Глава 19
Эдгар
В семь часов на факультете современных языков у меня начинается занятие по итальянскому – его и в самом деле ведет европейский профессор – крепко сбитый немец по фамилии Блеттерман с ярко-рыжими волосами, слегка влажными от пота.
Лекция начинается так бесчеловечно рано, что еще даже не рассвело. Огонь в камине лениво потрескивает и подрагивает – кажется, он тоже устало зевает, как и мы. Комнату освещают свечи и настенные светильники, наполняя воздух едва уловимым ароматом дыма.
– В этом месяце мы будем подробно разбирать творчество итальянских поэтов, – сообщает профессор с резким саксонским акцентом, покачивая круглой головой, по которой бегают бледные тени от свечей.
Какой-то студент с заднего ряда пародирует его речь, высмеивая и без того заметный акцент, отрывистый и гортанный, в особенности звонкую и короткую «з».
Студенты, сидящие рядом, так и покатываются со смеху. Профессор Блеттерман осыпает их градом немецких ругательств и недобро грозит им кулаком, но потом начинает увлеченно писать на доске список итальянских поэтов, которых мы будем проходить. Смешливые студенты тоже грозят ему кулаком, передразнивая его ругань, а кто-то даже швыряет в него ботинок, который отскакивает от доски, подняв облако меловой пыли.
Я склоняюсь над тетрадью и принимаюсь прилежно записывать имена поэтов. Меня так тревожат мои жуткие долги, что я не хочу рисковать и нарываться на исключение за плохое поведение на занятиях. Сплошь все студенты одеты в университетскую форму – одинаковые светло-серые фраки и полосатые брюки, а я сижу в своем привычном черном фраке и коричневых штанах, потому что у меня нет средств даже на одежду.
В животе неприятно урчит. Позавтракать мы сможем только на перерыве, а он будет только в восемь.
В профессора летит еще один ботинок – изящный, черный, начищенный до блеска. Пожалуй, он один стоит дороже, чем набор университетской формы!
Огонек свечи, стоящей на моем столе, подрагивает и клонится в мою сторону.
«Интересно, чувствуют ли они свое превосходство над тобой? – проносится у меня в голове, когда я оглядываю товарищей. – Знают ли они, что ты осиротевший сын актрисы и пьяницы? Чувствуют ли твой бедняцкий смрад? Догадываются ли, что прямо после лекции тебе придется написать в Ричмонд, человеку, который всем сердцем тебя презирает, человеку, который даже не является твоим законным опекуном, и умолять его закрыть все твои долги, чтобы тебя не выдворили отсюда с позором?»
Я сосредотачиваю свое внимание на голосе профессора Блеттермана и молю небо о том, чтобы выжить в этом сумасшедшем доме. Несмотря на весь хаос, царящий в чистых, выбеленных стенах этой аудитории, несмотря на громкие выстрелы, разбудившие меня поздно ночью (кто-то то ли палил из ружья, то ли запускал фейерверк), я, несомненно, с куда большей охотой остался бы здесь, чем вернулся в «Молдавию».
Милостивый Боже, молю, сделай так, чтобы до самого декабря – то есть до конца занятий – я остался здесь!
Довольно быстро у меня появились приятели: Майлз Джордж, Томас Гуд Такер, Уильям Барвелл, Закхей Коллинз Ли и другие. Некоторые из них как-то похвастались передо мной, что быстро бегают, так что теперь после занятий я устраиваю на Лужайке соревнования, и ничего, что она вся завалена снегом и мы то и дело поскальзываемся.
Но никто из этих юных джентльменов не знает, что я написал отцу письмо с просьбой выслать мне денег и приложил к нему детальный список моих расходов, чтобы он не решил, будто я лгу. Не знают они и того, что я написал Эльмире Ройстер, чтобы выразить ей всю глубину моей страсти, и, разумеется, не ведают, что мы с ней тайно помолвлены, хотя ее отец непоколебимо убежден в том, что жених из меня – как из кучи конского навоза. Нельзя допустить, чтобы слухи о моей помолвке дошли до Ричмонда. Возможно, Майлз лично знаком с Эльмирой – или же у него есть приятели, вхожие в ее семью.
