9

Освоившись, Дора понемногу начала разговаривать с Томом. Она понимала, что раньше или позже ей придётся или уйти, или лечь с ним в постель. Нет, он не торопил да и ничем не намекал, кроме взглядов, которые она ловила на себе, но это было бы вежливо с её стороны, да? Том спокойно ждал, река приносила ему рыбу, теперь принесла женщину, и он наблюдал, ожидая её решения. Этот дом и вся их жизнь выглядели как воплощённая мечта о безопасности и покое. И сам он был хорошим и сильным человеком, а главное, взрослым, не таким, как её любимые мальчики. То есть обращаться с ним она совершенно не умела.

Правда, её ждал Гарри, Дора знала, что конец пути уже близок, и потому колебалась. Она не боялась встречи и очень стремилась к нему, но… Что, если он её не ждал? Все эти месяцы её вела полубезумная уверенность, что Гарри жив. Теперь рассудок прояснился, но как только она доходила в своих размышлениях до этого момента – а что, если?.. – нападала паника и Дора отступала. Нет, Гарри жив, она пойдёт к нему вот-вот. Только ещё не сегодня.

В её жизни наступили прекрасные тихие дни, она ходила на реку, сидела на дощатой пристани и смотрела на медленную воду, гуляла среди сосен и дружила с козами. Похоже, она долго провалялась в беспамятстве на дне лодки, течение отнесло её далеко на юг, воздух здесь оставался тёплым, и зима, которая уже должна бы наступить, не принесла заморозков и снега.

Дора целыми днями что-то шила, штопала, готовила еду и мыла всё, что попадалось под руку. Дом Тома и без того не был запущенным, но её стараниями засиял. Ей хотелось как-то украсить его жизнь, и всё у неё получалось хорошо, разве что здоровье немного барахлило. Кажется, питаясь чем попало, Дора слегка поломала желудок, и теперь её часто тошнило. Организм, безропотно принимавший корм-пакеты, мороженые овощи и любую подножную растительность, теперь протестовал против куриных яиц, молока и супов. Дора искренне надеялась, что это не язва и не рак. Было бы глупо умереть в мучениях на пороге новой жизни.

Дора иногда рассказывала Тому о своём путешествии, в общих чертах, не вдаваясь в подробности. Как-то завела разговор о Гарри и, стараясь не впадать в сентиментальность, попыталась объяснить:

– У меня так много осталось любви к сыну, целая гора. И к нынешнему, и к маленькому, из тех времён, когда я была дура. И никак эту любовь не истратить, потому что это только ему, тогдашнему, принадлежит, ему не додала, и даже новый ребёнок не спасёт и вины не снимет. – Дора помолчала и с некоторым удивлением, потому что никогда об этом не думала, добавила: – Но я бы всё равно хотела малыша. Очень. Жаль, детей у меня больше не будет. Но Гарри…

И тут она запнулась, потому что совершенно неожиданно на словах «детей у меня больше не будет» из глаз у неё ручьём потекли слёзы. Прямо как у клоуна в цирке, длинными струями. Дора удивилась, кажется, больше, чем Том. Он в тот момент не смотрел на неё, она успела отвернуться и постаралась взять себя в руки. Вот уж не предполагала, что там у неё болит, и сильно.

Дора рассказала ему, куда направляется, и попросила как-нибудь помочь сориентироваться – не сию минуту, но при случае объяснить, где они находятся относительно побережья. У неё самой сохранилась истрёпанная допотопная карта, но к нынешнему рельефу она имела отдалённое отношение.

Через несколько дней с утра Том засобирался куда-то. Дора привычно подошла к окну, надеясь, что он отметит точку на горизонте, но Том показал ей два пальца.

– Ты уходишь на пару дней? – догадалась Дора, и он кивнул. – Ладно, буду ждать.

Она слегка огорчилась, ей нравилось его молчаливое присутствие, забота и сдержанная нежность во взгляде. Дора медлила с сексом только потому, что понимала, мимолётная связь с таким человеком невозможна, всё будет всерьёз и надолго, а у неё Гарри.

Напоследок Том положил на стол листок, в котором Дора узнала карту. Он рисовал что-то в последний вечер, но Дора старалась не лезть к нему под руку – другой бумаги у них не было, и она не хотела, чтобы он испортил работу из-за неё. Том не стал ждать, пока Дора рассмотрит рисунок, осторожно обнял её и вышел из дома.

