Ссудорожным вздохом я распахиваю глаза. Я по-прежнему в спальне Джудит, в которой царит невыносимый холод.

Хрустальное сердце у меня на груди поблескивает в отсветах пламени из камина. Я лежу на полу, на плотном вязаном коврике, а Джудит, моя щедрая заступница, истомленная трудами в «Молдавии», посапывает на своей кровати где-то у меня над головой. Одежда и волосы у нее насквозь пропахли кухонными приправами и дымом. Еще бы! Ведь она никогда не покидает рабочего места, разве только в своих мрачных историях, которыми щедро делится со мной после прихода темноты.

Морелла улетела немного развеяться – в награду за рассказанные истории.

Сердце в моей груди стучит медленно, зловеще, будто нашептывает мне: «В Шарлоттсвилле ты не встретишь теплого приема. Эдгар вновь откажется от тебя, отринет тебя еще яростнее, чем раньше. Так впитай же скорее дух Ричмонда! Вбери в себя все без исключения воспоминания твоего поэта об этом городе, чтобы излить их к нему в душу, когда он будет уже далеко отсюда и начнет тебя избегать – вам обоим это принесет огромную пользу!»

И я на цыпочках выхожу из домика в непроглядную ночь.

Сквозь снежную слякоть уже проглядывает кроваво-красная ричмондская земля. Невзирая на холод и грязь, я упрямо иду к старейшему городскому кладбищу, разбитому при церкви Святого Иоанна.

«Пей, пей воспоминания, – шепчет мне ветер, влекущий меня к очередному холму, испещренному могилами, – пока твое сердце не преисполнится жуткого и беспросветного мрака! Впитывай эту память, пока не переполнишься ею!»

Посреди надгробий и каменных склепов, защищающих могилы кладбища Святого Иоанна, бродят духи прежнего Ричмонда. Они легки и полупрозрачны и поблескивают в бледном, голубовато-жемчужном, почти белом свете, расточая ароматы тумана и розмарина, печали и возрождения, и во рту у меня появляется горьковато-сладкий привкус смерти.

Духи взволнованно наблюдают за моим приближением. Какой-то господин в парике и треуголке торопливо ныряет в свою могилу, будто боится, что я – воплощение дьявола, которое явилось, чтобы утащить его в зловонные недра преисподней. А некоторые духи, напротив, расправляют плечи и складки на одежде, словно понимают, кто я такая, – словно знают, что мне под силу сделать так, чтобы живые помнили и прославляли их, что я могу даровать им бессмертие, запечатлеть их имена всесильной кровью под названием «чернила».

Юная красавица на вид не старше Эдгара, разодетая в пышное платье, протягивает мне руку и молит:

– Попроси своего творца поведать миру мою историю!

Она так мила и учтива, что он наверняка не отказал бы ей, но я иду мимо, к безымянной могиле в дальнем углу кладбища.

Оттуда бьет луч яркого света, а по земле рядом стелется густой туман. Чем ближе я подхожу, тем отчетливее вижу, что свет обретает черты усопшей матушки моего поэта, актрисы Элизабет Арнольд Хопкинс По, одетой в платье с тонким поясом, напоминающее греческую тунику. Глаза у нее в точности как у Эдгара, и волосы у них одинаковые, вот только у Элизы они гораздо длиннее и спадают на спину темной волной.

Она наблюдает за мной с заметной радостью, – кажется, она меня узнала! – и от нее исходит такая теплота, такая сильная материнская любовь, что у меня подкашиваются ноги. Я опускаюсь перед ней на колени, смиренно закрыв глаза и потеряв на миг дар речи. Ее любовь, столь непохожая на беспокойный интерес Мореллы, насыщает мне душу. Меня окутывает приятный запах цветов лапчатки.

– Эдгар? – зовет она.

Я поднимаю на нее глаза, гадая, не ослышалась ли я.

Она слегка наклоняется вперед и, щурясь, разглядывает меня сквозь пелену небесного-голубого тумана.

