Первым, что я вижу, когда открываю глаза, в которые тут же немилосердно бьет яркий дневной свет, оказывается кособокий портрет Джейн Стэнард, неаккуратно нарисованный углем на стене напротив постели.

В голове что-то громко стучит. Она так гудит, что того и гляди взорвется. Прикрыв глаза, я с трудом припоминаю, что вытворял ночью, во время вакханалии с новыми приятелями. Я вовсю хвастал стихами, щеголял своим мрачным воображением перед благовоспитанными юношами, а потом они увидели ее.

Я резко сажусь на постели, с ужасом думая о том, что наверняка опоздал на семичасовую лекцию.

А потом вспоминаю, что сегодня воскресенье, и со стоном опускаюсь на подушку. Но не успеваю даже ее коснуться, как нестерпимый рвотный позыв заставляет меня мигом соскочить на пол.

Пошатнувшись, я приземляюсь на длинные женские локоны, темнеющие на полу, словно клубок ядовитых змей, кидаюсь к двери и выбегаю на Лужайку, чтобы извергнуть содержимое желудка на залитый солнцем снег. А потом еще долго сижу на четвереньках, стараясь отдышаться. Белый снег слепит глаза, из них ручьями текут крупные слезы.

Позади меня кто-то прочищает горло. Стало быть, моя мерзкая выходка незамеченной не осталась!

Бросаю встревоженный взгляд через плечо.

Боже мой!

У зеленой двери в мою комнату стоит Гэрланд О’Пала, моя новая тень.

– Я следил за тобой и за ней из огня в камине, – сообщает он.

Я отвечаю не сразу, как только получилось отдышаться:

– За ней? О ком ты?

– О твоей Мрачной Даме, которая заявилась к тебе в комнату без приглашения, да еще и насквозь промокшая. Об этой жуткой Наяде Стикса.

Я по-прежнему стою в снегу на четвереньках. Желудок сжимается в мучительных судорогах, и как я ни пытаюсь сдержать рвотный позыв, меня вновь выворачивает. В нос ударяет мерзкий сладковатый запах персикового бренди, воскресший в воздухе. Изнуренно застыв над собственной рвотой, я со стоном возношу клятву к Господу:

– Не возьму в рот ни капли больше никогда!

Гэрланд в ответ только насмешливо фыркает.

– Джентльмены с юга пьют как дышат, так что тебе, По, придется им соответствовать. Научись-ка пить, вот тебе мой совет.

Я сажусь на корточки, развернувшись к нему.

– Кто ты, дьявол бы тебя побрал, такой? И с какой стати указываешь мне, что делать?

Гэрланд, который до этого тоже сидел на корточках, поднимается на ноги и стряхивает со своих брюк тонкий слой пепла.

– Мой друг, я – твой билет в мир наслаждений и богатства! Бери меня с собой, куда бы ни шел, и всегда будешь королем остроумия! В любой компании! Разве не этого ты хотел: возвышаться над самодовольной чернью, заставить весь мир боготворить твой поэтический гений?!

Стараясь не обращать внимания на мучительное головокружение, я поднимаюсь с земли и нетвердой походкой направляюсь к Гэрланду.

– Довольно мне и одной музы, что вечно путается у меня под ногами и мозолит всем глаза. С меня хватит, право слово, к тому же ты тот еще мерзавец, если уж начистоту.

Гэрланд широко ухмыляется:

– Так я ведь совсем другое дело, По. Я буду вести себя тихо и послушно. Я не стану заявляться к тебе без приглашения. Я охотно прогуляюсь по улочкам Шарлоттсвилля, понаблюдаю за тем, какой цирк творится в местных судах, засяду за книги у тебя в комнате, стану посещать лекции вместо тебя самого – что тебе только будет угодно. Я оставлю тебя в покое, на сколько пожелаешь, чтобы тебе проще было привыкнуть к здешней жизни, но с одним условием. – Он выразительно поднимает палец в воздух и вскидывает подбородок. – Если ты и впредь будешь приглашать меня на вечера, которые устраиваешь у себя в спальне. Ничто не укрепляет меня лучше, чем гром аплодисментов от людей, которые искренне тебя обожают!

Сжав пересохшие губы, я сосредоточенно обдумываю это предложение. Пожалуй, оно и впрямь заманчивее в сравнении с тем, что сулила мне Линор.

И всё же есть в этом Мефистофеле в обличье пересмешника что-то такое, что тревожит меня до глубины души.

– Так юн, но здрав умом едва ли, – вдруг говорит он и косится на меня с многозначительной ухмылкой, – Я стал любовником печали…

– К чему ты это, а? – вздрогнув, спрашиваю я.

