– Добро пожаловать на «Веселую весталку», дамы и господа. ― Голос несется над нами, будто усиленный. ― Добро пожаловать на Мистерию Мистерий. Вам понравилось начало?

Ответ ― аплодисменты и крики. Многие повставали с мест и тянут шеи к сцене. Дети восторженно визжат, кое-кто свистит и уже вопит «Бис!».

– Он сказал «амба»! ― Отец склоняется ко мне. ― Это «достаточно» на каком-то из славянских языков. У него вполне могут быть русские корни, такой размах только у русских!

– Огюст Бранденберг, ― продолжает мужчина, ― ваш покорный слуга, ― он кланяется, ― рад посетить эти края. Вы так щедры, вас так много… Мы задержимся. Если захотите.

– Хотим! ― доносится сзади. Даже несколько мужских голосов с берега не так сильны, как один со сцены, и все же их слышат. Огюст Бранденберг улыбается.

– Славно. Тогда… ― Он оборачивается к оркестру, поднимая руку. ― Да будет шоу!

Рука стремительно опускается, и воздух врывает удар литавр. Свет снова гаснет, но лишь на миг; когда огни ― теперь бело-синие ― зажигаются, сцена пуста, будто Бранденберг провалился сквозь землю. А потом вновь нежно играют струнные, которые сопровождает что-то вроде робкого треугольника. И мистерия действительно начинается.

…Мы видим с полдюжины огромных песочно-золотистых кошек с кисточками на ушах. Дрессировщица-негритянка в зеленом рассаживает их по высоким тумбам, заставляет прыгать через огненные кольца, легкими щелчками хлыста в воздухе выверяет каждое движение. Девушка улыбается, задорно покрикивает и, наверное, кажется мужчинам хорошенькой, ― столько в ней живости; она похожа на своих подвижных, гибких зверей и без страха обнимает, гладит, дразнит, дергая за хвост, то одного, то другого. Рыси не смеют на нее рычать.

…Мы видим могучего индейца в накидке из шкур: сменяя негритянку, он на себе выносит на сцену громадную клетку. В клетке четыре койота ― спокойные все как один. Рычание и вой поднимаются, лишь когда койоты чуют кошачий запах; тогда негритянка щелчком выдворяет рысей за занавес, удаляется и сама, мимолетно хлопнув товарища по плечу. Силач ставит клетку, выпускает зверей. Они глядят равнодушно, будто мы не стоим их внимания: не бросаются, не пытаются удрать, не скалятся. Койоты просто начинают ходить вокруг хозяина, держась друг от друга на одном расстоянии, быстрее, быстрее, быстрее. Миг ― и они уже бегут, сливаясь в серое кольцо. Человек спокойно стоит, обратив взор вверх. Свет почти не отражается в его глазах.

В круговых перемещениях зверей есть нечто магическое. Музыка тихая: играет лишь пара флейт, за ними слышно: силач-индеец что-то бормочет, гортанно и низко. Потом, издав короткий рык, он садится, точнее почти падает на колени. С ним садятся и койоты, как и хозяин, задирают морды к небу и… начинают выть. Впрочем, в звуках слишком много переливов, необъяснимой мелодики, завораживающе жуткой красоты, чтобы назвать это воем. Нет. Это пение. В программе номер так и значился: «Поющие койоты».

– Черт, этот тип управляет ими, да, Селестина? ― Отец, видимо, поняв, что я не лучший собеседник, обращается к матери. ― Феноменально!

Звуки околдовали, обездвижили публику. Мы слушаем песню дикости и цивилизации, Зверей и Человека, ставших едиными, и поет ее нам сама ночь. Но вот песня обрывается, и пятеро ― силач и койоты ― одновременно встают. Публика аплодирует. Индеец принимает восторги ровно, лицо хранит отстраненное выражение до самого исчезновения со сцены. Клетку он уносит на плечах, звери бегут следом. Освещение снова меняется: становится зеленым.

…Мы видим «Адама и Еву» ― гимнастов в телесных костюмах; у обоих на шее по змее. Твари крупнее живущих в Зеленом мире, крупнее и страшнее, несмотря на то, что, как и койоты и рыси, безоговорочно покорны артистам. Мужчина и женщина улыбаются нам и друг другу, поднимаются по веревочным лесенкам на угловые столбы. Под музыку, ставшую бодрой и громкой, двое танцуют там, меж небом и водой. Танцуют на натянутом канате, двигаясь навстречу; даже с такого расстояния я вижу мертвенный блеск чешуи, вижу, как с людскими телами, подчиняясь ритму, изгибаются змеиные. В миг, когда «Адам» и «Ева» встречаются ровно на середине пути и сплетаются в объятии, сплетаются и змеи. Зрители вопят в совершеннейшем экстазе, хотя кое-кто шепчет с отвращением: «Богомерзко!». Но даже преподобный Ларсен улыбается и позволяет себе пару хлопков.