– Я редко когда вижу живых людей так отчетливо, но ты… – она приподнимается на цыпочках, – точь-в-точь мой младший сын!

– В самом деле? – спрашиваю я, шумно сглотнув. – Опиши, кого ты видишь?

– Мрачного юношу, стоящего на коленях и расточающего вокруг себя тень и сумрак, сочащиеся из глубин его души! – Она слезает со своей могилы на землю, прижав руку к сердцу и встревоженно сдвинув брови. – Эдгар, мальчик мой, что с тобой случилось?

Я опускаю взгляд, чтобы увидеть то же, что и она, и вдруг обнаруживаю, что мое тело преобразилось: теперь на мне Эдгаров черный фрак и шейный платок кремового цвета, и его узкие серые брюки, обтягивающие крепкие бедра. Черные тени и впрямь сочатся у меня – точнее, у него, – из рукавов и ладоней и стекают на землю черным дымом, который обвивается вокруг моих ног.

– Мамочка, – говорю я уже не своим, а Эдгаровым голосом, слегка растягивая слова на виргинский манер, – завтра я уезжаю из Ричмонда в университет. Что же мне делать со своей мрачной музой, пока я буду обретаться среди ученых, которые наверняка будут всячески ее унижать?

Элиза По удивленно хмурится – кажется, слова поэта сбивают ее с толку.

– А я и не знала, что ты связал свою жизнь с мрачной музой.

– Я ужасно ее стыжусь. И просил ее изменить облик, чтобы больше не унижать меня. Даже ты, судя по голосу, считаешь ее гадкой и мерзкой!

– Милый мой, какой у тебя несчастный вид! – с содроганием вскрикивает миссис По, и ее голос из ласкового вдруг становится прохладным и даже испуганным. – А ведь муза должна облегчать твои страдания, превращая их в произведения искусства, а вовсе не усугублять твои тревоги! Вместе вы должны создавать поэзию и музыку, которые утолят твою боль, спасут тебя от невзгод, пусть и ненадолго. Вот в чем сила и красота искусства! – Перебравшись через толстый древесный корень, Элиза направляется ко мне. – Где же твоя мрачная муза?

Я невольно отскакиваю в сторону.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты ее увидела.

– Где она?! – Элиза хватает меня за запястье, и вдруг с ее губ срывается судорожный вдох, а глаза испуганно округляются – кажется, она наконец разглядела мою истинную сущность! Ее пальцы вдруг делаются такими ледяными, что в ушах у меня звенит, а зубы начинают стучать. Ее жемчужное сияние становится тусклым и свинцово-серым.

Она отпускает меня и в ужасе отступает.

– Кто ты?!

– Линор, – отвечаю я тихим, уже совсем не похожим на Эдгаров, голосом. – Муза твоего сына, его мрачный дух, его одержимость поэзией, безумием, мраком и самой высокопробной жутью!

– Когда же ты появилась в его жизни?

Смущенно опускаю глаза.

– Лучше тебе не знать ответа на этот вопрос.

Она беспокойно обнимает себя за плечи, заметно поникнув, потупившись, – кажется, она и сама понимает, что я пробудилась к жизни в пламени камина и тенях чужого, холодного дома, когда Элизабет умерла на глазах у своего крохотного сынишки.

Остальные духи, которые тоже, вероятно, почувствовали страх и боль Элизабет, попрятались за надгробиями – а некоторые, взбаламутив воздух, поспешили подальше.

– Эдди могла ждать куда более страшная участь, – заверяю я Элизабет, – чем знакомство с мрачной музой.

Элиза По отворачивается от меня, горестно рыдая. Звуки ее плача напоминают вой ветра.

Я подхожу чуть ближе.

– Я сделаю его жизнь выдающейся, миссис По, если он только согласится посвятить всего себя искусству.

Она по-прежнему не поднимает на меня глаз.