Дора помедлила, прежде чем взять карту. Она допускала, что река занесла её куда-то далеко от цели. Или что океан захватил материк основательно и дом её деда затоплен. Или что земля разверзлась и на её пути образовалась трещина, которую невозможно пересечь – Дора была готова ко всему. И, наверное, поэтому не сразу поверила глазам, когда разобрала значки. В верхней части листа стоял крестик, обозначающий дом лодочника, внизу плавная линия изображала океан. А места в промежутке Дора узнала. Если карта не обманывала насчёт расстояний, ей оставалось всего несколько дней пути до бара «Джекки», а потом ещё немного до посёлка, где ждал Гарри, – океан, кажется, пощадил их всех – дом, сына и её.

Откладывать больше нельзя, вернётся Том, она попрощается с ним и уйдёт. Наверное, пока нужно собрать вещи… Дора бродила по дому, складывала одежду, прикидывая, что следует перестирать, починить, а что выбросить. Вытряхнула на пол рюкзак и заново пересмотрела содержимое, отбирая то, что безнадёжно отсырело и поломалось. Потом оглядела себя и сбросила платье. Пока Том был рядом, она старалась переодеваться в укромных углах, быстро меняя одежду, а тут встала посреди комнаты и осмотрела своё тело при дневном свете. Оно, оказывается, очень изменилось, жаль, зеркала нет. Дора исхудала, ноги стали мускулистыми, руки окрепли. Целлюлит на ляжках, который она считала неизбывным, исчез, но на талии образовались мельчайшие сухие морщинки. Правда, несмотря на худобу, грудь слегка отяжелела, а живот ниже талии выдавался вперёд.

– Чёртова подушка, – пробормотала Дора. – Чуть не сдохла от голода, а пузо всё равно как двухмесячное. Гормоны, чтоб их… – Тут она запнулась и с размаху плюхнулась на лавку. – Мальчики?! Ну и дела.

Закрыла лицо руками и расплакалась.

Это же надо быть такой дурой. Со своей привычкой всё просчитывать и угадывать ни на минутку не подумала, что могла залететь, и даже тошнота не навела на мысли.

Когда Дора отняла от лица мокрые ладони, всё для неё окончательно прояснилось. Быстро сложила рюкзак, взяла немного еды, стараясь не чувствовать себя воровкой, а взамен положила на стол подарок – нож «марк ли». Теперь ей не нужна сомнительная защита, а Тому будет приятно. Если бы могла, оставила бы записку, что благодарна и что хотела бы прийти к нему позже, когда разберётся со своей жизнью – ведь по карте можно не только уйти, но и вернуться. Но у неё не было даже клочка бумаги, а кроме того, Дора подозревала, что Том понял всё гораздо раньше и даже ушёл специально, чтобы она смогла принять решение.

Уходя, заглянула в сарай, попрощалась с козами и курами и убедилась, что корма и воды у них хватит на два дня.

Лет в десять Дора посмотрела мультик, историю о жизни кота, после которого рыдала как ненормальная. Ничего особенного, но там был момент, когда кот умирает от старости, свернувшись облезлой меховой шапкой, и уже закрывает глаза и проваливается в темноту – здесь Дора ещё не плакала, – а потом поднимает голову, неуверенно встаёт и, пошатываясь, тяжело уходит по дорожке, естественно, в закат. И с каждым шагом становится всё более лёгким, гибким и молодым и совсем в солнце уже входит котёнком с победоносно задранным хвостиком-морковкой. И вот тут Дора начала заливаться слезами и подвывать так, что мама прибежала в детскую, отобрала планшет и едва смогла её успокоить.

После этого родители решили, что никаких животных в доме не будет, раз ребёнок реагирует так остро. Дора и сама теперь не могла понять, чем нехитрая метафора могла зацепить девочку, ничего не понимающую о старости. Но сейчас, когда она день за днём шла в сторону дома и вроде бы начала узнавать места, в ней как будто старая полуживая кошка начала расправлять спину, потягиваться и осторожно переступать, чувствуя себя всё увереннее и сильнее. Только она шла не в закат, а к океану. В прежние времена до него приходилось ехать часами, а теперь влажное дыхание чувствовалось совсем рядом.