– Да вот, думаю, а не влюблен ли ты часом в эту призрачную девицу, которая изводит твою душу фантазиями о смерти. Откуда в тебе тяга к столь мрачным материям?

– Вовсе я в нее не влюблен!

– Водиться с ней крайне рискованно, особенно когда нет никаких гарантий, что отец вышлет тебе деньги.

Кровь стынет у меня в жилах.

– От-т-т-куда ты знаешь про мое письмо к отцу?

Гэрланд снимает с головы шляпу, обнажив короткие седые волосы, зачесанные назад. Его седина жутко контрастирует с юным лицом.

– Твой отец, Джон Аллан, «Король Иоанн Молдавский», играет тобой словно марионеткой, привязанной за шелковые ниточки. Но кто же первым обрежет их? – спрашивает он, склонив голову набок. – Ты или монаршая особа?

– Пожалуйста, надень шляпу, – прошу я, невольно отпрянув от своего собеседника. – А то еще начнутся расспросы, кто ты такой. Тут кругом уважаемые люди, и никого из них не преследуют взбалмошные музы!

– Это потому, что никто здесь не жаждет славы и внимания столь же сильно, как юный гений Эдгар Аллан По, воспеваемый многими, но никем не любимый и не понятый.

– Откуда ты узнал про мое письмо к отцу? – стиснув зубы, вновь спрашиваю я.

Гэрланд слегка наклоняется вперед и останавливает на мне свой пламенеющий взгляд. Он жжет мои глаза сильнее солнца.

– Так ведь именно я помог тебе его написать, друг мой. Я прячусь в огоньках твоих свечей и вдохновляю тебя с того самого дня, как ты осознал, какое презрение питают верхи общества к таким, как ты.

– Я тебя не просил этого делать.

– О, ошибаешься! Именно ты дал мне сил на рост и развитие, когда написал свои первые сатиры на этих мерзавцев из Ричмонда и когда трудился над своими стихами днем и ночью, лишь бы только доказать, что ты не только ничем не хуже светских львов и львиц, но и лучше их!

Я невольно качаю головой.

– И нечего тут головой качать, По. Ты прирожденный сатирик и литературный критик. Тебе предназначено не кропать любовные стишки да дурацкие страшилки. Так что очень советую как можно скорее избавиться от этой твоей затасканной, уродливой музы. Уничтожь ее!

Это предложение повергает меня в глубокую задумчивость. Я обвожу взглядом Лужайку в поисках следов девушки в черном платье.

– Последний раз я видел ее, когда она заворачивала за угол вон той колоннады, – кивнув куда-то на юг, сообщает Гэрланд. Он вдруг хватает меня за руку. Ладонь у него горячая, словно его лихорадит. – Вчера твои приятели тебя боготворили, – продолжает он и заглядывает мне в глаза. Вид его радужек, по-прежнему будто охваченных пламенем, несказанно меня тревожит. – Боготворили. Пока ты не подпал под ее влияние и не разочаровал их жалостливыми россказнями и рисунками.

Я отталкиваю его руку и отскакиваю, чтобы он уже не мог до меня дотянуться.

– Не хочу я славы острослова, – говорю я, с чувством ударив себя кулаком в грудь. – Легендарных творцов вроде Байрона любят совсем не за это.

Не дожидаясь новых рассуждений Гэрланда, я отворачиваюсь и торопливо направляюсь к южному углу колоннады, с тревогой гадая, куда же пропала после вчерашней попойки Линор. Ведь на этот раз никто, кроме меня, ей не поможет.

А вслед мне раздается раскатистый крик Гэрланда О’Палы:

– Никакой ты не Байрон, Эдгар По! И не быть тебе им вовек! Так иди же другим путем!

За извилистой кирпичной стеной низкий женский голос красиво выводит последние строки моего любимого ирландского стихотворения – «Подойди, отдохни здесь со мною» Томаса Мура.

Каким-то чудом мне удается собрать волю в кулак и, стараясь не обращать внимания на неприятные последствия недавних моих рвотных мучений, взгромоздиться на кирпичную стену.

Линор лежит на спине, в снегу, ноги у нее запутались в высохших ежевичных ветвях. Над висками не хватает нескольких прядей волос, и на их месте темнеет пушок, напоминающий оперение, какое бывает у маленьких гусят. Она смотрит в небо зачарованным и мутным взглядом.

Мне вновь вспоминается предостережение Джудит:

«…Когда вы пьете спиртное, вы тем самым заглушаете свою музу, перестаете ее слышать! Достичь такого эффекта вашему отцу не под силу, как бы он ни пытался. Вы – куда бóльшая угроза для собственного творчества, чем он».