– Он способен подарить людям то, чего они так отчаянно жаждут: надежду на жизнь после смерти, – продолжаю я и делаю еще шаг вперед. – Стишки о любви с годами выходят из моды, и зачастую грядущие поколения начинают считать их чересчур наивными и сентиментальными. Людская любовь к юмору и сатире тоже недолговечна, а эпические приключения перестают казаться столь захватывающими, когда появляются новые герои и новые подвиги. Но людской страх и любопытство перед лицом смерти не исчезнут до тех пор, пока существует сама смерть.

На этих словах Элиза По оборачивается.

– И я не в силах изменить свою сущность и стать милее и красивее, чем я есть, потому что мое нынешнее обличье, – я легонько хлопаю себя по щекам, – уже и без того приукрашивает и маскирует мою истинную суть. Я вовсе не девушка. Я – зловещая тень.

Элиза По понимающе кивает:

– Если ты и впрямь такая, какой должна быть его муза, тогда в самом деле не стоит меняться в угоду чужим мнениям.

– А как твоя муза убедила тебя посвятить свою жизнь искусству? – спрашиваю я.

– Ах… моя муза… – Мама Эдгара печально улыбается, и ее свечение становится небесно-голубым. – Моя матушка была актрисой, так что я совсем не испугалась, когда, впервые выйдя на сцену, увидела его. Мне было всего девять. После моего выступления зрители громко захлопали в ладоши, и вдруг я увидела, как из канделябра выскочило прекрасное, сказочное создание, лучезарное и ангелоподобное, с кривой усмешкой, указывающей на отменное чувство юмора. И прямо на моих глазах превратилось в соловья!

– Так быстро? – нахмурившись, уточняю я.

– Потом все говорили мне, что я пела как настоящая соловушка!

Меня охватывает приступ паники.

– Как же получилось, что всё произошло так скоро? Почему же у меня так не выходит?

Элиза вновь направляется к своей безымянной могиле.

– Благодаря музе я ощутила несравненное удовольствие – искреннюю радость и наслаждение, какие всегда чувствует артист, выступая перед публикой. Когда муза показала мне свое лицо, искусство стало для меня жизненно необходимым, как воздух, и я ощутила готовность пожертвовать всем на свете, лишь бы только моя муза всегда была рядом, – рассказывает Элиза, присев на заснеженный край своей могилы. – Вот почему много лет назад я оставила своего первенца, Генри, в Балтиморе, с дедушкой и бабушкой. Я жить не могла без своей музы. В ней текла моя кровь, в ней теплилась моя душа – пожалуй, даже в большей степени, чем во мне самой, – рассказывает она и поудобнее устраивается на клочке промерзшей земли. – Эта беседа чрезвычайно меня опечалила, сказать по правде. Слишком устала я от воспоминаний. Не стоит тебе, Линор, такой ранимой и хрупкой, бродить по этому городу в одиночку. Возвращайся домой и помоги моему дорогому Эдгару преодолеть все невзгоды и горести.

Я делаю шаг вперед, намереваясь попросить у нее совета о том, как же мне пережить переезд Эдгара в университет, но Элизабет тускнеет, бледнеет и наконец совсем пропадает из вида, напевая первые строки знаменитой песенки «Никто не хочет жениться на мне», которую часто поют в английских театрах и которую так любит насвистывать Эдгар.

Я взбираюсь на холм, где разбито кладбище Шокко-Хилл, чтобы отыскать дух Джейн Стэнард и насытиться ее восторгами в адрес стихов Эдди, вдоволь напиться ее целомудренным обожанием, а может даже, полакомиться тоской и горем моего поэта, витающими над ее могилой.

– Десять часов! Никаких происшествий! – зычно сообщает голос ночного сторожа откуда-то с соседней улицы. Оттуда же, с севера, раздается лай и рычание собак.

О боже!

Позабыв о своем плане, я кидаюсь в сторону «Молдавии» в страхе, что вот-вот столкнусь с кем-нибудь – с человеком ли, с чудовищем ли, – и то и дело оглядываюсь, чтобы удостовериться, что меня не преследуют.

И на полном ходу в кого-то влетаю.

Сильные руки крепко хватают меня в темноте.

– Кассандра?