…Номеров много, каждый необычен. Появляющиеся меж ними клоуны вызывают всеобщий смех, но я обращаю на сценки-вставки все меньше внимания, равно как и на основное действо. Меня не привлекает ни жонглирование, ни огнеглотание, ни синий ара, предсказывающий приглашенным на сцену зрителям будущее. Что-то тревожит, приподнявшееся было настроение падает.

Я нахожу руку отца и сжимаю ее.

– Эмма?..

Не поворачиваюсь, боюсь встревожить его выражением лица. Мне просто так спокойнее, насколько вообще это возможно для моей измученной души. Сцена снова гаснет. Затем зажигается тревожный красный свет. Пришло время Великого. И кончилось мое время…

…Первое, что открывается взору в кровавом сиянии, ― большая пустая рама. Она парит в воздухе, хотя наверняка ее поддерживают незаметные нити; не для того ли, чтобы скрыть их, приглушили освещение? Прямоугольник подрагивает; на золоченом дереве пляска тусклых бликов. Скрипки начинают играть что-то вкрадчиво-нервное, и на дальнем конце сцены появляется человек, которого я узнаю. Метис, проводивший нас до берега. Он выступает из тени и плавно разводит руки; галуны на одежде сверкают. Вот он достигает рамы… берется за нее, будто силясь сломать… и перешагивает край.

Пустота вспыхивает, идет беспокойными волнами. Облик метиса начинает искажаться; из несуществующей картины выходит уже другой человек, которого с первым роднит лишь длина волос. Изменился даже их цвет: тяжелые крупные локоны пламенно-рыжие. Мужчина высок и строен, веснушчат и бледен. Он одет в белую рубашку и брюки, за спиной стелется синий плащ. Пока зрители тянут шеи, пытаясь понять, куда исчез метис, я не могу отвести от незнакомца взгляда. Его глаза ― желтоватые глаза хищной кошки ― пылают.

И они устремлены прямо на меня.

Зрители, не разгадав трюк с превращением, начинают хлопать. Великий кланяется, а когда выпрямляется и опять разводит руки, из рукавов вылетают пять крупных мотыльков. Мужчина хмурится, что-то бормочет и кидается ловить насекомых. Удается поймать только одно, с ним Великий и замирает в напряженной позе, припав к настилу. Вновь разворачивается к нам, демонстрируя руки, меж которых должна биться бабочка. Разводит пальцы, и…

От ладоней летит вверх язык пламени, разрастается и превращается в птицу. Махнув крыльями пару раз, птица ― феникс ― устремляется к берегу и, став еще больше, камнем падает прямо на нас. Доктор и родители пригибаются, я тоже. Птица задевает меня крылом по волосам, мимолетно обжигает мочку уха. Я вскрикиваю. Но не от боли.

Голос Эйриша, вечно живого и вечно мертвого, отдается в голове. Я выпрямляюсь и понимаю, что Великий вновь жадно, пристально, весело глядит на меня. Мне не сбежать.

Он продолжает фокусы: мешает колоду карт и ищет недостающие у зрителей дальних рядов. Отправляясь за этими картами, он заворачивается в плащ, исчезает и возникает в нужных ему местах. Учтивые вопросы вроде «Не у вас ли семерка червей?» зычно разносятся там и тут. Я отлично его слышу и боюсь, что вот-вот он подойдет ко мне, но волшебник избегает «лучших мест». Сзади он вовсю любезничает с дамами, выращивая им цветы прямо из воздуха, и красивыми взмахами рук заставляет детей парить над берегом. Малыши визжат и смеются, их родители либо смеются тоже, либо испуганно причитают и крестятся.

Великий исчезает, мерцнув вспышкой, чтобы вернуться на сцену. Туда к тому времени выносят большой деревянный ящик с прорезями, а рядом появляются две чернокожие женщины. Впрочем, я понимаю, что ошиблась, когда это приближается к краю сцены. Негритянка одна: у нее пара рук и пара ног, зато две головы и широкое, сросшееся из двух тело. Дицефалы. Сиамские близнецы. Великий пожимает женщине… женщинам… руку, целует поочередно каждую в щеку. Галантно приобнимает негритянок за сросшиеся плечи и провожает до ящика, услужливо откидывает крышку. Дамы поглядывают лукаво, колеблются, но он упрашивает. Тогда они ложатся в ящик, и волшебник запирает его. В прорезях видны шоколадного оттенка ноги и руки, видны головы. Сияют белоснежные улыбки. Великий отходит за сцену. Когда он возвращается, в руках топор. С этим оружием он направляется к ящику; водевильная злодейская ухмылка играет на бледном лице.