Но сначала Дора увидела пустырь и бар с погасшей вывеской. Часть букв отвалилась, но это точно она, старушка «Джекки». Сцена, где разыгрывались трагедия её любви и позора, и пусть сейчас это безумно смешно, тогда это была её настоящая жизнь и настоящее страдание. Люди всё время забывают, что маленький человек не равен маленькой страсти, они не помнят этого даже о себе, не говоря о собственных детях, а ведь отчаяние одинаково в любом возрасте, в детских отделах супермаркетов не продают специальное маленькое горе с карамелью, расфасованное в розовые и голубые обёртки. Нет, детям достаются такие же потери, горечь и боль, как взрослым, только выносливости у ребёнка меньше, время идёт медленней и он ещё не знает, что всё проходит. Поэтому для него любая беда навсегда, и любовь тоже.

Дора вошла в «Джекки», чувствуя себя храброй тринадцатилетней девицей, взволнованной, гордой, насмерть перепуганной и полной надежд. К счастью, её быстро отпустило. Остановилась на пороге и прислонилась к косяку, ожидая, когда глаза после дневного света привыкнут к полумраку. Бар удивительно облез и запаршивел, но всё-таки жил. На стенах сохранились выцветшие картинки с пин-ап красотками, в углу пылился музыкальный автомат – боже, они стали редкостью ещё в прошлом веке. За стойкой какой-то парень протирал бокалы, болтая с пожилой, но весьма грудастой официанткой, а на танцполе немолодой мексиканец настраивал гитару, перебирая струны и подкручивая колки. Она собралась поздороваться, но бармен поднял голову и спросил потрясённо:

– Дора?

И официантка, обернувшись, повторила за ним:

– Дора, детка! И ты её знаешь?

Красавчик бросил полотенце, обошёл стойку и распахнул объятия. Дора не могла поверить, что полуживой принц, встретившийся ей в самом начале пути, обернулся этим уверенным и довольным типом. Особенно после того, как она увидела тело в камышах – тот исход был гораздо вероятнее, чем счастливое превращение.

– Как ты, откуда…

Она не успела договорить, потому что к ним, покачивая бёдрами, подошла официантка, и Дора снова потеряла дар речи от изумления. Седые волосы с проблесками золота небрежно уложены, гордая шея открыта, синее платье, вроде бы нехитро сшитое, подчёркивает большую грудь, прямую спину и широкие бёдра. И это была Ленка, но прежняя старая безликая тётка теперь преобразилась, скинув не только годы, но и печать безнадежности.

– Так, я ещё на этом свете? Быстро скажите, что я не умерла и в своём уме!

– Не могу обещать, детка, – заметила Ленка. – Но здесь тебе нальют капельку выпивки, даже если ты прямиком из ада.

Красавчик вернулся за стойку и плеснул в начищенный хайбол хорошую порцию из квадратной бутылки с облезлой чёрной этикеткой.

– «Джек Дэниэлс»? Надеюсь, я не свалюсь тут под стол сразу же, или у вас хотя бы полы чистые.

– Обижаешь, детка, это первосортная самогонка! Разлили во что нашли. Сейчас закусить притащу, – и Ленка умчалась на кухню.

Умчалась? Ленка? Которая едва переставляла ноги? Дора не могла поверить глазам.

Красавчик тем временем принёс четыре стакана и уселся перед ней.

– Так как ты здесь оказался? – Она была готова спросить «и почему передумал умирать?», но сдержалась.

– Как и ты, шёл-шёл…

Индеец потерялся в пути, зацепившись за какую-то компанию бродяг, в которой было повеселее, чем с ним. В пути случалось всякое, но красавчик понимал, о чём хочет знать Дора, и без предисловий объяснил:

– Я потом её встретил, и мы поговорили.

«Ленку, что ли?» – подумала Дора, но решила выслушать, не перебивая.

Он уже забрался далеко на юг и с каждым шагом чувствовал, что жизнь оставляет его. Даже радовался, что перетекает в смерть медленно и без страданий, будто река уносит в море, поддерживая ласковыми ладонями. Сил хватило, чтобы собрать хворост, разжечь костёр и лечь, глядя в догорающие угли. Он не сомневался – они последнее, что суждено увидеть в жизни, и такая финальная заставка его устраивала. Розовато-оранжевое мерцание перетекало в белёсый пепел и черноту, ветер иногда взвивал искорки, тающие в темноте, и это было чертовски красиво. Глаза закрылись, но сквозь сомкнутые веки он различал короткие сполохи. А потом кто-то опустился на землю возле него.