Встряхиваю головой, чтобы привести себя в чувства, и обнаруживаю, что меня держит не кто иной, как Джон Аллан. Он крепко сжимает мои запястья и внимательно глядит на меня сверху вниз.

– Не меня ли ты ищешь? – интересуется он.

Я вырываюсь из его хватки. Исходящий от него резкий запах пота и табака ничего, кроме омерзения, не вызывает. На лбу у него поблескивают липкие капли пота, а золотые пуговицы на жилете застегнуты сплошь неправильно, будто он одевался в большой спешке.

– Десять часов, никаких происшествий, – вновь сообщает ночной сторож, успевший уже подойти к нам ближе. Где-то во мраке неподалеку от нас разносится неприятное хлюпанье людских и звериных шагов.

– Мне нужно спрятаться! – вскрикиваю я, прикрывая руками ожерелье из человечьих зубов у себя на шее. – Спрячь меня!

– Эй! – кричит сторож откуда-то сзади. – А не то ли это чудище, что не так давно бродило по нашему городу?

Глаза Джона Аллана злобно округляются, а рот перекашивает гримаса. Его застали наедине с музой, чего он явно не в силах вынести.

– Эдди, пожалуйста, спрячь меня! – молю я, пытаясь скрыться от преследователей у него за спиной.

– Эдди? – переспрашивает он.

Стоит мне осознать свою оплошность, как кровь моментально стынет в жилах.

– Это та самая демоница? – спрашивает сторож.

– Джок, уверяю тебя… Я… я позвала Эдгара случайно. Прошу, не надо…

– Именно так, – кричит сторожу Джон Аллан, хватает меня за локти и разворачивает вперед. – Эта подлая змеюка хотела напасть на меня!

Он злобно толкает меня к сторожу, тот приподнимает фонарь, чтобы лучше видеть, и в ужасе отшатывается, разглядев мое лицо. Рядом с ним стоит румяный незнакомец с мушкетом и держит на привязи стаю гончих, до предела натянувших поводки. Псы рычат и лают, прижав к голове уши, опустив хвосты и обнажив клыки – они готовы вцепиться в мое жуткое, тесное, человеческое тело, в котором мне лучше было бы никогда не оказываться. Зря я так поспешила явиться миру.

Оттолкнув Джона Аллана, я со всех ног бегу на юг.

– Схватить ее! – вопит сторож, и его помощник спускает собак.

Псы несутся за мной по наклонной улочке, запруженной грязью и талым снегом.

Мой поэт – превосходный бегун, и мне, Слава Небесам, передался его талант бегать с проворством Аталанты, но псы неотступно несутся следом, утробно рыча и мощно ударяя сильными лапами по земле. Я лечу сквозь мрак в одолженных мне коричневых башмаках, высоко приподняв пышные юбки, чтобы ноги работали в полную силу. С тихим стоном, надрывно дыша, я прикладываю все силы, чтобы только успеть к реке Джеймс, где меня ждет убежище, и не поскользнуться, и не упасть.

В воздухе появляется узнаваемый запах пристани – пахнет дегтем, смолой, речной водой.

То и дело я ненароком наступаю в лужи, мечусь между амбарами и пивоварнями, а мрак всё сгущается, и туман так и липнет к коже. Псы рядом, они лают уже совсем близко!

Боже мой! Совсем близко!

Лунный свет мерцает на черных речных водах. Мои ноги отчаянно стучат по деревянной Ладлэмской пристани, где моему поэту однажды удалось сбежать от меня и от тоски по Джейн Стэнард – в тот день он поспорил с каким-то юнцом, утверждавшим, что Эдгар не сможет доплыть до Уорвика, – и на глазах у десятков зрителей нырнул в реку и проплыл шесть миль под ослепительным июньским солнцем.

Следуя его примеру, я с разбега бросаюсь в речные воды и с оглушительным всплеском, наполнившим мне рот и легкие струей ледяной воды, камнем иду ко дну, сбитая с курса, слабая, совершенно растерянная и напуганная.