– О господи…

– Что он хочет?

Это слышно с разных сторон. Трап предусмотрительно убран, иначе, не сомневаюсь, добросердечные горожане уже сколотили бы отряд спасения и взяли корабль штурмом. Но остается только ждать. Волшебник заносит топор ― очень-очень острый и, кажется, с застарелыми разводами крови.

– Остановите его! ― вопят на разные голоса.

Трещит рассекаемое дерево. Люди кричат, а волшебник снова заносит оружие. Удар. Еще удар. Полудюжиной таких Великий раскраивает ящик вдоль и удовлетворенно оглядывает разлом. Лежащие женщины продолжают как ни в чем не бывало улыбаться, дружелюбно и даже кокетливо поглядывая на своего мучителя. Это тем более жутко, учитывая, что он уже, поднатужившись, раздвигает половины ящика.

– Как?! Как, черт возьми?! ― Отец приподнялся, нетерпеливо ерзает. ― Они должны истекать кровью!

Должны, но не истекают. Последние сомнения в том, кто передо мной, рассеялись. Я уверена: для светоча фокус прост.

Убедившись, что все насладились зрелищем разрубленных негритянок, он сдвигает половинки ящика обратно. Склоняется, шепчет что-то, водя по зияющей трещине длинными пальцами. Потом выпрямляется, снимает крышку и как ни в чем не бывало подает руку абсолютно целым «сиамкам», помогая встать. Женщины разворачиваются к зрителям, демонстрируя: две руки, две ноги, две головы и сросшееся тело. Наряд открытый: пышное платье винного цвета выше колен, подобное наденет даже не каждая продажная женщина. Оно доказывает, что обмана нет: с таким подолом негде было бы спрятать конечности, а глубокое декольте подчеркивает одну на двоих пару пышных грудей. Негритянки шлют поцелуи толпе, с удовольствием купаются в овациях. Великий, опираясь на топор, скромно стоит позади. Вдруг он, вскинувшись, вздрагивает, ― и с ним вздрагивают все. Скрипичная музыка резко сменяется барабанным боем. Опасность, опасность!

Фигуры в темных одеждах бесшумно спрыгивают сверху, со столбов. Двое подлетают к негритянкам и волокут прочь со сцены. Женщины сопротивляются, и каким же ужасом искажаются их лица, когда двое других скручивают Великого и начинают обматывать цепью. Он бранится и извивается, но тщетно: колодки смыкают на руках, потом на ногах, наконец завязывают рот. Многие зрители вскакивают. Теперь и отсутствие трапа не остановит горожан от попыток прийти на выручку, но порыв пресекает возвращение еще двух теней: с собой те тащат новый ящик в человеческий рост. Ящик обит железом. Похож на саркофаг.

Барабаны стучат, ритм неуловимо гипнотизирует. Поднявшиеся было смельчаки садятся, завороженно таращатся вперед. Великого укладывают в железный гроб, задвигают крышку. Стук смолкает, и в наставшей тишине одна за другой лязгают пять металлических заклепок. Тени с натугой поднимают ящик, подходят к краю сцены и… бросают ношу за борт. Да, они действительно бросают ящик, где находится скованный живой человек, в реку. Мне слышен плеск, а кто-то, наверное, даже видит, как волшебник уходит под воду, как по Фетер расходятся круги. За звуком падения снова липкая тишь. Погасла сцена.

Сердце колотится; не понимаю, что страшнее, ― если рыжий человек не выберется из реки или если вернется. Люди неистовствуют: одни лезут вперед, другие их удерживают. Кто-то рвется сигануть в воду, но на нем с визгом повисает женщина, вероятно, его же супруга.

– Спасите ирландского парня! ― басит какого-то мужчина.

– Он же захлебнется! ― вторит женщина.

– Вы спятили!

– Зовите рейнджеров!

– Шериф! Шериф!

Люди перепуганы всерьез. По бухте гуляет ветер, шумит река, а твари… жуткие мифические твари, украшающие борт «Веселой весталки», светятся, скалятся, вот-вот перестанут быть просто рисунками и, ожив, ринутся на берег. Кто-то молится. Я зажмуриваюсь и прижимаюсь к отцу, он обнимает меня за плечи, неуверенно утешая, но…

– Смотрите!

