Полдень застает Гордона в полусогнутом положении, спиной к зеркалу. В каких-то миллиметрах от его лица угрожающе мелькают «иридиевые» карточки. Радужные переливы на их поверхности гипнотически прекрасны. Далеко не так прекрасно пятнышко крови, заметное на ребре одной из карточек. Его крови.

Кровь каплет из горящей и пульсирующей раны на ладони правой руки Гордона, теплая и липкая кровь струится по его пальцам, стекая с их кончиков. Такое ощущение, что рука его рассечена до самой кости, но, как бы ему этого ни хотелось, Гордон не осмеливается рассмотреть порез.

Парочка берлингтонов, загнавших его в угол в тупиковом проходе внутри «Зеркал», с хихиканьем подходит ближе. Их «иридии», исполняя вокруг лица Гордона гипнотический танец кобры, обвевают его щеки легким ветерком. Ему видно, как остро заточены края карточек – до остроты бритвы, – и, представив себе, сколь болезненную рану они способны нанести, он испускает горлом какой-то сдавленный жалобный звук.

Он и не собирался заходить в отдел «Зеркал», в том-то вся страшная ирония его положения. Если бы не та женщина в «Удовольствиях». Если бы не Роза…

И, несмотря на боль и парализовавший его страх, при воспоминании о появлении Розы Гордон ощущает слабоватый, остаточный прилив похоти: на Розе был обтягивающий розовый нейлоновый пеньюар, соблазнительно подчеркивавший изгибы и контуры ее фигуры, легкая ткань струила по обнаженному телу, как дымчато-розовая вода течет по речному руслу из гладких округлых валунов. Он вспоминает, как обольстительно проступали ее темные соски сквозь прозрачную материю, вспоминает пьянящий аромат ее улыбки и то, как смело она взяла его за руку и сказала, словно учительница – школьнику: «Ну, пошли, посмотрим, что нам с тобой делать». Эти слова обрушились на его сознание целой лавиной образов – и возможностей. Он помнит все это очень отчетливо, хотя теперь кажется, что с тех пор прошло не несколько минут, а целая вечность.

Он и в отдел «Удовольствий» тоже не собирался заходить, но приглушенный красный свет, лившийся от входа, обратил на себя его внимание, когда он проходил мимо, а сладковатое дуновение благовоний пробудило в нем любопытство и завлекло внутрь. Теперь, задним числом, ему кажется, что на лице охранника, стоявшего возле входа наготове, было написано какое-то многозначительно-понимающее выражение.

Понятия не имея о своем местонахождении, к тому же оставшись без карты-схемы магазина. Гордон поначалу никак не мог взять в толк, что же продают в этом отделе. Перед ним вплоть до противоположного входа тянулись две длинные голые стены, разделенные перегородками, с дверьми, занавешенными полосками бус, по обе стороны, расположенными через равные промежутки. Что-то вроде кабинок. Такие же ряды уходили вправо и влево. Продавцов поблизости не было видно, и, если бы не едкий ароматический дым, струящийся из нарядных серебряных курильниц, свисающих с потолка на серебряных цепях, Гордон решил бы, пожалуй, что этот отдел заброшен или находится в стадии переделки.

Он уже собирался вернуться и спросить охранника, куда это он попал, как вдруг до него донеслись сдавленные звуки сразу из нескольких кабинок. Сначала он подумал, что это пыхтят и отдуваются люди, пытающиеся примерять одежду, которая мала им на несколько размеров. Теперь это кажется смешным, но тогда он совершенно искренне так подумал и решил, что кабинки – это примерочные, и в каждой из них находится по толстяку, силящемуся втиснуться в одежду, предназначенную для кого-то более стройного. Такая догадка казалась вполне осмысленной. И лишь прислушавшись к звукам еще немного. Гордон понял, что после каждого пыхтенья слышится ответное пыхтенье, после каждого вздоха – ответный вздох: ритмичная, гортанная строфа и антистрофа, которые изредка перемежались вскрикиваньями, стонами и непристойностями.

