Мы с отцом покидаем дом на рассвете. Вся восточная часть неба залита пурпурно-золотистыми красками, от вида которых сердце мое наполняется надеждой. В легком ветерке чувствуется вкус долгожданной свободы.

Перед домом, на подъездной дорожке, старина Джим пожимает мне руку, желает всего наилучшего и добавляет, что меня «здесь будет очень не хватать».

– Я тоже буду очень по всем скучать! – восклицаю я, стараясь не дать волю чувствам, хотя мой голос всё равно предательски подрагивает. – Спасибо, Джим! – Его руку я пожимаю особенно крепко и благодарно, ибо он согласился доставить Эльмире мое прощальное письмо, в котором я заверяю свою тайную возлюбленную в крепости моих чувств.

Я забираюсь в наш экипаж и сажусь напротив отца, поправив фрак, чтобы не измять его. Дэбни закрывает за мной дверь.

Матушка наблюдает за нами из окна гостиной, вместе с Джудит и тетушкой Нэнси. Пока мы обменивались прощальными объятиями, она так горько рыдала, что в конце концов упала в обморок. Джудит тут же побежала за нюхательной солью, а мы с тетушкой Нэнси уложили матушкино безвольное тело на ярко-красный диван. Меня и самого чуть не вывернуло наизнанку. Отец воспринял необходимость задержать наш отъезд с огромным недовольством.

Дэбни щелкает кнутом, и наш экипаж трогается. Мой дорожный чемодан и писательский ящичек шумно сползают вбок у меня над головой.

– Впереди, стало быть, три дня пути? – спрашиваю я отца.

Он разворачивает утреннюю газету и раскладывает ее на колене.

– Надеюсь, нам хватит выдержки не убить друг друга за это время.

Это замечание вызывает у меня улыбку, и я откидываюсь на спинку черного кожаного сиденья, мысленно прощаясь с любимыми женщинами, островерхими галереями, колоннами, фруктовыми и цветочными садами и живописными видами зеленой речной долины «Королевства Молдавского».

Вот уже долгих два с половиной дня мы с отцом едем в тряском экипаже. Дэбни везет нас на северо-запад по дороге Фри-Ночт, ведущей от Ричмонда к Шарлоттсвиллю, а ночуем мы в верхних комнатах таверн, где весело звенит скрипка, шумно играют картежники и повсюду стоит терпкий запах крепчайшего южного эля. Ужинаем мы бараниной, гусятиной и окороком – все блюда так щедро сдобрены солью, что у нас даже губы пощипывает, а закусываем свежим деревенским сыром и джемом. Каким-то чудом нам и впрямь хватило выдержки не переубивать друг друга – возможно, потому что почти всё время мы либо читаем что-нибудь про себя, либо любуемся в окно на ручейки и величественные очертания горных хребтов.

Мои стихи мы не обсуждаем. Мне уже начинает казаться, что моя мрачная муза меня оставила, ибо теперь, на пути к свободе, мысли мои весьма редко уносят меня в царство меланхолии.

В Шарлоттсвилль мы приезжаем в День святого Валентина – 14 февраля 1826 года. Не дожидаясь, пока за окном покажется университетский Академический поселок, отец достает кожаный бумажник.

– Надолго я оставаться не буду, – предупреждает он. – Прослежу за тем, чтобы ты не заблудился – и всё. Деньги на расходы я выдам тебе прямо сейчас.

Мне представляется, как ему не терпится остановить наш экипаж и вытолкнуть меня за дверь, и я невольно морщусь. Его узловатые пальцы выуживают из бумажника стопку банкнот, и он внимательно их пересчитывает.

– Здесь сто десять долларов, – сообщает он и протягивает мне деньги. – И предназначены они исключительно для университетских расходов. Не сори ими. Будь благоразумен и прилежен.

Я благодарю его и убираю деньги в свой бумажник.

– Я добился для тебя особого разрешения посещать лекции двух профессоров вместо трех, – объявляет отец.

Я так и застываю на месте, даже не успев спрятать бумажник в карман.

– Но зачем? Это ведь университет! Посещать лекции трех профессоров – обычное требование для студента!

– На трех профессоров у нас нет денег, Эдгар, – сообщает он, доставая из кармана трубку и трутницу.