Новый всплеск не такой тяжелый, как когда бросали ящик. Видимо, кто-то все-таки рванул в реку спасать Великого. Редфолл? Поступок в его духе, но, не желая ни в чем уверяться, я не открываю глаз. Сижу недвижно, содрогаюсь от озноба. Вокруг просыпается притихшее было море звуков. Вздохи. Крики. Слова.

– Смотрите, смотрите…

Вспышка перед сомкнутыми веками ― кажется, осветили сцену. Я открываю глаза и вижу одинокую фигуру, замершую в сияющем круге на носу корабля. Я ошиблась: никто не нырял в Фетер, скорее из нее кто-то… выпрыгнул?

– Это он! Он! ― доносится из-за моей спины. ― Живой парень!

Великий кланяется. С мокрых волос капает; руки и ноги свободны; ни следа цепей. Он выпрямляется, задумчиво, точно в недоумении, кто это на него уставился, оглядывает нас и, наконец, кланяется во второй раз ― плавно и глубоко.

– Спасибо! ― звучит зычный голос, который я знаю. ― За тревогу и веру, за любопытство и, в конце концов… ― усмешка, ― за доллары. Надеюсь, вы поняли суть Мистерии Мистерий. Впустите ее в душу. Рвите ваши цепи, господа и дамы. Поступайте, как велит сердце, не позволяйте заточать вас в темницы. И тогда вам не будет страшно ничего, даже смерть. А теперь… ― он поднимает брови, ― похлопаете? Обожаю аплодисменты.

Оркестр грохочет маршем. Снова люди вскакивают, и тянут шеи, и хлопают, и топают, и вопят «Браво». Встал даже доктор. Отец нетерпеливо тянет вверх и меня, шепча:

– Поднимись, Эмма! Ты же ничего не видишь!

Я поднимаюсь, и желтые глаза волшебника сразу устремляются прямо на меня, только на меня. Он кланяется публике в третий раз, особенно низко, но распаленный рассудок подсказывает: поклон тоже мой.

«Здравствуй, Эмма. Ты готова?»

Не стоило идти на Мистерию Мистерий. Жаль, окончательное понимание настигает лишь сейчас, когда я остолбенело застыла меж отцом и доктором и гляжу вперед. На человека, только что восставшего из мертвых, ведь как иначе назвать появление со дна реки того, кого швырнули туда скованным? Он Великий. Эскапист, мастер побегов. И он, конечно, умеет сбегать из каменных саркофагов. Даже тех, что зарыты в землю в других мирах.

Рубашки на нем нет; по коже стекает вода. На губах улыбка, и клянусь: только что он подмигнул. Публика все распаляется. Кто-то лезет вперед, норовя свалиться в реку, и загораживает меня. Это мой единственный шанс. Я беру отца за руку и шепчу:

– Давай уйдем. Пожалуйста, немедленно уйдем. Мне дурно…

И будет еще хуже.

– Глупости, дочь моя. ― Едва слышу за стуком сердца. ― Потерпи немного, Великий выступил последним. Надо поблагодарить мистера Бранденберга, правда? За приглашение.

Он прав по всем законам этикета. Вот только зачем какие-либо наши законы жителю Зеленого мира? Мертвому жителю. Я окликаю маму поверх папиной головы, повторяю слова о дурноте заплетающимся языком, ― пока красующегося волшебника отгораживает толпа зевак, куда влился доктор Адамс. Мама пытливо вглядывается в меня, хмурится, но наконец уступает.

– Ох… Ну хорошо, милая. Поедем вперед. За отцом пошлем повозку обратно.

– Женщины! ― ворчит отец. ― Что за горе с вами вечно. Ладно, отбывайте…

И он тоже пропадает в толпе. Я, дрожа, стискиваю мамино запястье, тащу ее прочь. Ноги заплетаются. Колени словно превратились в студень.

– Да что с тобой, родная?.. ― летит в спину. ― Подожди!

Мелькают лица, режут слух голоса. Спотыкаюсь, снова спотыкаюсь, упрямо продвигаюсь дальше и молчу. Молчу, даже когда вдруг налетаю на кого-то, и этот кто-то тревожно окликает: «Эмма?». Меня пытаются взять за руку холодной легкой рукой. Удержать. Но я не даюсь.

– Оставьте меня, оставьте!

Проклятье! Проклятье, лишь одно из многих, сегодня обрушенных на меня. Я кидаю на Сэма Андерсена взгляд и торопливо иду дальше, почти бегу, путаясь в платье. Мама, будто поняв что-то, не отстает, не останавливает, не ропщет. Толпа смыкается позади, возможность нас преследовать отрезана. Я не успеваю даже заметить, один Сэм или с родителями. Впрочем, это уже совсем неважно. Ничего не важно.