Когда до него наконец все дошло, та спокойно-рассудительная частица его ума, которая обычно взвешивает риски при займах и подсчитывает проценты прибыли, философски заметила: Ну, это же просто бизнес, как и все остальное, правда? Эквивалентный обмен товаром, – а одновременно внутри него шевельнулось своевольное и распутное желание.

Он даже не почувствовал, что та женщина стоит рядом, пока она не обратилась к нему со словами: «Добро пожаловать в отдел «Удовольствий». Та женщина в просвечивавшем розовом, цвета гвоздики, пеньюаре. Она взяла его за руку и заговорила, и от ее слов водопадом прорвало поток давно сдерживаемых фантазий: все позы, которые он ни разу не испробовал с Линдой, все действия, о которых он никогда не осмеливался ее попросить, все подвиги, о которых он, обливаясь потом, читал в книжках и журналах, но которые никогда не совершал сам в своей небогатой сексуальным опытом жизни. Ослепленный широтой горизонтов, внезапно распахнувшихся перед ним, потерявший голову от крепкого аромата благовоний, Гордон кротко позволил женщине повести себя вдоль левого ряда кабинок и увлечь в одну из них. За ним с треском сомкнулись занавески из бусин, и он увидел узкую односпальную кровать, стол, ломившийся от всевозможных смазочных и антибактериальных средств, от резиновых приспособлений будоражащих форм, и кассовый аппарат, встроенный в стенку, смежную с соседней кабинкой и содрогавшуюся от бурной активности, происходящей по другую сторону.

Женщина спросила, как его зовут, он ответил и в свой черед спросил, как ее зовут, а она сказала, что он может называть ее как ему вздумается. Тогда, взглянув еще раз на цвет ее пеньюара, он с улыбкой произнес: «Роза», и она прошептала: «Ну, значит, я – Роза».

А потом спросила:

– Гордон, а какой у тебя счет?

И Гордон ответил:

– «Серебряный».

А Роза, пытаясь скрыть жалость, сказала:

– Извини, Гордон, но за «серебро» я многого не сделаю. – Должно быть, у него разочарованно вытянулось лицо, потому что затем она прибавила: – Ну, мы все-таки сможем хорошенько развлечься, если проявим фантазию, – да?

Он ответил:

– Да.

И тут она скинула пеньюар – одним движением высвободившись из лямок, дав ему соскользнуть и упасть к ногам – и осталась стоять в приглушненно-красном свете – нагая и розовая, с распростертыми руками, ничуть не стесняясь своей наготы (в отличие от Линды, которая прикрывает грудь руками всякий раз, как Гордону случается войти, когда она принимает ванну, и соглашается заниматься любовью только в темноте). Ее тело было крепким и подтянутым там, где положено женщине, и сладострастным – величественно сладострастным – там, где положено женщине. Чего совсем нельзя было сказать о Линде.

Потом она томно взглянула на Гордона:

– Ну, давай, доставай. – И Гордон слепо и послушно взялся за ширинку, но тут она засмеялась: – Нет, не это. Карточку давай.

А он пробормотал:

– Моя жена…

А она:

– Ах, у тебя есть жена. Семь лет семейного зуда? А он:

– Да нет. Моя, э-э… жена – наша карточка осталась у нее.

Тогда Роза снова рассмеялась, на этот раз очень холодно, и сказала:

– В таком случае, Гордон, тебе лучше уйти, потому что без карточки ты ничего не получишь. И я должна тебя предупредить: если ты попытаешься взять что-то, за что не можешь заплатить, то я вызову охранника, и через три секунды он тебя арестует. – Она показала на красную кнопку срочного вызова, вмонтированную в стенку над изголовьем кровати.

– Арестует меня?

– За попытку взять товар, не оплатив его. За воровство, Гордон!

Гордон в оцепенении кивнул, а Роза сказала:

– Ну все, уходи. Может, в другой раз.