Сначала он почувствовал запах. Немного – стиранным домашним фартуком, впитавшим ароматы выпечки и пряных трав, немного лекарствами и самую малость – лёгкими цветочными духами, которыми могла бы пахнуть девчонка лет шестнадцати. Его всегда сбивало с толку, что мама душилась «Белой туберозой», которую любила с юности. Но в ней до самого конца жила тень девчачьей наивной нежности, которая прорывалась то ароматом, то изумлённым взглядом, рассеянностью или ласковым прикосновением.

Вот и сейчас она садится рядом, приподнимает его голову и устраивает у себя на коленях.

– Ну что же ты опять не покушал, деточка? Оставить нельзя на минутку, я только отвлеклась, а ты отощал весь. Я сколько говорила – надо есть, тебе силы нужны, возьми банку, возьми банку, а всё как о стенку горох.

Она ворчит, а он слушает, не открывая глаз, прижимаясь к тёплой шершавой ткани, пахнущей запеканкой и ореховой травой. Слушает, как она возится в какой-то сумке, как подцепляет колечко на консервной банке и крышечка с чпоканьем открывается.

– Ложки нет, – извиняющимся голосом говорит она. – Нет никакой ложки, но я руки только помыла.

Зачерпывает пальцем белковое пюре и подносит к его губам. Он слизывает и думает, что это смешно – у жизни вкус не маминого пирога, а протёртой больничной гадости. Она медлит, стараясь не частить и не захватывать слишком много, скармливая ему крошку за крошкой, наблюдая, как шевелятся его губы, как он подолгу держит смесь во рту. Он откуда-то знает, что мама будет с ним, пока баночка не опустеет, и изо всех сил тянет время, а она никуда не торопится и рассказывает сквозь улыбку:

– Надо же было так себя загонять. Ханну зачем слушал? Она дура старая и всегда мне завидовала, что ты вон какой красавчик, а у неё разгильдяй вырос. Повееерил. А я так мучалась, что ты извёлся совсем и меня не отпускаешь, когда пора давно. Только и ждала, что перестанешь плакать. Ты ведь плакал всё время и звал меня, плакал и звал, хоть и молча, днём, во сне, всё время. А потом устал и уснул, и я уснула. Но ты и потом всё плакал.

Она вздыхает и вытирает ему губы уголком фартука.

– Вот и молодец, хорошие мальчики хорошо кушают. А теперь спи. И не плачь больше, сырость мне не устраивай, а то ревматизм начнётся. – Она смеётся. – Шучу, у меня уже ничего не болит, только сердце рвётся смотреть, как ты себя поедом ешь. А ты лучше нормальную еду кушай. Спи теперь, я не уйду, спи.

Он проснулся утром и понял, что не умрёт, по крайней мере, в ближайшее время. Боль, разъедавшая его изнутри, не исчезла, но будто бы спряталась, перетекла в пробирку или пузырёк с притёртой пробкой, из тех, что хороши для хранения ядов и кислот. А с этим уже вполне можно жить, мало ли что там хранится в тёмных шкафах и сейфах. Аккуратненько если, не растравляя нарочно, то и ничего.

– С месяц назад поговорили, а потом сюда пришёл, и Ленка подтянулась, вот мы и устроили бизнес. Тут поблизости живёт народ, немного, но место нужно, чтобы вечерком потусоваться. Выпивку сами и приносят, не дома же им её глушить. Пока так, а потом и мы начнём гнать, как освоимся. Тут кругом огороды, занимай и работай.

– А с едой у вас как?

Ленка как раз вошла, неся тарелку с дымящимся золотым бататом, Дора проглотила слюну, но объедать хозяев не хотела.

– Народ делится, не думай. Мы же им культуру тут устаиваем, концерты, вечеринки. И вообще, мы же классные! – с неколебимой уверенностью сообщил Красавчик.

– Батюшки, кто же у вас концентрирует здесь?

– Не поверишь, то трансухи на огонёк заглянут, то барабанщики, то писатель с лекцией, прикинь? Всем надо где-то остановиться, ну и так люди собираются. У нас и своя музыка есть – Ленка же запела, а Бенито играет, как ангел.

– Бенисио? – подпрыгнула Дора.