Эти слова – словно удар ножом в самое сердце. Перед глазами у меня тут же появляется «Молдавия» со всей ее крикливой роскошью: с бронзовыми статуями, с зеркальной бальной залой, со стульями из розового дерева, привезенными из какого-то немецкого замка, которому уже больше восьми сотен лет… Отец щелкает кремнем по стали, высекая искру, от которой потом зажигает спичку и трубку. Экипаж тут же наполняется ароматом лучшего табака, какой только можно сыскать в Виргинии. Мой взгляд замирает ненадолго на его запонках, украшенных драгоценными камнями, на золотой цепочке его часов, на его новом пальто, на начищенных до блеска туфлях с золотыми пряжками…

«На трех профессоров у нас нет денег, Эдгар».

Отец выдыхает облачко дыма, и его красноватые глаза, окруженные морщинками, задерживаются на мне. Он, вероятно, ждет, не расплачется ли его «чересчур чувствительный» маленький нахлебник, но я ему такого удовольствия не доставлю. Я холодно отвечаю на его взгляд, беззвучно дыша, а в голове проносится: «Боже правый, отец, если вы и впрямь хотите сделать из меня чудовище и преступника, вытолкните меня из экипажа – и дело с концом. Хватит уже надо мной издеваться, делая вид, будто вам не безразлично мое будущее!»

Наш экипаж наконец останавливается у Университета Виргинии, и я на ватных ногах выхожу наружу.

Вместе со мной сюда прибыли еще двое новеньких – оба в компании родителей и прислуги, которая торопливо несет их вещи по заснеженной Лужайке перед университетом. Когда снег растает, лучшего места для студенческих состязаний по ходьбе или бегу будет просто не найти.

По краям Лужайки виднеются десять небольших построек, соединенных кирпичными колоннадами, а вдалеке белеет ротонда, обнесенная строительными лесами, бесспорно выдающая тот факт, что основатель университета, Томас Джефферсон, вдохновлялся на создание этого шедевра архитектуры видами Римского Пантеона! Слышно, как на ротонде стучат молотками плотники, и я мысленно пририсовываю к этой картинке мощные коринфские колонны и великолепные мраморные ступени.

Я так и застываю с раскрытым ртом, тщетно силясь осмыслить тот факт, что этот оплот надежды, этот неоклассический дворец знаний – мой новый дом.

– Подожди меня здесь, Дэбни, – говорит отец. – Я скоро вернусь.

Сердце у меня сжимается от мысли о том, что он готов так быстро и легко со мной расстаться.

Я пожимаю на прощание руку Дэбу. Ему сорок семь – они с папой почти ровесники, но сочувствие в карих глазах кучера молодит его лет на десять.

Не откладывая дела в долгий ящик, отец начинает свой путь по Лужайке, зажав под мышкой мой писательский ящичек. Я же тащу чемодан, который то и дело больно врезается мне в ногу. Другие новички со своей свитой направляются к двухэтажному зданию в западной части Лужайки, и мы устремляемся за ними, понадеявшись, что они знают, куда идти. Отец продолжает курить трубку, отравляя чистый февральский воздух всё новыми клубами дыма.

Из здания выходит седовласый господин с большими ушами.

– Добро пожаловать, джентльмены, – приветствует нас он, тщательно подчеркивая каждый слог. – Меня зовут мистер Артур Брокенбро, и я университетский надзиратель. Прошу, следуйте за мной – необходимо занести ваши имена в списки студентов.

– Что ж, пора прощаться, – говорит отец, хотя мы еще не успели дойти даже до кирпичной колоннады. – Учись прилежно, Эдгар. Выполняй все задания. Не пропускай занятий.

– Не дождетесь ли вы, пока мое имя занесут в списки? – спрашиваю я, поставив чемодан на землю. – Неужели вам и впрямь так уж некогда, отец?

– Ты уже взрослый мужчина. И уже не в том возрасте, чтобы «папочка» провожал тебя в университет за ручку. – С этими словами он передает мне мой ящичек, встряхнув его так грубо, что всё содержимое громко стучит о стенки. – Удачи. Будь благоразумен. Не разочаруй маму.

– Ни за что не разочарую.

– Не сомневаюсь.

Торопливо обняв меня на прощание, он отворачивается и уходит, а я так и остаюсь стоять у двухэтажной постройки вместе со своими вещами. Я смотрю ему вслед, наблюдая, как он пересекает Лужайку, выдувая клубы дыма, поднимающиеся в воздух над его темно-коричневой шляпой. Его запах – запах табака, толстых кожаных счетных книг, печатей и свечей, сгоревших без остатка за время долгих ночных подсчетов, запах мира, в котором люди почитают стопки банкнот превыше собственных семей и отдают свое юношеское воображение в огненную пасть камина, – накрепко привязался ко мне.