Вскоре музыка стихает. Мы с мамой поднимаемся на холм, где оставили повозку. Лицо остужает ветер, можно передохнуть. Я смогла. Спаслась. Отсрочила что-то.

Надолго ли?

– Милая… ― Мама останавливается рядом и берет мое лицо в ладони. ― Милая, ты так бледна, будто увидела призрака. Или что-то хуже? Тебя испугал мистер Великий?

Кусаю губы и силюсь не заплакать. Испугал. Вот только испугал ― не то слово, не отражает и трети сути. Я оборачиваюсь в сторону темной Фетер. С высоты цирковое судно ― как сгусток колеблющегося желто-красного пламени. Адского пламени. И демону нужна я.

Едва поднявшись к себе, я начинаю исступленно молиться ― падаю перед распятьем. Я не знаю, что именно так потрясло меня, не могу рационально объяснить. Наверное… сила, ослепляющая потусторонняя сила, пропитавшая каждый номер Мистерии. Для горожан увиденное ― ловкие фокусы, стоящие пары долларов и совета соседям тоже сходить. Я же знаю правду, одна знаю правду: это не фокусы, а колдовство, колдовство мира, уже убившего мою сестру. Хуже того, поговорив с мертвецом в Саркофаге, я спуталась с тем миром, дала обещание, следствий которого не поняла. Теперь он… нет, не он, а оно, прикидывающееся человеком существо с мелодичным голосом, пробралось сюда. И может сделать со мной что угодно.

Слова «Господи, помилуй» застревают в горле, когда раздается стук в дверь. С усилием выпрямляюсь, медлю, прежде чем отозваться, и просто вглядываюсь в темнеющий на стене крест. Как хрупка распятая фигурка, как величественна даже в этой хрупкости. И как жалка я.

– Эмма, отец вернулся! ― Мама стучит снова. ― Впусти меня, пожалуйста.

– Я… устала. Я ложусь спать.

– Эмма, нам нужно поговорить. Пожалуйста… не мучь меня.

Покоряюсь умоляющей интонации: чему повредит разговор? Но, открыв дверь, замечаю: мама сменила темное уличное платье не на голубое домашнее, а на серое ― сдержанное и все же парадное. Поблескивают клипсы, волосы убраны в прическу. Дурное предчувствие, приглушенное молитвой, возвращается.

– Ты в порядке? ― Мама нежно и тревожно приглядывается ко мне. ― Представляешь, Генри привез гостей. И каких гостей…

Сэм. Догадка ужасна. Приехали Андерсены, и придется посмотреть их сыну в глаза, посмотреть и вспомнить, как горчил на моих губах поцелуй, предназначенный другой. Я ведь все еще слышу собственный глупый лепет: «Я люблю тебя. Люблю. Люблю», ― слышу и задыхаюсь. Но все оказывается хуже, намного хуже, чем я могу вообразить.

– Заехал доктор Адамс. ― Мама заводит за ухо прядь моих волос. ― Волнуется о нас, хочет подбодрить. Привез кое-кого, с кем дружил на фронте, того самого… мистера Великого. Он иллюзионист, его по-настоящему зовут Амбер Райз, и он сегодня с нами ужинает. Очаровательный джентльмен, такой веселый! Здорово, правда?

Пол уходит из-под ног. Хватаюсь за мамин локоть, липкий озноб пронзает насквозь.

– Мама… ― выдыхаю ей в самое ухо. ― Плохо, голова… Можно я не буду спускаться?

– Ох, девочка моя…

Она прижимает меня к себе, гладит, помогая устоять. Щемит сердце от этой нежности; только бы не заплакать, ведь нежность обречена на что-то очень, очень скверное. Я выпрямляюсь сама. Прежде чем я повторила бы «Можно?..», мама берет меня за плечи.

– Послушай, Эмма. ― Она с явным трудом подбирает слова. ― Послушай, хотя это будут мало отличаться от того, что говорит пастор. Я знаю, что с тобой творится. Знаю. Понимаю.

Да ?..

– Нам не хватает Джейн, Эмма. ― Голос срывается, но мама собой овладевает. ― Всем нам, разница лишь в том, что мы с отцом немного… огрубели, не так хрупки, пытаемся следовать утешающим заветам церкви. Он может заниматься пароходами, я могу тоже делать дела и прятаться. И у нас есть еще ты, наше яблочко… понимаешь?

Киваю, хотя слова подобны шуму, лишенному смысла. Я уже знаю, к чему они ведут.