– Нет же, Бенито, вон он, – и Красавчик махнул рукой мексиканцу с гитарой. – Бен, иди к нам, познакомься.

Бенито оказался симпатичным и спокойным мужчиной, и Дора с удивлением поймала ласковый взгляд, которыми он обменялся с Ленкой.

«Ох, и ничего себе, старушка-то не растерялась». Она боялась расспрашивать, понимая, что незачем тревожить тех, кто нашёл покой. Но всё же рискнула:

– Ленка, а как ты… ну, когда мы разошлись, что дальше случилось?

– Шла и шла, – улыбнулась Ленка. – Была, конечно, пара моментов, когда прилегла и подняться не могла, думала: может, ну его, пора. Лежала-лежала, а потом как разозлюсь! «Вставай, – говорю, – старая толстая сука, нет повода сдохнуть. Ничего такого с тобой не случилось, чего пережить нельзя. Столько лет впустую потеряла, иди и живи». Встала и пошла жить.

– Так просто? – удивилась Дора.

– Наверное, время настало. Знаешь, будто в голове сложилось: на свете ещё много любви для меня, – Ленка произнесла последние слова еле слышно. – Много всего у Бога, так мама говорила, и для меня есть.

В баре стало очень тихо, какая-то птица закричала за окном, но ощущение возникло, будто они все на острове, вне времени и печалей. Дора решилась прервать молчание:

– Так ты правда запела? Спой, да я пойду, хочу засветло добраться. Если что… не так, вернусь к вам, но вряд ли сегодня.

Ленка кивнула, Бен отошёл за гитарой, а она, глядя ему вслед, быстро сказала:

– Вот что, я тебе говорила тогда, так ты забудь. Я, знаешь, всё переживала – «что я могу ему дать, что могу дать», а теперь скажу тебе, детка. Не думай за него, не решай за другого, что ему нужно и как будет лучше. Он сам знает, чего ему от тебя надо. Не придумывай.

Тем временем Бен взял первые аккорды, Ленка приблизилась к нему и запела негромким и небольшим голосом, но так, что у Доры навернулись слёзы. «Что-то я рыдаю без перерыва в последнее время, – подумала она. – Нервы ни к чёрту». Но слова ложились в её сердце просто и отчётливо, так, будто и раньше там были, а теперь вернулись к ней вместе с памятью, любовью, голосом Ленки и самой жизнью.

«Река течет, течет и вырастает, возвращаясь к морю. Мать-Земля, я всегда буду твоим ребёнком, отнеси меня обратно к морю», – пела Ленка, а Дора снова качалась в лодке и не просто любила, а превращалась в любовь.

Песня закончилась, Красавчик с силой провёл по лицу рукой:

– Не могу, сколько слушаю, столько и не могу. Она старая, эта песня, в семидесятые ещё один индеец сочинил, Солнечный Медведь из племени Чиппева.

– Да ладно, – удивилась Дора.

– Да, мне тот парень её напел, с которым я тогда шёл, а я уже Ленку научил.

Дверь в бар распахнулась, и на пороге появился новый гость. Дора обернулась, уже зная, кто это. Удивилась только, что Бен поднял голову и сказал:

– Привет, дочь. Ничего себе ты выросла!

Сиело выглядела взрослее, чем Дора её помнила, от прежнего угрюмого подростка осталось совсем немного – как только та узнала Дору, из глаз исчезла настороженность, девочка рассмеялась:

– Ну и ну, а ты с причёской!

Дора сообразила, что Сиело видела её сразу после того, как она обрила голову, а теперь волосы отросли и прикрывали шею.

– Ты всё-таки нашла его, Си! – Дора счастливо улыбнулась, за эту девочку она боялась больше всего.

– Нашла. – Сиело подошла к Бену и обняла. Стало видно, что они, пожалуй, похожи. – Папу или кого-то другого, кто меня принял, – прошептала она так тихо, что её услышала только Дора.

Сиело стала гибкой стройной девушкой с порывистыми жестами и немного высокомерным взглядом. «Интересно, – подумала Дора, – подошла бы она Гарри? Яркая девица, чувствительная, но не наплачется ли он с ней?» Даже развеселилась оттого, что у неё внезапно включилась «оптика» свекрови, теперь девочка сама по себе и девочка в качестве невестки оценивается по-разному: «вообще хороша, а так нет». Хотя Гарри её наверняка не обидит… «Спокойно, – сказала она себе, – не начинай лезть в его жизнь, хотя бы пока вы не встретитесь. И потом не начинай, он, может, уже нашёл кого себе, чай, не мальчик».