И она нагнулась, чтобы подобрать пеньюар и снова надеть, а Гордон повернулся и обратился в бегство. Прорвавшись сквозь занавеску из бусин, устремившись вдоль ряда кабинок, сгорая от стыда и смущения, чувствуя вину и отчаянное желание выбраться из отдела как можно скорее, он все бежал и бежал, и ему казалось, что ряд кабинок никогда не кончится, что ему придется так бежать вечно, а потом он вдруг очутился в «Зеркалах» и залился яркой краской – потому что все, наверное, знают, где он только что побывал и что с ним там произошло, ведь это все у него на лице написано, – и он стал пробираться вглубь отдела, теряясь среди головокружительного множества собственных отражений – вороватых, безумных Гордонов, взволнованных, перепуганных Гордонов, – пока наконец не натолкнулся на самого себя и не понял, что зашел в тупик. Тогда, притормозив, он развернулся – и оказался лицом к лицу с парочкой глупо ухмылявшихся берлингтонов, и, не успел он и слова вымолвить, как что-то уже метнулось перед ним в воздухе, а он, не зная, что это такое, инстинктивно поднял руку, чтобы защититься, и почувствовал острое жжение в ладони…

И вот он снова пытается заговорить с ними, спросить у этих берлингтонов, чего они хотят от него, зачем они с ним это делают, почему именно с ним, но снова из его рта вылетает только испуганный и плаксивый звук, который более высокий из двух берлингтонов тут же передразнивает, усугубляя унижение Гордона. У этого берлингтона (именно он порезал Гордона) длинное лошадиное лицо и длинные лошадиные зубы, уродство которых подчеркивает несуразно-вытянутая, остроконечная нижняя челюсть. Ко второму юнцу природа, в силу ограниченного генетического набора, оставшегося в удел высшим классам, размножающимся только с себе подобными, оказалась еще более немилосердна. У него низкий лоб и близко посаженные глаза, губы напоминают створки раковины моллюска, а лицо сплошь покрыто буграми, шрамами, рубцами от угрей и похоже на бургундскую кожу. В отличие от своего долговязого и тощего товарища, он приземист и коренаст, однако их одинаковые стрижки (полголовы высветлено, полголовы выкрашено в черный цвет), их одинаковая, словно униформа, одежда – муарово-золотые пиджаки, черные облегающие брючки и дизайнерские спортивные ботинки – сводят на нет различия между ними, странным, жутковатым образом делают их почти неотличимыми, как если бы они были близнецами.

Гордон обводит взглядом помещение, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но эта секция отдела совершенно пустынна, и единственное, что он видит, – свое бедственное положение, отражаемое под десятками разных углов, и каждая картинка – вариация на ту же тему: двое берлингтонов прижали к стенке прерывисто дышащего сгорбленного человечка в очках, криво сидящих на белом как мел лице, с окровавленными пальцами правой руки, напоминающими красно-белые шесты с вывески парикмахерской. И Гордону даже начинает мерещиться, что, случись там, в этих зеркалах, одному из заостренных как бритва «иридиев» внезапно рассечь воздух и перерезать горло его, Гордона, отражению, то зайдется предсмертным хрипом, захлебываясь в крови, не он сам, а тот «изнаночный» Гордон, что надежно спрятался в стране Зазеркалья. Это безумная мысль, но не безумнее, чем фантасмогорическая абсурдность его нынешнего положения.

Первый берлингтон хмыкает, оценивающе разглядывая Гордона, и говорит:

– Вот, значит, какой сброд сюда начали пускать? И вот с этими ничтожествами нам теперь приходится делить наш магазин, да? – Он фыркает. – Жалкий тип.

– Да, жалкий, – соглашается с ним его приятель.

– Пожалуйста, – мямлит Гордон, отважившись снова заговорить и на сей раз наконец добившись отдаленного сходства с собственным голосом. – Отпустите меня. Обещаю – никому о вас не доложу, просто тихонько уйду. Пожалуйста.