– Эмма. ― Мама удерживает мои руки. ― Не замыкайся. Не надо так, прошу. Джейн хотела бы, чтобы ты жила. Я знаю.

Джейн хотела бы многого, мама. И ты не знаешь об этом ничего, как и я. Я блекло, безнадежно улыбаюсь. Мама сжимает пальцы крепче.

– Теперь тебе жить за двоих, Эмма. И пожалуйста…

«Жить за двоих». Похоже на правду. А дальше умереть за двоих? Я закрываю глаза.

– Пожалуйста, спустись. ― Мама целует меня в лоб. ― Не наряжайся, не надо, просто спустись. Поужинай. Тебе будет интересно и, может, станет легче. Мистер Райз добр и обаятелен…

Мистер Райз пришел не утешать нас в скорби, мама. Мистер Райз приехал в город не веселить публику, мама. Мистер Райз заберет твою вторую дочь, мама. Скоро.

– …А как только ты скажешь, что устала, никто не станет тебя удерживать. Я не разрешу.

Она выпускает меня, и несколько секунд мы глядим друг на друга. Потом мама выходит, а я падаю обратно на колени.

Я выйду к нему, мама. Выйду. Лучше так, чем снова слышать его голос в своей голове.

Нас знакомят, и Амбер Райз галантно целует мне руку, говоря, что очарован. Мы садимся за стол, и мне начинает казаться, что догадки ошибочны. Великий не обращает на меня внимания; его занимает что угодно: еда, обстановка, отцовские комплименты фокусам, акцент кухарки, доктор Адамс. Что угодно и кто угодно, но не я.

– Ну, ты впечатлен? Впечатлен? ― интересуется он, тряся шевелюрой и перевешиваясь через край стола, хотя доктор сидит рядом. ― Я помню, как ты хватался за сердце, когда в Сан-Франциско я показывал фокус с ледяным кубом. Утешься, я его забросил. Скука.

– Вы выбирались изо льда? ― Мама с ужасом глядит на него. ― Но это опасно! Вас может парализовать!

И вообще ваши номера такие страшные…

– Они не только страшные! ― Амбер Райз назидательно поднимает палец. Белые манжеты оттеняют золотые веснушки. ― Они еще продуманные и отработанные. Поэтому, ― он шлет маме ласковую улыбку, ― за меня не нужно бояться. И тем более за тех, с кем я выступаю. Марси и Золи, негритянки, которых я сегодня распилил, безоговорочно мне доверяют вот уже три года. К слову… ― фыркнув, он вдруг по-мальчишески пихает доктора в бок, ― я подумываю жениться на одной из этих красавиц, только никак не выберу. Возьмешь вторую? Ты же по-прежнему холост?

Он смеется, и обычно сдержанный доктор смеется с ним. Отец тоже улыбается, качая головой, и начинает рассуждать над здравым вопросом, позволит ли церковь подобный брак. Беседа оживляется. Я могу в ней не участвовать и пользуюсь этим: вглядываюсь в незнакомца, по-хозяйски развалившегося за нашим столом.

Великий производит впечатление балованного богача: манеры изящны, как у жителя большого города. Столь же изысканное существо я знаю лишь одно ― Флору Андерсен; наверное, иллюзионист поверг бы ее в восторг. Меня же он страшит, потому что я слышу его зов, тот самый голос из Саркофага. Амбер Райз и Эйриш Своевольный Нрав едины. Или…

Или я безнадежно помутилась рассудком от горя? Что если весь Зеленый мир, легенда о Жанне, странное путешествие ― просто…

– Что? Как мы познакомились с доктором? ― Смех Райза врывается в сознание и сметает слово «сумасшествие». ― О. Удивительная история!

Он зачем-то берет салфетку и взбрызгивает виски. Подносит ткань к правой щеке, принимается что-то неторопливо стирать и одновременно продолжает говорить. Лицо принимает особенно живое выражение, глаза вспыхивают ярче.

– Как-то в бою близ Батон-Руж меня героически контузило. Я, несчастный и потерянный, бродил меж рот, не помня свою. Набрел на него, он позволил мне переночевать в его палатке, а потом…

– А потом южане напали, ― грустно продолжает доктор. ― В крайне неудачный момент, мы были не готовы, они подпалили нас, как дичь в лесу. Меня чуть не убили, но Амбер спас мне жизнь. Спас и…

– Спас героически, док, ― самодовольно повторяет любимое слово Райз, продолжая тереть щеку. ― Рискуя собой. И теперь… ― артистичным жестом он бросает испачканную чем-то бежевым салфетку на стол и подается вбок, ― мы носим этот знак.