В субботу вечером, в завершение недели, которую я всецело посвятил занятиям и освоению на новом месте, я приглашаю Майлза, Тома и Уилла к себе в комнату, чтобы прочесть им свои сочинения и узнать, что они думают. Они набиваются ко мне в спальню, наконец распрощавшись с надоедливой серой формой и одевшись в свои собственные плащи и фраки всевозможных расцветок, которые тут же бросают мне на кровать.
Том Такер, бледный юноша с короткими черными волосами и лицом двенадцатилетнего мальчишки, достает из кармана пальто графин с какой-то жидкостью.
– Любишь «персик с медом», а, По? – спрашивает он.
– Ни разу не пробовал.
– Какой же ты студент Университета Виргинии, если не пробовал! – восклицает он и ставит графин на стол, прямо напротив меня.
В графине плещется напиток цвета расплавленного золота. Том вынимает стеклянную пробку, и я чувствую сладковатый аромат персикового бренди.
Майлз и Уилл достают хрустальные бокалы из карманов своих пальто, лежащих у меня на кровати.
– Где вы их взяли? – со смехом спрашиваю я. – Стащили фамильную посуду у бабушки?
– А ты не далек от истины, – замечает Уилл, самый низкорослый из всех, хотя львиная грива рыжих кудряшек всё же увеличивает его рост дюйма на три. Он аккуратно расставляет бокалы по столу, будто это изысканные украшения.
– Кто будет наливать? Я? Или ты возьмешь на себя эту почетную миссию, По? В конце концов, это же ты нас в гости пригласил.
Я не свожу глаз с золотистого соблазнительного напитка, гадая, не рановато ли еще нам с моими новыми приятелями распивать вместе спиртное.
В конце концов я легонько подталкиваю графин к Тому:
– Наливай ты. Я выпью позже, когда отдам дань уважения профессору Блеттерману и запечатлею его у себя на стене.
– На стене? – уточняет Майлз, снова откидывая белокурую челку со лба.
– Именно. На моей прекрасной, девственно-чистой стене.
– Вот уж заинтриговал, жду не дождусь! – признается Майлз и садится на пол рядом с горкой дров, только увеличившей и без того приличную сумму моего долга.
Уилл опускается по соседству с ним и снимает носки и ботинки, словно готовясь ко сну.
Том разливает «персик с медом».
Открываю свой писательский ящичек и достаю уголек. Пламя свечи, стоящей на столе, нетерпеливо подрагивает в ожидании моей смелой выходки.
– Господа! – восклицаю я и в один прыжок оказываюсь у своей постели, размахивая угольком, словно кинжалом. – Представляю вашему вниманию оду достопочтенным профессорам Джефферсонова университета!
– Ну же! Ну же! – подначивает меня Майлз, подняв в воздух бокал, который ему как раз подал Том. – Восхити нас бесподобной сатирой на негодяев, о которой мне в Ричмонде все уши прожужжали!
Зардевшись, я широко улыбаюсь.
– Так ты уже наслышан о моих сатирах?
– Наш юный Эдгар По известен тем, что страшно покарал одного мерзавца, когда тот его оскорбил! – сообщает Майлз остальным.
– Ты вызвал его на дуэль? – с жаром уточняет Уилл, отпив бренди.
– Нет, это была не вполне дуэль, – отвечаю я, а потом поднимаюсь на кровать, раскинув руки в стороны, чтобы не потерять равновесия. – Я поднял его на смех, написав анонимное стихотворение – острый, как рапира, памфлет под названием «Дон Помпиозо» – и расклеив его по всему городу.
Парни прыскают со смеха. Том отодвигает кресло от стола и садится в него, а потом тоже отпивает бренди. Несколько капель проливаются ему на брюки, и в воздухе повисает запах спиртного.
– Ну что, все устроились? Можно начинать? – спрашиваю я.
– Ага! – восклицает Уилл после очередного глотка.
Я прочищаю горло и театральным движением вскидываю руку с угольком, представляя себя на сцене, залитой светом латунных канделябров.
Вот что меня волнует, друзья, с младых ногтей:
Как вышло, что наречья британские милей
Всего нашему уху? Зачем профессоров
К себе везем заморских, и каждый ведь готов
Рукоплескать им громко за каждый хрип и чих!
Понять бы, что такого нашли мы дружно в них?!
Мои товарищи шумно аплодируют мне и свистят, поставив бокалы себе на колени, а пламя свечи, стоящей на моем столе, взметается дюймов на пять! Все свечи и лампы в моей комнате разгораются ярче, освещая холст белой стены.