Когда приходит мой черед подойти к столу надзирателя, я говорю седовласому джентльмену:

– Сэр, я слышал, что ваша фамилия – Брокенбро. Не родня ли вы ричмондскому судье Уильяму Брокенбро?

– Он мой брат.

– В самом деле? – переспрашиваю я, вскинув брови. Мысль о том, что я беседую с родственником знакомого мне человека, успокаивает, как ни сильно во мне желание разорвать всякую связь с Ричмондом. – В таком случае мне вдвойне приятно с вами познакомиться! В церкви ваш брат сидит на соседней скамье с моей матушкой.

– Что ж, в таком случае неудивительно, что наши пути пересеклись, – говорит он и опускает перо в чернильницу. – Как вас зовут?

Я сообщаю ему свое имя («Эдгар А. По»), дату своего рождения («19 января 1809 года»), имя родителя или опекуна («Джон Аллан», впрочем, уверен, что надзиратель запишет фамилию неправильно: «Аллен»), место жительства («Ричмонд»), а потом выбираю предметы, которые буду изучать: древние языки, которые преподает профессор Лонг, и современные языки – которые преподает профессор Блеттерман.

Затем мистер Брокенбро велит двум другим новичкам, которые растерянно смотрят на него, вновь выйти на улицу и дождаться «хозяев», которые отведут их в комнаты, где тем предстоит поселиться. А меня отправляет к столу мистера Гарретта, казначея, которому нужно заплатить за учебу.

Мистер Гарретт – еще один седовласый господин с густыми коричневыми бровями и поразительно крупным подбородком, – перебирает бумаги у себя на столе.

– Как вы сказали, По?

– Да, – подтверждаю я, выуживая из кармана бумажник.

Джентльмен кладет мою квитанцию поверх других документов.

– Что ж, мистер По, тут у нас значится пятьдесят долларов за питание, шестьдесят – за посещение лекций двух профессоров… – Он поднимает на меня вопросительный взгляд. – Вы и впрямь записались только к двум профессорам, я всё верно понял?

Молча киваю. Сердце начинает колотиться вдвое быстрее, когда джентльмен вновь опускает голову и продолжает изучать пункты квитанции, хотя плата за то, что он успел назвать, и без того уже составляет сто десять долларов. Больше у меня в бумажнике нет ни цента.

– Пятнадцать долларов за аренду комнаты, двенадцать – за постель, и еще двенадцать – за меблировку, – продолжает он и вновь поднимает глаза. – Итого сто сорок девять долларов. Оплатить нужно немедленно.

Я с трудом проглатываю ком в горле и едва не лишаюсь чувств – в комнате вдруг становится необыкновенно душно.

– Мой приемный отец, Джон Аллан, дал мне с собой только сто десять долларов…

Господин приподнимает свои густые, похожие на толстых гусениц, усы.

– Вы уверены в этом?

– Да, он несколько раз пересчитал при мне банкноты, – отвечаю я, прижав к груди бумажник. – Давайте я сбегаю во двор, посмотрю, может, он еще не уехал!

– Прошу, сбегайте.

Безропотно иду по деревянному полу к двери, выскакиваю на улицу и со всех ног бегу по Лужайке.

Уехал!

Нигде ни видно ни отца, ни его экипажа!

– Прошу прощения! – запыхавшись, говорю я, спеша к столу мистера Гарретта, заваленному счетными книгами. Половицы тихо поскрипывают под моими ногами. – Он уже уехал. Я немедленно напишу ему письмо!

– Уверены ли вы, что у вашей семьи достаточно средств?

– Мой опекун – один из богатейших жителей Ричмонда. Если не верите мне, напишите брату надзирателя, достопочтенному судье Уильяму Брокенбро! У Джона Аллана полно денег! Да-да! – кричу я, вскинув голову.

Мистер Гарретт внимательно оглядывает меня, будто проверяя ценность моих слов при помощи хитрого приборчика, встроенного ему в глаза. Он принюхивается – наверное, силится разобрать, не исходит ли от меня зловоние бедности, но я высоко вскидываю голову, расправляю плечи и спину, застыв прямо, как жердь, а лицо мое принимает самое что ни на есть невозмутимое выражение. Джентльмен с громким бульканьем опускает перо в чернила и выводит что-то на моей квитанции, но я не могу разобрать его почерк, тем более что вижу текст вверх ногами.