Фамильярно навалившись Адамсу на плечо, Великий почти касается виском его виска. В миг, когда это происходит, я понимаю: щеку иллюзиониста уродует такой же длинный багровый полумесяц, как и щеку доктора. Шрамы продолжают друг друга, точно нанесены одним клинком.

– Я, конечно, прячу увечье. ― Райз как ни в чем не бывало выпрямляется. ― Мой грим не боится воды, на него действует разве что алкоголь. И все же… ― губы трогает улыбка, ― в этом видится некий высший смысл. Разделить с кем-то рану удивительно… правда, мисс Бернфилд?

Желтые глаза лукаво глядят на меня: «Поняла? Все поняла?». Взгляд других глаз ― черных и тоскливых ― оживает в памяти: «Воскресить вечно живого и вечно мертвого может лишь тот, кто разделил с ним одну рану». Одну рану, так сказала Кьори Чуткое Сердце и добавила, что соратники правителя мертвы. Она понятия не имела, насколько ошибается.

«Ты сделаешь все не хуже Джейн… мы так славно все продумали». Продумали. Вдвоем. Насколько чудовищен их план? Насколько, если его цена ― воскрешение?

– Да, удивительно. ― Голос звучит как неживой; я поднимаюсь, борясь с мгновенным головокружением. ― Но… я очень устала. Меня слишком впечатлило представление. Я пойду, лягу… извините. Хорошего вечера.

Мама держит обещание: меня не останавливают. Все так же нетвердо я выхожу из-за стола. По лестнице я почти бегу, в комнате ― снова падаю перед распятьем.

Господи, помилуй.

Господи, помилуй меня, помилуй доктора, помилуй мой бедный город.

Господи… ты же не позволишь причинить кому-либо вред?

…Он приходит два часа спустя ― просто появляется, когда я мечусь в постели, тщетно пытаясь забыться сном. Он бледен; лунный свет играет в его волосах. Стоя у самого окна, он глядит устало и мирно.

– Эмма. Я знаю, что ты не спишь. И я знаю, как тебе страшно.

Подтягиваю одеяло к груди и сажусь. В висках стучит, руки взмокли. Я с дрожью вглядываюсь в силуэт. Амбер Райз ― Эйриш Своевольный Нрав ― вдруг слабо улыбается.

– Прости, что испугал тебя, я не хотел. Но твоей сестре понравилось бы такое мое появление и Мистерия. Знаешь, Джейн очень хотела ее посмотреть.

Заворачиваюсь в кокон одеяла плотнее. Надо закричать, позвать слуг: он не вправе приходить сюда, не вправе мучить меня, не вправе напоминать о моей Джейн. Молчу. Сутулюсь.

– Ты уже знаешь суть послания на Саркофаге, верно? Жрица сказала, вы говорили об этом. Значит… ― он даже не ждет ответов, ― ты поняла также, кто мне нужен. Как можно скорее. Ты должна провести Мильтона в Агир-Шуакк: воля Омута не впустит его одного. Моего лика она не знает, да я и не могу ходить вашим путем. А своим не могу никого привести.

Луна уходит за тучу. Рыжие волосы Великого блекнут, но глаза по-прежнему сияют во мраке. Страшное зрелище; я быстро крещусь. Знамение придает мне немного сил.

– Что это будет? ― Я сглатываю. ― Доктору перережут горло? Вырвут сердце, как…

Как страшный человек в Змеиной лощине. Я готова произнести «Мэчитехьо», но осекаюсь, едва вернувшаяся луна освещает лицо Великого. Оно болезненно исказилось.

– Что?! ― Он порывисто делает шаг к моей постели и тут же застывает. ― Что ты сказала? Ты… решила, что я убью Мильтона, чтобы воскреснуть в своем мире?

Он неотрывно глядит на меня; я гляжу в ответ. Мучительно ищу во взгляде фальшь, но не нахожу: он действительно разозлился, действительно недоумевает. И сейчас он кажется юным, намного моложе, чем на сцене или в нашей столовой. Будто не старше меня.

– Да, ― наконец прямо отвечаю я. ― Именно так я и подумала, увидев ваше колдовство. То, что вы делаете, страшно. Вас сожгли бы на костре, если бы люди поняли, что вы их не обманываете. Я не сомневаюсь: вы опасны.