Я рисую на стене круглую голову профессора Блеттермана.
– Давай еще! – требует Майлз.
– Еще! Еще! – вторит ему Том.
С улыбкой я вырисовываю печальные глаза, вздернутый нос, растрепанные волосы, на ходу сочиняя новые стихотворные строки:
Латыни расточают нектар и фимиам!
Не важно, чему учат! Шли всех их, братец, к нам!
Такой закон бытует в стране нашей родной.
Что будет с вами, детки! Ай-яй да ой-ой-ой!
Пускай мы отделились от Англии в войне,
Британские метóды нам дороги вдвойне.
Я слышал, южный говор – для классики злой враг.
Но черта с два, ребята! Совсем это не так.
Откуда ж в нас эта любовь
К британскому наречью?
Хочу спросить я вновь и вновь!
Тут я делаю паузу, чтобы нарисовать три волоска, торчащих из бородавки на подбородке у Блеттермана. А потом поворачиваюсь к своим слушателям, вскидываю руки и заканчиваю свой экспромт:
Что за противоречье?!
– Вот это да! – одобрительно кричит Майлз и начинает звонко бить в ладоши. Остальные следуют его примеру, то и дело рыгая от выпитого бренди.
Я кланяюсь им, по-прежнему стоя прямо на кровати и прижав ладонь к животу, но мое внимание быстро отвлекает тревожный свист, разнесшийся по комнате. Так свистит иногда резко разгорающееся пламя.
Я поднимаю голову. Мысли в голове путаются. Я пытаюсь посчитать своих гостей, но почему-то раз за разом ошибаюсь. На мгновение мне даже кажется, что я успел выпить немного бренди, сам того не заметив. Выпрямившись, я еще раз пересчитываю присутствующих.
В кресле по-прежнему сидит Том, но на полу теперь не две фигуры, как раньше, а целых три!
Я испуганно соскакиваю с кровати.
– Кто это сидит рядом с Уиллом?!
Приятели перестают хлопать и косятся туда, куда я указал. Они уже выпили по бокалу, так что никто даже не пытается дать логичное объяснение внезапному появлению четвертого гостя, одетого в университетскую форму и опустившего голову так, что из-под полей серой шелковой шляпы, украшенной перьями пересмешника, даже не видно глаз.
– Как ты сюда вошел?! – спрашиваю я.
– Ты сам меня пригласил, – напоминает незнакомец. Его голос до странного похож на мой собственный.
– Как тебя зовут?
– Гэрланд О’Пала.
Это имя вызывает у меня трепет – сам не знаю почему.
– Мы с тобой в Ричмонде познакомились?
– Вопрос в другом, – говорит незнакомец. – Не через меня ли с тобой познакомился Ричмонд?
Он поднимает голову, и я замечаю, что его зрачки полыхают! Язычки пламени тянутся от них прямо к радужке необычайного, янтарного цвета.
Ноги у меня подкашиваются. С трудом подхожу к столу и тяжело падаю на деревянную столешницу, чудом не сбив давно ждущий меня бокал с бренди.
– По, ты как, ничего? – спрашивает Том, поднимаясь на ноги. – По-моему, ты уже порядком поднабрался! Ты точно не пил до нашего прихода?
Бросаю быстрый взгляд на Гэрланда. Он гладко выбрит и удивительно похож на меня: у него такой же длинный нос довольно правильной формы, узкий подбородок, невыразительный рот. Глаза у него большие, как и у меня, и обрамлены черными, как ночь, ресницами, но их янтарный цвет кажется каким-то неземным, нечеловеческим. Мне прекрасно известно, что за огонь мерцает в его взгляде, но довольно с меня уже муз, охочих до моего внимания, право слово.
Я хватаю бокал со стола и осушаю его одним большим глотком. Бренди обжигает ноздри.
– Браво! – восхищенно кричит Уилл, и ребята награждают меня новым всплеском аплодисментов. Кажется, Гэрланд О’Пала никого из них особенно не волнует.
Со стуком ставлю бокал на стол и упираюсь ладонями в деревянную столешницу. Меня накрывает волна мощного головокружения, и я невольно покачиваюсь из стороны в сторону. Во рту стоит привкус персиков и нестерпимый жар.