Я перекидываю ноги через ограду и спрыгиваю в снег, тревожно оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что профессор, надзирающий за этой частью сада, не приник к своему окну, чтобы осмотреть вверенные ему владения.

Линор приподнимает голову дюйма на два от земли и начинает петь первые строки стихотворения Томаса Мура:

А потом она вновь откидывается на снег и тяжело вздыхает.

– Ты снова напился, Эдди. Снова меня опьянил. Снова меня прогнал. И, самое главное, призвал себе еще одного помощника из мира муз, чтобы он мучил меня, – и какого жестокого помощника!

Я склоняюсь к ее ногам и помогаю ей выпутаться из ветвей ежевики, попутно засадив себе в пальцы несколько глубоких заноз. Кончики пальцев тут же начинает саднить, на них выступают кровавые капли, но чувство вины перед Линор во мне так сильно, что я почти не замечаю этой боли.

На ней пара чулок того же бордового цвета, что и стены «Молдавии». Сердце мне пронзает тоска по матушке.

– Я не стану менять обличья, – заявляет Линор, всё еще лежа на спине и раскинув руки в стороны. – Я проделала вслед за тобой такой большой путь, я проплыла две реки, а всё ради того, чтобы создать вместе непревзойденные лирические шедевры, ведь ты мой творец, а я – твоя муза! Но у меня совершенно нет сил бороться со стыдом, который ты при виде меня испытываешь. Это твое унижение лишает меня всякой энергии.

– Вовсе я тебя не стыжусь, – отзываюсь я, вынимая последнюю колючку из ее ноги.

– Врешь. И сам прекрасно это понимаешь. – Она с негодованием сжимает ладони в кулаки. – Я разговаривала с призраком твоей матери накануне твоего отъезда из Ричмонда, как раз перед тем, как твой отец и ночной сторож попытались утопить меня в реке.

Холодок пробегает по моим рукам.

– С маминым призраком? Тебя пытались утопить?

Линор садится и стряхивает снежинки с волос.

– «Если ты и впрямь такая, какой должна быть его муза, тогда в самом деле не стоит меняться в угоду чужим мнениям»! Вот как сказала твоя матушка!

Кровь отливает у меня от лица.

– Никому еще не доводилось беседовать с ее призраком! Даже мне! – вскрикиваю я. – Ты еще говорила, отец якобы пытался тебя утопить. О чем ты?

– Если ты и впрямь хочешь, чтобы люди не видели меня в этом моем жутком, недоразвитом обличье, – начинает она, склонившись ко мне, – если хочешь, чтобы все те, кто не верит в твои таланты, перестали глушить мой голос, посвяти всего себя искусству, Эдди! Я тебя уже просила об этом в Ричмонде, помнишь?

За оградой слышатся голоса и шаги других студентов. На мгновение сердце испуганно замирает у меня в груди. Студенты со смехом обсуждают вкус блюд, которые им подадут в столовой.

Линор берет меня за руку, скользнув по моей коже своими ногтями цвета металла, и душу мне наполняет тихая, прекрасная и радостная мелодия.

– Если ты посвятишь всю свою жизнь мрачным шедеврам, Эдгар, никто больше не увидит меня в этом людском обличье. Я обращусь в духа и, скорее всего, стану птицей – вороном или вороной, – и мы с тобой отправимся в путешествие по великолепным мирам твоего воображения. Я буду твоей путеводной звездой в мире искусства, буду вдохновлять тебя, буду сообщать через тебя божественную истину, но только перестань меня бояться! И не смей отдавать предпочтение этому змею-острослову, который выгнал меня из твоей комнаты, кем бы он ни был!

– Его зовут Гэрланд О’Пала, – сообщаю я, понизив голос на случай, если Гэрланд подслушивает из-за ограды. – И он тоже моя муза.

Линор хмурит свой широкий лоб.

– Эдгар Аллан По.

Открыв было рот, чтобы продолжить рассказ о Гэрланде, я осекаюсь и спрашиваю:

– А к чему тут мое полное имя?

– А переставь-ка буквы в имени этой твоей новой музы.

Я отнимаю у нее свою руку – музыка, которой наполнилась моя душа от нашего прикосновения, мешает мне сосредоточиться.

Гэрланд О’Пала.

А ведь из букв его имени и впрямь можно сложить имя «Эдгар»!

При этом останется парочка лишних букв, но если добавить их к его фамилии и немного переставить буквы местами, получится «Аллан По»!

– Выходит, его имя – это анаграмма моего!

– Да он попросту украл твое имя! Подлый воришка! Погляди, что стало с моими рукавами из-за его острого языка, будь он проклят! – Линор приподнимает левую руку и показывает внушительную дыру в рукаве, обнажившую ее локоть. – Он и впрямь опасен, Эдди. Это скорее он обратит всех твоих друзей во врагов, а не я.