– А ты, – Ленка подошла и внимательно посмотрела на Дору, – тоже девчонку ждёшь?

Дора отвлеклась от мыслей об устройстве будущего Гарри и даже вздрогнула от неожиданности.

– Господи, Ленка, как ты узнала? Я сама только недавно поняла. – Она до сих пор до конца не верила и всё время тайком прикасалась к животу.

– А у тебя глаза фарфоровые. Не как плошки стеклянные, а ясные такие, блестят и в себя смотрят. У всех беременных так, детка.

– Я… Ленка, я боюсь. – Дора была рада, что может поговорить об этом хоть с кем-то. Ей казалось, что сомнения способны отравить или изгнать из её тела нерожденного ребёнка, как отвар горькой полыни и пижмы.

– Что не справишься? Да не бойся, оставайся тут, мы поможем, вырастим твою девку все вместе. Или тебя роды пугают? Это, конечно, большая проблема в твоём возрасте, но тут в округе врач есть. Не волшебник, но что-то может. Хотя рискнула ты, чего сказать.

Дора покрутила в пальцах стакан, понаблюдала, как в чисто отмытом стекле плещется желтоватая, чуть маслянистая жидкость, и отставила, так и не отпив. На старый коричневый стол лёг радужный отблеск.

– Нет, другое. Я пока шла, наслушалась, да и сама многое в жизни видела и натворила. И мне страшно теперь, ведь это сплошная череда нелюбви и ран. Наши родители любили нас, как умели, а нам хронически не хватало, росли рахитиками. И калечили нас тоже – не со зла, а так получалось. Раздражение, какие-то мелкие гадости, бестактности по недомыслию, которые подтачивали и разрушали нашу веру в себя. И мы выросли и давай своих детей мучить. Так же или по-другому, но ничего не меняется по большому счёту. Рожаем, ломаем, а потом они, сломанные, рожают следующее поколение несчастливых детей. Мне жалко, мне её так жалко. Или его.

– Почему-то думаю, там девочка у тебя, такая беленькая, но буйная, не как ты. Намучаешься с ней. И ошибок наверняка наделаешь. Но это ведь нормально, нет? Раз все через это проходят, вырастают и всё-таки смеют любить, значит, задумано. Мы такие как есть – сложные, красивые и живучие, как эта японская хрень, знаешь? – Ленка пощёлкала пальцами. – В горшках растёт, вся через жопу вывернутая.

– Бонсаи? – улыбнулась Дора. – Деревца кривые?

– Вот! Мы сильные и хитрые теперь. Хотя если маленьких не мучить, слабее и глупее они не станут, нечего их насильно закалять – вон жизнь вокруг какая жёсткая, без нас испытаний на их век хватит. А нас уж как вырастили, так и живём. Наши дети прочные и очень нас, дураков, любят, и если ты не монстр последний, не психопатка и не садистка, то дашь ей много счастья. И она тебе.

– Иногда кажется, что я таки монстр.

– Ой, да ерунда. Большая часть твоей вины тобой же и придумана, а остальное он пережил и простил. Если и винит, наверняка за другое. Но все однажды вырастают и уходят от родителей, и в смысле обид всяких тоже, сбрасывают их, как детские штанишки. Это и есть взросление, когда перестаёшь мамку во всём винить. Мы не ангелы и ангелов не рожаем, но мы стараемся, любим что есть силы, как умеем. Река не зря вернула тебя к океану и дала шанс. Это и есть прощение.

Дора побоялась спросить у них о Гарри. Казалось бы, чего проще, наверняка они уже перезнакомились со всей округой. Но её храбрость, которой хватило, чтобы дойти сюда, закончилась, и сил услышать ответ не осталось. И она пошла, как и все эти дни, не зная, что впереди, рассматривала деревья вдоль дороги, разросшиеся за многие годы до настоящего леса, вспоминала, как Бенисио вёз её на велике, а она обнимала его за спину и умирала от любви. Куда делась жизнь, что была между этими двумя путешествиями, как так вышло, что она больше не тринадцатилетняя девчонка, а женщина средних лет, почти без будущего, если не считать эмбриона в животе?