– В таком случае уплатите сейчас сто десять долларов, – требует он, еще раз втянув воздух своими крупными ноздрями. – И незамедлительно напишите своему опекуну. Вы останетесь должны тридцать девять долларов.

– Хорошо, сэр, – соглашаюсь я и выкладываю на стол все имеющиеся у меня деньги. Джентльмен, в точности как отец, считает и пересчитывает каждую банкноту, сосредоточенно выпятив нижнюю челюсть.

– Искренне прошу меня извинить, сэр, – продолжаю я. – Отец, видимо, ошибся в расчетах.

– Вам ведь еще нужно будет приобрести учебники, – сообщает мистер Гарретт, продолжая что-то записывать в мою квитанцию. – А также внести залог в размере ста четырнадцати долларов за университетскую форму и прочие необходимые предметы одежды, не говоря уже о карманных деньгах. Уверен, ваш отец прекрасно проинформирован обо всех этих расходах.

– Сказать по правде, не знаю, сэр. Он выдал мне сто десять долларов и уехал – вот всё, что известно мне наверняка.

– Хорошо. Возьмите свои вещи и подождите на улице, – велит он, протянув мне лист бумаги, на котором перечислены мои долги. – Скоро за вами придет комендант и отведет вас в вашу комнату. Учебный семестр уже начался. Посещение лекций вы сможете начать уже с завтрашнего дня.

– Благодарю вас, сэр.

Мистер Гарретт морщит нос, словно теперь наконец ощутил мое бедняцкое зловоние. Он явно разглядел во мне представителя низшего класса, возможно даже, догадался, что я сын бродячих актеров, а рассказ о богатстве моего приемного отца явно нисколько его не впечатлил.

Ротонду я покидаю, прижимая к груди ящичек с писательскими принадлежностями и волоча за собой чемодан. Мой бумажник пуст, а гордость повержена.

Но уже через минуту моему унижению находится замечательное противоядие: строения вокруг меня наполняются веселым гулом юных голосов. Только что закончились занятия, и студенты торопливо покидают аудитории. Они с удивительной легкостью шагают вдоль колоннад в форменных светло-серых фраках и полосатых брюках.

Ко мне подходит дородный незнакомец – слишком взрослый и одетый чересчур убого, чтобы принять его за студента. Щеки у него красные, словно он сгорел на солнце, а глаза – темно-синие, будто вода в чистой, глубокой реке.

– Добрый день, – приветствует меня он. – Я – мистер Джордж Вашингтон Спотсвуд, дальний родственник того самого Джорджа Вашингтона, – представляется он, приподняв свою кожаную шляпу. – Я комендант той части общежития, в которой вы будете жить.

– А я – Эдгар По, – представляюсь я, пожимая ему руку и гадая, всегда ли он при знакомстве упоминает о своей знаменитой родне, или это я похож на человека, которого можно впечатлить подобным родством, – что, кстати сказать, абсолютная правда.

– Позвольте сопроводить вас в вашу комнату, мистер По.

– Премного вам благодарен, сэр.

Я иду следом за мистером Спотсвудом по кирпичной дорожке вдоль западной колоннады, мимо белых тосканских колонн, подпирающих сводчатую галерею слева, и ярко-зеленых дверей и ставней такого же цвета справа.

Примерно на середине Лужайки мистер Джордж Вашингтон Спотсвуд достает большую связку ключей и распахивает одну из дверей.

– Карточные игры и распитие спиртного под запретом. Университетское начальство и шерифы строго наказывают всех игроков и пьяниц, зарубите это себе на носу! За это полагается отстранение от занятий и отчисление.

– Вас понял, сэр.

Он распахивает дверь пошире. Здание новое, так что она совсем не скрипит.

– Чувствуйте себя как дома, мистер По. Поесть вы сможете в гостинице, там располагается студенческая столовая. В шесть часов утра к вам явится либо ответственный за Западную Лужайку – так называется корпус общежития, где вы будете жить, – либо один из его слуг, чтобы зажечь камин и принести вам воды. Чуть позже я расскажу вам о ценах за дрова, мытье и тому подобное.

Нервно стискиваю зубы при упоминании о новых платежах.

– Благодарю вас, сэр.

– Хорошего вам дня.

– И вам тоже!