– Юная Эмма. ― Он, опять шагает ко мне и останавливается, заметив, что я дрожу. ― Я понимаю, что наш мир испугал тебя, что пугаю я. Но клянусь, ― он склоняет голову, ― волшебство воскрешения не забирает одну жизнь в обмен на другую. Оно другое. Я мог бы даже объяснить, почему оно действует иначе, но…

– Не надо, ― жалко обрываю я. ― Вы меня путаете. Лучше признайтесь, что вы хотите от доктора? И помните: я очень его люблю, и я…

– Я тоже, ― мягко отзывается Великий. ― Он… первый принял меня, когда я вдруг восстал в вашем мире. Он поначалу был моим маяком, был, не сознавая. И хотя я уже не нуждаюсь в нем, чтобы возвращаться, наша связь крепка. Мне нужно, ― он все же подходит, ― всего несколько капель его крови. Столько, сколько я потерял, спасая его в том бою с южанами. Это все.

Я не отвечаю. Прислушиваюсь к сердцу, но оно в смятении. Слова не кажутся ложью, так тепло и доверительно звучат. К тому же Джейн, моя Джейн… она не согласилась бы помогать светочу, грози доктору опасность. Впрочем… как оказалось, я ничего не знала о Джейн. Зато уже знаю, что тот, кто сейчас просит помощи, искусен в обмане. Он мог одурачить ее, может дурачить меня. И…

– Мильтон ничего не знает, ― продолжает Великий, не видя моих сомнений. ― Я не раз пытался открыть правду, но все, что я делаю, для него ― фокусы, гипноз, всему он находит объяснения. Он… боится чудес, если они не от вашего Бога. Наверное, это единственное, чего он боится. Зато он доверяет тебе. Ты сможешь его убедить, прежде чем вести к Саркофагу, я уверен. И тогда больше мы не встретимся. Как ты и хотела. Я сразу верну тебя домой. По рукам?

Просто. Просто, несмотря на немалые опасности Зеленого мира. Просто, и если я соглашусь, то, возможно, исполню последнюю волю моей сестры. И все же…

– А он? ― вкрадчиво спрашиваю я. ― Доктор? Он тоже вернется?

– Конечно.

Перед ответом Амбер Райз медлит. Медлит, и я это замечаю.

– Так ты поможешь? ― Теперь он приближается вплотную, темный, высокий, с горящими глазами. ― Прошу, Эмма. Прошу, ведь я смогу исправить все, что ты видела. Победить Мэчитехьо, отвоевать Форт. И… отомстить за твою сестру.

Хочется с головой накрыться одеялом и исчезнуть, перечеркнуть весь день. Хочется, чтобы десятки чужих правд и обманов не раздирали рассудок. Мне протягивают руку. Эта рука дрожит.

– Эмма? Я… заклинаю. Ты единственная, кому он поверит, а он единственный, кто меня спасет.

Молчу.

– Эмма, мой мир гибнет. Там я мертв, а здесь считаю секунды до очередной маленькой смерти. Эмма…

Он берет мою ладонь и слегка тянет. Как завороженная, я почему-то поддаюсь; пальцы, которые он прижимает чуть ниже своей груди, становятся теплыми, липкими. Они чем-то испачканы, чем-то, что в ночи кажется черным, но на самом деле…

– У вас кровь, ― с ужасом выдыхаю я. ― Вы ранены!

Меня отпускают. Великий нетвердо шагает назад.

– Они все время открываются, эти раны. Открываются, и я бегу прочь, в гроб. Сейчас… ― он устало зажмуривается, ― у меня еще есть силы остаться. Эмма…

– Завтра. ― Презирая себя, вздрагивая разом от отвращения, ужаса и жалости, откликаюсь я. ― Молю… завтра. Мне страшно, очень страшно, надо подумать…

Я жду, что он разъярится или, хуже, опять начнет умолять. Жду, что дрогнет лицо или что-нибудь выдадут глаза, но светоч смотрит мягко. Грустно. Понимающе. Иллюзия пропадает: конечно же, он старше, мудрее и, видимо, добрее меня.

– Хорошо, Эмма. Доброй ночи. Я зайду утром. Спи спокойно.

Он будто милует меня, ― становится совсем легко. В спонтанном сладостном безволии я падаю назад, на подушки, и смыкаю веки. Я погружаюсь в сон, и так я не спала давно.

…Мне снится, как мы с Джейн впервые вышли в свет, на бал к мэру. Во сне нет ни Сэма, ни Великого, ни Зеленого мира, а есть только музыка, шампанское и наши с сестрой одинаковые бело-голубые платья. И замшевые башмачки с легкими звонкими пряжками.

Я очень счастлива. Мне хорошо.

Амбер Райз не придет утром ― в записке будет написано, что он по неотложным делам вернулся на корабль. Я догадаюсь о правде, потому что обнаружу на подушке пятно крови. Но мне будет все равно. Мое сердце охватят горе и гнев. Ведь тем же утром я узнаю новость.

Страшную новость о моей Джейн.