– Только не это, – вскочив на ноги, вскрикиваю я. – Не хватало мне сразу двух муз, вечно препирающихся между собой. У меня нет на это времени!

Линор тоже встает, но не успевает она ничего высказать, как я сообщаю:

– Отец оставил мне крайне мало денег на университетские расходы. Если я не смогу как следует выучиться, он заставит меня до конца моих дней корпеть у него в бухгалтерии. Я буду сидеть над счетными книгами, пока совсем не ослепну и не отупею, и у меня ни секунды не будет даже на самые посредственные стишки, не говоря уже о шедеврах.

Внезапно Линор хватается за горло и начинает дергаться в страшных конвульсиях.

– Что с тобой? – встревоженно спрашиваю я.

– Рука Джона Аллана вездесуща, – отвечает она сдавленным голосом, больше похожим на лягушачье кваканье. – Я чувствую, как он схватил меня за горло! Он хочет задушить меня твоими долгами! – Линор закрывает глаза, и ее тело сотрясают новые спазмы, словно какая-то невидимая рука с силой сжимает ее шею.

Сперва я смотрю на нее с испугом, остолбенев от происходящего, но потом в душу закрадываются сомнения. А вдруг она просто притворяется, чтобы вынудить меня посвятить всю жизнь искусству?

– А ну прекрати, – велю я.

Она вся покраснела, из горла у нее доносится неясное клокотание.

– Хватит тут драму ломать, Линор! – кричу я. – Живо прекрати! Ты уже слишком взрослая для такого цирка!

Стоит только этим словам сорваться с моих губ, как я ловлю себя на мысли, до чего же я сейчас похож на отца.

Линор широко распахивает глаза и с судорожным вздохом отпускает шею.

А я, напротив, хватаюсь за горло, жалея об опрометчивых обвинениях.

Линор наклоняется вперед, чтобы восстановить дыхание.

– Повтори, что ты сказал?

– Я вовсе не хотел брать пример с отца. Мне просто показалось, что ты притворяешься, чтобы меня одурачить и…

Она резко срывает с шеи серебряную цепочку, которую я ей когда-то подарил, и поднимается на ноги. Я замечаю на корсаже жуткое кровавое пятно в форме сердца – такое чувство, будто хрустальный кулон оставил отпечаток на черной ткани.

– Бог ты мой… – бормочу я и не успеваю еще отойти от шока, как Линор с силой запускает в меня хрустальное сердце, и оно больно бьет меня в грудь.

Не говоря ни слова, она кидается к ограде и в два счета перелезает через нее.

– Линор! – кричу я вслед. – Только не броди по окрестностям, пока не успокоишься! Найди себе какое-нибудь убежище! Если ты мне понадобишься, я тебя позову.

Она резко оборачивается ко мне, застыв на мгновение на вершине ограды и оскалившись.

– Даже если ты меня и позовешь, – начинает она жутким, утробным голосом, страшнее которого я в жизни не слышал, – я не приду, клянусь.

Мимо ограды проходит еще одна группка студентов, и Линор спрыгивает со стены прямо в эту толпу. На мгновение повисает напряженная пауза, а потом студенты начинают вопить, словно увидели какое-то жуткое чудовище.

– Что это было?! – спрашивает кто-то. Судя по всему, Линор сразу скрылась.

– Что-то явно неживое!

– Какой кошмар!

– Труп?!

– Господи!

– Вы видели, видели?

Мне вспоминаются слова Майлза, сказанные накануне у меня в комнате – «Бьюсь об заклад, это самый восхитительный вечер во всей моей жизни!», – и эта похвала в адрес Линор заглушает вопли испуганных студентов.

Я поднимаю с земли украшенье с хрустальным сердцем. Оно согревает мне руки, а его красота успокаивает встревоженную душу.

Как ни странно, воспоминание о восторгах Майлза позволяет мне выслушивать испуганные вопли студентов, увидевших мою готическую музу, с наслаждением и даже с благодарностью.

Стоя у стены, я жду, пока студенты утихомирятся, и на губах у меня играет зловещая и вместе с тем довольная улыбка. Прислонившись спиной к холодной кирпичной стене, я сжимаю в руке алое сердце, которое не кровоточит и не пульсирует у меня в кулаке, но воображение уже пробуждает в уме жестокие детали и чувственные фразы, с помощью которых я бы описал мертвое человеческое сердце, вдруг возвратившееся к жизни, – описал бы, как оно содрогается, подергивается, как воскресает с тихим, глухим тук-тук, тук-тук, тук-тук…