Просёлочную дорогу покрывал песок, мелкие камешки, пробивающаяся трава, и Дора изумлялась всему – что она теперь совсем другая, а эти камни, травка и рисунок теней под ногами почти не изменились. Есть ли справедливость в том, что эти временные вещи оказываются почти вечными?

Дорога поворачивала к дому деда, но впереди Дора увидела серебро большой воды. Она захотела сначала посмотреть на океан, а потом закончить своё путешествие. Если угодно, ей недоставало мужества, чтобы узнать правду прямо сейчас, и она вышла на берег.

К середине жизни в каждом из нас накапливается необходимость в утешении. Как бы ни была добра судьба, усталость и потери неизбежно оставляют сырую туманную взвесь, которая со временем поднимается до горла, наказывая нас сердечной тяжестью и невыводимым кашлем. От этого, наверное, есть разное спасение, но Дора знала один способ: нужно как-нибудь добраться до океана.

Нет, море не подойдёт. Море изгоняет лишь маленькую слабость и маленькую печаль, а горечь половины жизни заберёт только папа-океан. Сначала нужно войти в воду и поверить, что всякая жизнь зародилась здесь, в этой воде, и ни в какой другой, – нет, море не подойдёт. Потому что именно эта вода умеет принять и растворить в себе, как никакая другая, – и так же легко умеет отпустить, никого не держа ни силой, ни хитростью.

Потом можно долго смотреть на густое сложное небо, на горизонт, на песок и волны, а можно и не смотреть, закрыть глаза и с помощью кожи попробовать договориться с теплом и ветром, чтобы они высушили капли воды и слёзы.

Дора сбросила одежду и вошла в тёплые солёные волны, немного поболталась на мелководье и выбралась на берег. «Если разобрать, из чего складывается моё чувство счастья, – думала она, – получается, что это когда ты всё потерял и всё можешь, всё забыл и всё понял, и сердце твоё разбито и готово к любви. Так выглядит свобода, но для меня это и есть счастье. Нужно запомнить, что сейчас я счастлива. Через несколько часов или дней я могу познать огромное горе, но в эту минуту всё правильно вокруг меня и во мне».

– Я счастлива, – сказала Дора вслух. – Я пришла к Гарри.

Она знала, что в словах есть волшебство, и не только в этом новом мире, слушающем твой шёпот, страхи и ожидания. Магия слов всегда была доступна любому человеку, не только ей. Говоришь кому-нибудь: «Я тебя ненавижу» – и его жизнь разваливается на куски прямо на твоих глазах. Или «я тебя люблю» – и у вас с этой секунды общее будущее. Не всегда, не с каждым, если повезёт – но слова всякий раз честно стараются изменить мир. Никто не гарантирует, но нужно пытаться. Поэтому она сказала: «Сегодня я увижу Гарри» – и начала одеваться. Чувствовала себя немного глупо, но у неё не осталось никаких других способов прогнать отчаяние, которое ждало за поворотом, чтобы наброситься и убить.

Дора рассматривала руины своего посёлка, большинство домов разрушилось, устояли только те, где кто-то жил и поддерживал порядок, по одной на десятки погибших вилл, которые она помнила с детства. Не спаслись дома её летних подружек и той противной соседки, что шпионила за ней, пока Дора ждала Бенисио у ворот. Но их садик сохранился неплохо, хотя от гипсовой девки, вызывавшей её ревность, остались только две голые толстоватые ноги. Зелень отчаянно разрослась, но дорожка к дому виднелась отчётливо, кто-то всё-таки расчищал себе путь. Закат бил в окна, отражаясь в уцелевших стёклах.

Дора поднялась на крыльцо, постучала и прислушалась. Никаких звуков. Тогда она обернулась к здоровенной вазе, нагнулась и начала осматривать её основание. Так и есть, кусок отбит, а под ним в углублении припрятан ключ. Дора открыла дверь, придержала её ногой и положила ключ на место, затем вошла в дом. Она всегда так поступала, чтобы родители, возвращаясь с вечеринки, смогли зайти, не разбудив её. Дверь захлопнулась за ней, но от заходящего солнца внутри оставалось всё ещё достаточно света.