Мистер Спотсвуд оставляет меня одного в простой комнатке с белыми гипсовыми стенами, пустым камином, кроватью за двенадцать долларов, а также со столом и креслом по такой же цене – впрочем, всё это мне отнюдь не по карману. Я попал в положение «бедняка», не успев посетить ни единого занятия!

Ну и пусть у меня ни гроша в кармане. Зато я избавлен от тягостного присутствия Великого Джона Аллана!

Но не успеваю я закрыть дверь к себе в комнату, чтобы разобрать вещи, как в дверном проеме появляется какой-то долговязый блондин.

– Добро пожаловать на Лужайку! – приветствует он. – Меня зовут Майлз Джордж, я из Ричмонда.

– Эдгар По, – представляюсь я. – Я тоже из Ричмонда. Ты, случайно, не у мистера Кларка учился?

– Нет, но я о тебе слышал. Ты ведь писатель, так?

– Верно, – с улыбкой отзываюсь я. – Во всяком случае, пока.

Майлз откидывает со лба волосы, открывая пронзительные зеленые глаза и безупречный острый нос.

– Слышал, кого сегодня выдворили?

– Нет.

– Студента одного, Уильямом Кэйблом зовут.

– О, я знавал нескольких Кэйблов из Ричмонда! – припоминаю я.

– Да в Виргинии Кэйблов пруд пруди. Так вот, в прошлом месяце Уилл Кэйбл, напившись вусмерть, решил покататься в карете вместе с приятелями и вдруг увидел, что навстречу им идет группка профессоров вместе с некой юной особой – судя по всему, их приятельницей. Ну и решил… – Майлз так и прыскает со смеху, так что рассказ ему приходится ненадолго прервать. Однако вскоре он продолжает: – Так вот, этот безмозглый пьянчуга не нашел ничего лучше, как высунуться из окна и спросить у этой самой дамы: «Скажите на милость, почему же женщина со столь симпатичным лицом и столь великолепным бюстом тратит время в обществе этих европейских зануд, черт бы их побрал?»

Мои глаза так и округляются от изумления.

– Так вот, сегодня эти самые «европейские зануды» выгнали его из университета! – сообщил Майлз, раскрасневшись, как маринованная свекла.

– Неужели студент Университета Виргинии и впрямь сказал такое даме?

– А то! – заверяет меня Майлз. – Ты что, ничего не слышал о нашей жизни? О том, как протекает Великий Эксперимент Джефферсона по соединению глубинных идеалов американской демократии с классическим европейским образованием? Старина Томми Джефферсон свято верил, что мы, отпрыски славных южан, сможем учредить самоуправление на основании высших нравственных норм! Три ха-ха!

– Да, я слышал, что местечко здесь диковатое.

– Да это еще слабо сказано! Тут царит настоящий бедлам! Будь готов услышать ночью пальбу, особенно из Западного крыла. Мы его так и зовем – «Буйный ряд». И поосторожнее с выпивкой. Начальство тщательно высматривает, кто трезв, а кто – под мухой. А если уж напьешься, – Майлз снова убирает с лица непослушную челку, – то потрудись хотя бы не оскорблять профессорских подружек да не мочиться в Джефферсоновом саду!

– Спасибо за совет! – благодарю я с улыбкой, скрывающей страх от мысли о том, что я могу натворить, если и впрямь напьюсь. – Очень постараюсь в саду не мочиться!

– Вот и правильно. Рад был познакомиться, По. Надеюсь в скором времени прочесть твои вирши!

– Приходи поближе к выходным, когда я успею уже тут обжиться. И друзей приводи! Прочту вам что-нибудь из своих сатир.

– В самом деле? – Он удивленно приподнимает брови.

– Ну да, – кивнув, отвечаю я. Мои сатиры и впрямь лучше всего подходят для студенческой публики. – А после знакомства с «европейскими занудами» я наверняка смогу устроить еженедельные чтения, вдохновленные их лекциями!

– Чую, ты привнесешь в нашу жизнь много интересного, – со смехом замечает Майлз.

– Спасибо на добром слове.

– Ну ладно, По, еще увидимся, – прощается он и машет мне рукой.

– До встречи, Майлз.

Я закрываю дверь, всецело ощущая себя самым настоящим Сатириком.

А Майлз Джордж отдаляется от моей комнатки, не зная ровным счетом ничего об Эдди-Романтике… Или об Эдгаре – Мастере Жутких Историй, который встревоженно всматривается в тени своей новой комнаты, боясь разглядеть в них Линор почти так же сильно, как и того, что его исключат по причине бессовестной скупости Джока Аллана.