Гэрланд рыгает, и это меня страшно злит. Я только что и сам с трудом подавил позыв рыгнуть, плотно сжав губы и задержав дыхание, а ему, видите ли, хватает наглости довершить это дело за меня!
– Эдгар? – с нервным смешком зовет Майлз. – Ты не заболел?
Ветер с силой стучится в окно, свистит в щели под дверью. Атмосфера в комнате ощутимо меняется. Горечь и страх покидают меня, уступая место страсти. Я поднимаю взгляд на стену над головой Майлза и отмечаю ее девственную белизну, дарующую творцу столько возможностей! Мне чудится, что из мрака в углу комнаты на меня смотрит Джейн Стэнард – я узнаю ее тяжелые веки и бледные ресницы. Крепко зажав уголек в руке, я кидаюсь к стене по деревянным половицам. Воздух в комнате кажется таким густым и напряженным, что двигаться трудно. Мои гости торопливо сторонятся, пропуская меня.
Решительным движением я рисую на стене глаза моей Елены, а потом добавляю тонкие брови, аккуратные губы, царственный нос, изгибы щек и подбородка. Глаза получаются несколько непропорциональными – слишком большими для этого маленького лица. В них читаются бесконечные страдания, страшная боль. Такой миссис Стэнард я сам никогда не видел, но именно так ее себе и представлял по рассказам ее сына, Роба, с которым мы приятельствовали.
«Мне кажется, матушка сходит с ума, – поведал он мне как-то осенью по пути в школу мистера Кларка. Мне тогда было четырнадцать. – Она тронулась умом, точно тебе говорю. Ей очень плохо».
Я запечатлеваю для вечности ее нежные локоны, ниспадающие на лоб, словно цветки гиацинта, но вскоре рука перестает слушаться и начинает вырисовывать совершенно другие волосы – всклокоченные, спутанные. Я рисую Елену обезумевшей, измученной, вовсе не похожей на ту элегантную даму, которая когда-то пригласила меня к себе в сад и стала расспрашивать о поэзии.
– Когда-то я любил женщину, но она, увы, умерла и ее зарыли в землю, – начинаю я таинственным, хрипловатым шепотом. – Жизнь моей возлюбленной была коротка, но по-весеннему светла и радостна. Однажды она пригласила меня в свой сад, и мы с ней сидели вдвоем у дивных, прекрасных лилий.
Тем временем мой уголек уже успел превратить Елену, моего милого ангела, в кладбищенского призрака, восставшего из могилы, и это удивительное превращение напоминает мне о том, что красота тленна, а смерти подвластно всё – и так было и будет всегда. Мне невыносимо видеть ее такой, и потому я добавляю густоты ее бровям, пухлости – губам, а к тонкой шее пририсовываю пышный воротник. Теперь это уже и не миссис Стэнард – не моя Елена! – а кто-то зловещий, чувственный, призрачный…
– А после своей смерти, – продолжаю я, затемняя портрету губы точными движениями уголька, – она пригласила меня на церковное кладбище, посидеть вместе с ней у могилы, заросшей столь же прекрасными лилиями. А потом утащила с собой в мерзлую, страшную кладбищенскую бездну, погасила во мне последние искры жизни, упокоила меня навек под этими дивными лилиями…
Я довершаю рисунок и отстраняюсь от него, чтобы лучше рассмотреть. Пальцы мои перепачканы углем, но на душе становится легче.
Дверь в мою спальню распахивается – это я знаю наверняка, хоть и стою к ней спиной. Порыв ледяного ветра гасит две свечки, а зубы у меня начинают стучать от лютого холода. Отчетливо слышу, как гости мои один за другим изумленно ахают.
– Это еще кто? – спрашивает Майлз неожиданно высоким голосом, и мне явственно представляется выражение бесконечного отвращения, возникшее у него на лице.
Уголек выпадает у меня из пальцев и с глухим стуком ударяется об пол. Я прижимаюсь лбом к стене, решив не оборачиваться. Я и без того знаю – вернее, чувствую, – что на пороге стоит Линор, опустив руки вдоль тела, и вода ручьями струится с ее волос, в которых запутались зеленоватые водоросли, а хрустальное сердце у нее на груди мерцает и пульсирует на черном фоне перепачканного золой корсажа.
Назад: Глава 18 Линор
Дальше: Глава 20 Линор