Начала обходить комнаты, некоторые казались необжитыми, в других явно кто-то был совсем недавно. Во всяком случае, следов женщины не видно, – отметила Дора. Узнала кое-что из древней дедушкиной мебели, часть вещей была незнакомой, но тоже старой и добротной – очевидно, пожива из соседних необитаемых домов. Резной буфет она вспомнила, на верхних полках от неё как-то спрятали подарки на день рождения, а она подглядела, но так и не нашла случая тайком залезть и обследовать, мучалась неделю, до самого праздника.

Дора осматривалась, находила самые пыльные столешницы, зеркала, полки и секретеры и выводила на них послание. Длинные слова не помещались, потому что буквы получались крупными, и самого большого стола хватало только, чтобы вывести «Гарри, привет, это я, ма…» – полностью уже не влезало и нужно было переходить в детскую и там на тумбочке продолжать «…ма, я скучала по тебе». «Найди меня, пожалуйста», – пришлось на зеркало, и Дора с интересом уставилась на отражение, проглядывающее сквозь тонкий слой пыли и кривые буквы. Она, кажется, не видела своего лица с тех пор, как ушла из города, пудреницу взять забыла, а у лодочника почему-то не было в доме даже осколочка. Думала, что порядком постарела от лишений, горя и отсутствия кремов, но на неё смотрел кто-то очень молодой и перепуганный. Это шалили сумерки, но Дора и без того чувствовала себя всё более юной и даже маленькой.

Остановилась у двери дедушкиного кабинета и с усилием потянула ручку. Пылью здесь и не пахло, на чистом столе по-прежнему стояла малахитовая чернильница, книги тоже были на месте, узкая кровать застелена полосатым покрывалом – дедушка иногда ночевал на ней, но чаще в спальне. А в углу под вешалкой лежал жёлтый кожаный чемодан.

Дора прошла к окну, сняла рюкзак, покопалась и нашла свечу, пристроила её на подоконник и зажгла, отодвинув подальше летучие занавески.

Чемодан постарел и немного потрескался, но в целом изменился не так сильно, как сама Дора. Раньше она могла улечься в нём на бок и накрыться крышкой, а сейчас получилось только сесть, подтянув ноги к животу, который уже чуть мешал. Она зажмурилась и решила: буду сидеть так, пока кто-нибудь меня не найдёт.

Нет ничего глупее положения человека, который спрятался, а его не ищут, – даже Неуловимый Джо устроился лучше, он хотя бы скрывается от несуществующей погони и что-то с ним происходит по пути, а когда сидишь, скорчившись в чемодане, обшитом изнутри коричнево-пёстрым шёлком, буквально за три минуты начинаешь чувствовать себя дурой. Но примерно через две с половиной минуты после того, как Дора перестала ёрзать и успокоила дыхание, она услышала, как половицы рядом с ней заскрипели под легчайшей поступью. «Надо же, – подумала она, – наверное, это призрак такой, слегка материальный, самую малость». Опасливо открыла глаза и увидела перед собой круглую физиономию, удивлённую не меньше, чем она. На неё таращился серенький полосатый кот, юный и симпатичный, с пушистыми щеками и бодрым хвостом-морковкой. Доре ничего не оставалось, как поздороваться с ним:

– Привет, дорогой, ты теперь здесь живёшь? Как тебя зовут, надеюсь, не Гарри? Это была бы слишком злая шутка. Хотя говорят, когда просишь у Бога чуда, указывай марку велосипеда – в том смысле, что очень точно формулируй свои желания. Бог не злой, но рассеянный и не так хорошо слышит, чтобы вникать в детали…

И тут повеяло сквозняком, раздались нормальные человеческие шаги и на пороге появились мужские ноги в разбитых кроссовках и старых джинсах. Дора подняла голову и увидела серую майку с оранжевой гусеницей, курящей кальян на шляпке огромного мухомора, и лицо Гарри, не менее потрясённое, чем у котёнка.

– Мама? Мама? Ты пришла через девять лет, сидишь в чемодане и разговариваешь с котом о Боге? Кстати, его зовут Гамлет, потому что он настоящий принц.

А Дора не могла оторвать глаз от его лица, знакомого каждой чёрточкой и такого взрослого, она пыталась прочитать по нему всё, что произошло за эти годы без неё, а потом перевела взгляд чуть выше и ахнула:

– Дитя, да ты лысеешь!

– Спасибо, мама, – ехидно сказал Гарри, подал ей руку, помогая встать, и они обнялись.

И больше не расставались.