– Немного гнусавит, – замечает высокий берлигнтон, обращаясь к коротышке. – Как ты думаешь, Алджи? Где-нибудь в сфере обслуживания работает, да? Управленец среднего звена, а?

Алджи – явно выбранный в друзья и сообщники за то, что никогда не имеет собственного мнения, – только хмыкает и кивает.

– Пожалуйста, – повторяет Гордон. – Я же обычный покупатель, как и вы.

– А-а, теперь понял. Банковское или страховое дело. Возможно, бухгалтерия, но я склоняюсь к банку или страхованию. Эти угодливые нотки в голосе, этот жуткий отработанный скулеж.

– Я – менеджер по займам в отделении крупного национального банка, – заявляет Гордон, и в голосе его не слышно ни вызывающих, ни оправдывающихся интонаций, потому что он говорит правду.

– Значит, поднакопил тяжким трудом заработанных пенни, чтобы сделаться владельцем счета в «Днях», да? Наверняка еще и женушка впряглась в работу, потому что, как-никак, а статус свой хочется повысить, да? Хочется вскарабкаться повыше по лестнице.

– Это все Линда, – шепчет Гордон.

– Но разве ты не видишь, четвероглазое ничтожество? – Берлингтон берет Гордона за горло и запрокидывает его голову к зеркалу. Раздается неожиданно звонкий стук черепа о стекло. Потом он просовывает окровавленный «иридий» под левую линзу очков и вонзает уголок карточки Гордону в веко, выдавив капельку крови. – Никакой лестницы не существует. Это обычная ложь, выдуманная для того, чтобы придать вашим жалким жизням смысл, вселить в вас надежду, заставить вас трудиться в поте лица, лишь бы заполучить драгоценные «алюминий» с «серебром», – но это же ничего не меняет. Это ничего не меняет. Раз вы родились скучными трутнями в своем низшем-среднем классе, значит, навсегда ими и останетесь.

– Послушай, Руперт!

– Подожди, Алджи, – отмахивается берлингтон-дылда, неотрывно глядя Гордону в лицо. – Я занят.

– Гм… Руперт, думаю, тебе пора его отпустить.

Руперт раздраженно вздыхает:

– В чем дело – а, Алджи? Что может быть важнее, чем демонстрация классовой системы в действии?

Он заглядывает в зеркало поверх головы Гордона, и его зауженная челюсть отвисает.

Из зеркала на него взирает охранник. Он держит Алджи за ворот пиджака. Другая рука лежит на рукоятке поясного пистолета.

Руперт мгновенно выпускает Гордона и быстро отступает назад, а заточенная карточка уже скрылась из виду. Гордон шатается и хрипит, ощупывая рукой нежную кожу на горле.

– Доброе утро, – здоровается Руперт с охранником, в считанные секунды превратившись из надменного сноба в нашкодившего школьника.

– Уже день, – поправляет его охранник.

– Простите. Добрый день. Мы тут с другом, вот… Просто пытались помочь этому малому разобраться, где что. Похоже, он заблудился. Свернул не туда.

– Вот как? Очень любезно с вашей стороны.

– Вот и мы так подумали.

Гордон силится что-то произнести, но его трахея травмирована, и разобрать вылетающий из его горла хриплый, влажный клекот совершенно невозможно. К счастью, охранник разглядел все, что нужно.

– Пожалуй, будет лучше, если теперь вы оставите нас, сэр, – обращается он к Гордону, сама вежливость. – Нам с мальчиками нужно обсудить кое-какие личные дела. Я должен им продемонстрировать, как на самом деле работает классовая система.

Гордона не приходится долго упрашивать.

Унося ноги, он слышит, как берлингтон Руперт говорит:

– Послушайте, ну разве мы не можем во всем разобраться, как разумные лю-ууу-ООО-ААА-РРРР!

Затем слышатся только удары кулаков по человеческой плоти и жуткие крики.